Покушение — это когда ты оказываешься в самое
подходящее время в самом неподходящем месте.
Энди Уорхол
Простота есть первое условие хорошего маневра.
Наполеон I
Максим: Прошёл почти месяц после теракта 4 июля, но теперь вопросов гораздо больше, чем ответов. Декоративно-показательный взрыв, произошедший во время концерта, приковывает внимание к одному распространённому диалекту современной культуры — диалекту террора. Языку насилия, приобретающему вид странного перфоманса, арт-высказывания с определенным смыслом. И пока компетентные органы с безнадёжной хаотичностью ищут организаторов взрыва, зададимся ключевыми вопросами теории коммуникации: кто, как и кому говорит? Прежде всего — кто? Чей это язык и кому он выгоден?
Андрэй: А тут акурат і невідавочна, хто прамаўляе. І нават каму прамаўляе. Адразу вылучылі мноства вэрсій: што гэта разборкі ўнутры ўлады, падкопы сілавых структур, што ўлада ўсё замовіла; што знайшліся радыкальныя групоўкі апазыцыйнае моладзі; што гэта «бізнэс»-пасланьне несумленнаму суседу ад расейскіх інвэстараў — у стылі 90-х гадоў…
М.: Предупреждение «опоздавшей» стране на «опоздавшем» языке…
А.: …дый, што выбух — справа рук проста вар’ята. Але паказальна, што на тле сусьветных тэрарыстычных карцінак, беларускае пасланьне вылучаецца няўцямнай формай — і незразумелым зьместам. У звычайных тэрарыстычных актах пасланьне не хавалася, яно было адкрытым і зманіфэставаным. Тэрор расейскіх народнікаў (дарэчы, у забойстве цара Аляксандра ІІ удзельнічаў беларус Грынявіцкі). Палесьцінскія тэрарысты, ІРА, Чырвоныя брыгады 70-х — тут усё было зразумелым. Дакладныя адрасаты, канкрэтныя палітычныя патрабаваньні — і гучныя выканаўцы. Нат сучасны тэрарызм Аль-Каіды пад позіркам тэлекамэраў — і нядзейсны без тэлезваротаў Усамы бэн Ладэна, таксама мае ўцямны зьмест. Беларускі тэракт — гэта мэдыя-акт, мэдыйнае пасланьне (а, мо, і шум) як быццам пазбаўленае зьместу.
М.: Все классические формы террора (мы здесь не говорим о государственном терроризме) были высказываниями угнетённого или подавленного в своих правах меньшинства, которое путём террористических актов обозначало свои претензии на определённую социальную роль, на статус. Террор — это всегда претензия на социальную миссию. Все классические террористические акты очень чётко прописаны с точки зрения смысла. Террор — это не просто лепет юродивого. Это осмысленное, фразированное обращение. И чаще всего это обращение к власти. Особенность белорусского теракта, что здесь этого мессиджа, обращенного к власти — в чёткой, явной, прописанной форме — нет.
А.: Можа ён ёсьць, але мы яго ня ведаем…
М.: Дело в том, что террор — это как раз попытка перенести политическую разборку в сферу общественного внимания. Это перевод подземных, конфликтных, социальных, национальных противоречий в публичный факт. Террор (мы не касаемся здесь государственного террора) есть мессидж, обращённый к более сильному оппоненту. И это всегда публичное действие. Особенность нашей ситуации в том, что публичный резонанс здесь перевешивает внутреннее, концептуальное послание. Которое, действительно, не прописано, не артикулировано. Даже сейчас. Я предложил бы тут две версии. Первая: одна группировка во власти на языке насилия разговаривает с другой, то есть это, если угодно, такой «диалог в верхах». Вариант второй тоже достаточно интересен: на языке террора власть разговаривает с электоратом.
А.: А гэта менавіта магчымая сытуацыя. Хаця нельга выключаць крымінальна-ўсходняга элемэнту, як падкрэсьлівае Сіліцкі. Але па таму, як гэта пасланьне пабудавана, нічога іншага не вытанцоўваецца. Нашы тэрарыстычныя акты з канонаў выбіваюцца. Дакладней, яны ідуць па няўцямным канонам хлуду.
М.: И я даже могу сказать почему. Для классической схемы террора нужна системно организованная боевая оппозиция. Нужен активный боевой андеграунд. Которого у нас по определению нет и быть не может. Даже малейшие намёки на которого — в лице того же «Белого легиона», или арт-проектов Славомира Адамовича — власть очень жестоко вычищала и подавляла. Это теракт, для которого нет почвы. Для которого нет естественной среды и чётко прописанных авторов. Это послание, в котором отсутствует автограф.
А.: Дык адсутнічае аўтограф — і адсутнічае адрасат. Але эфэкт, безумоўна, ёсьць. А эфэкт вось які. Адсутнасьць адрасу і адсутнасьць подпісу стварае яшчэ большы выбуховы эфэкт, таму што гэта падрыў сыстэмы, як такой — цалкам.
М.: А в чём тут, собственно, подрыв?
А.: Падрыў міту пра стабільнасьць.
М.: А мне кажется, наоборот. Как раз эта размытость смысла создаёт замечательную возможность для произвольных трактовок. Где, естественно, громче всего звучит голос главного игрока на этой сцене.
А.: Ну, так, мы ведаем яшчэ адзін «тэракт», зь якога пачыналася кар’ера шклоўскага старшыні — гэта стрэл у Лёзна. Замах на «кандыдата». Пра які перад першымі і лёсавызначальнымі выбарамі гаварылі доўга, але адразу тактоўна забылі. У апошнім выбуху варыянт «замаху» таксама прачытваецца.
М.: Та же схема. Позволить террористическому высказыванию быть невнятным, косноязычным, несфокусированным, можно, с точки зрения теории коммуникации, только в одном случае. Когда адресат уже знает смысл. Эффект кольцевой коммуникации.
А.: Аўтакамунікацыі, самападкрэсьліваньня. І гэта цалкам магчымая сытуацыя. Але іміджавыя страты даволі сур’ёзныя пры гэтым.
М.: А вот тут я бы опять поспорил. С точки зрения идеального хутора, где трава зеленеет, коровы толще, а жители веселее всех, подобный, как ни неловко говорить, «трюк» действительно, подрывает устои. А, с другой стороны, не будем забывать, что режиму свойственно развиваться. Что власть меняется. И ей нужны новые символы. Новые сюжеты. И взрыв — прекрасный повод для нового витка конфронтационного сюжета.
А.: Можна параўнаць гэта з забойствам Кірава ў 34-годзе, інсьпіраваным самім Сталіным, што дазволіла яму легальна пачаць рэпрэсіі. Але я хацеў бы перавесьці стрэлкі і паспрабаваць абдумаць такі варыянт. Малаверагодны, але… У нас калясальная міталёгія партызанская. 63 гады пасьля вайны, а партызаны ўсё ня выйшлі зь лесу — і рэжуць немцаў, прынамсі, на студыі «Беларусьфільм». Беларусь партызанская, Беларусь партызанская, Беларусь партызанская… Але адлегласьць паміж партызанкай і тэрорам не такая вялікая. У адным выпадку стоеныя нерэгулярныя часткі зьнішчаюць праціўніка, у другім — у расход ідзе і народ (і нат не заўжды). І вось шматлікія кананізаваныя партызанскія тэксты маглі спрацаваць нетрывіяльным чынам. Чаму не дапусьціць такі варыянт?
М.: Так по-твоему, авторы этого послания — возможно, люди, ушибленные партизанской мифологией?
А.: Людзі, якія паспрабавалі ажыцьцявіць гэтую схему — у сучасным выкананьні. Дапусьцім, чыста гіпатэтычна. Калі ёсьць партызанскі тэкст, дзе падрываюць супастатаў, і да таго ж гэты тэкст пашаноўны — ён мусіць рана ці позна спрацаваць. Ён становіцца практыкай.
М.: Тут я вернусь к своей идее автокоммуникации. Как раз здесь этот язык партизанства оказывается как раз очень чётко срифмованным не только с этой легендой о народных мстителях, но ещё, как справедливо заметил в одном из своих текстов Артур Клинов, и с формой поведения самой системы. Которая внутри страны (и, особенно, в отношениях с соседями) ведёт себя по-партизански. То есть импровизирует, руководствуется не столько логикой, сколько интуицией, позволяет себе неожиданные эмоциональные выпады и силовые аргументы. Это неправильно, с точки зрения классических стратегий. Вместо «науки войны» мы получаем «военный джаз». Это партизанство. Одна из возможных трактовок события — это выброс подсознательного власти. Свои внутренние, естественные формы существования она — в лице этих неясных исполнителей — опредметила вот таким образом.
А.: Карацей кажучы, улада-мэгапартызан, які пакрысе ў падсьвядомым становіцца тэрарыстам. Такі доктар Джэкіл і містэр Хайд у адной асобе.
М.: Получается так, что напугать электорат оказывается проще всего теми же партизанскими методами, которыми власть руководствуется в своём нормальном рабочем режиме. Когда возникает вопрос, чем удивить, когда возникает вопрос, какой будет новый сюжет, когда нужна следующая сценария бесконечного сериала, первое, что в сердце — борьба, первое, что приходит в голову — террористы. Что оказывается наиболее эффективным с точки зрения этой логики. Найти злоумышленника.
А.: Падпал рэйхстагу такі.
М.: И я хотел бы добавить, что из этого вовсе не следует, что система действует, как некий монолит. Даже на уровне межклановых коммуникаций во власти этот партизанский стиль тоже оказывается естественным. Такой волевой административный стиль, приправленный лёгким матерком и незлобивыми зуботычинами. С этой точки зрения, июльский взрыв мы можем рассматривать, как рецидив партизанского мышления. Независимо от того, кто автор.
А.: А можна разглядаць, як новы варыянт яднаньня ўлады і электарату. Праз выбух. Ня проста, што галоўны адразу прымчаўся на месца выбуху. А тое, што зьдзейсьніў тэракт чалавек, звар’яцелы на афіцыйнае партызанцы. Прышыблены сыстэмай і паталягічны глядач БТ. Чаму не дапусьціць такое? Віцебскія выбухі ў нас ужо былі. Гэбэшнік там нейкі выплываў. А потым усё сышло, як вада ў пясок.
М.: И вот здесь возникает очень любопытная вещь. Сам по себе этот факт оказывается несоизмеримым с той медиа-волной, с тем медиа-эхом, которое возникло по его поводу. Никто не вспоминает поимённо несчастных пострадавших. Нет разговоров о том, каково состояние тех, кто ещё остаётся в больнице. Нет до сих пор (я, по крайней мере, не видел) элементарного списка пострадавших. В то же время налицо взлёт воинственной риторики, подъем провластного энтузиазма органов. Раскрутка, как остроумно заметил Владимир Мацкевич, тех папочек, которые лежали наверху в стопках у тех, кто принимает решения. Несмотря на все оговорки, что это не политика, а хулиганство — сразу начинает разворачиваться очень мощный политический шлейф. Здесь оказывается, что те гайки, которые посекли ноги несчастным зрителям, несоизмеримы с теми выгодами, которые получают от этого правящие элиты. А вот это и заставляет задуматься: «А был ли теракт?»
А.: Цяпер мы ня можам дакладна адказаць на пытаньне, хто гэта арганізаваў, але мы можам дакладна сказаць, як гэта разгортваецца ў мэдыяпрасторы. І што будзе далей. І тут карціна, сапраўды, выглядае нетрывіяльнай. Гэта не нагадвае клясычныя тэрарыстычныя акты. Ні ХІХ стагодзьдзя, ні ХХ, ні ХХІ. Гэта нейкі абсалютна беларускі варыянт.
М.: В практике военного дела есть такой замечательный термин «имитация». Как правило, подобного рода вещи используются на учениях. Когда надо создать иллюзию встречного огня противника. Делается это так: заранее подкладываются в отдельных местах снаряды и, когда пехота идёт в атаку, они дистанционно подрываются, создавая иллюзию встречного огня. Автором «встречного огня» оказывается сам наступающий. Эта схема вполне применима в данном случае. Кто бы ни дёргал верёвочки, кто бы ни заряжал гайки в этот несчастный пакет с соком, работает эффект круговой коммуникации. Которая не прибавляет информации, но выступает в привычном режиме легитимизации очередных инициатив системы.
А.: То бок — прэвентыўным тэрактам улады. А лягічным працягам падобнай аўтакамунікацыі будзе імітацыя вайны з нападам на сінявокую і працьвітаючую Беларусь.