Весной 1990 года Джон Феффер, 26-летний американец, провел несколько месяцев, пересекая Восточную Европу в надежде раскрыть тайну ее посткоммунистического будущего и написать книгу об исторических преобразованиях, разворачивающихся на его глазах. Он не был экспертом, поэтому вместо того, чтобы проверять теории, он разговорил как можно больше людей из самых разных слоев общества. Противоречия, с которыми он столкнулся, были захватывающими и загадочными.

Восточноевропейцы были оптимистичны, но полны тревоги. Многие из тех, с кем он беседовал, ожидали, что будут жить как венцы или лондонцы в течение пяти, максимум десяти лет. Но эти надежды смешивались с тревогой и предчувствием. Как заметил венгерский социолог Элемер Ханкисс: «Люди внезапно осознали, что в ближайшие годы будет решено, кто будет богатым, а кто — бедным; кто будет иметь власть, а кто — нет; кто будет не у дел, а кто будет в гуще событий, кто сможет основать династии, а чьи дети пострадают».

Феффер в конце концов опубликовал свою книгу, но не вернулся в страны, которые ненадолго захватили его воображение. Затем, 25 лет спустя, он решил вновь посетить регион и найти тех, с кем общался в 1990 году. На этот раз Восточная Европа была богаче, но взбаламучена обидой и недовольством. Пришло капиталистическое будущее, но его блага и трудности распределились неравномерно, даже грубо. Напомнив нам, что «для поколения Второй мировой войны в Восточной Европе коммунизм был „богом, который потерпел неудачу“, Феффер пишет, что „для нынешнего поколения в регионе либерализм — это бог, который потерпел неудачу“.

Стремлению бывших коммунистических стран подражать Западу после 1989 года было дано множество названий — американизация, европеизация, демократизация, либерализация, расширение, интеграция, гармонизация, глобализация и т. д. — но это всегда означало модернизацию путем подражания и интеграцию путем ассимиляции. После коммунистического краха, согласно сегодняшним популистам из Центральной Европы, либеральная демократия стала новой, неизбежной ортодоксией. Их постоянное сожаление состоит в том, что имитация ценностей, установок, институтов и практик Запада стала императивом и обязательством.

По всей Центральной и Восточной Европе многие демократии, возникшие в конце холодной войны, были преобразованы в мажоритарные режимы, ориентированные на заговоры. В них политическая оппозиция демонизирована, негосударственные СМИ, гражданское общество и независимые суды лишены своего влияния, а суверенитет определяется решимостью руководства сопротивляться давлению, чтобы соответствовать западным идеалам политического плюрализма, прозрачности правительства и терпимости к иностранцам, диссидентам и меньшинствам.

Ни один из факторов не может объяснить одновременное появление авторитарных антилиберализмов во многих разных странах во втором десятилетии XXI века. И все же обида на канонический статус либеральной демократии и политику имитации в целом сыграла решающую роль. Это отсутствие альтернатив, а не гравитационное притяжение авторитарного прошлого или исторически укоренившаяся враждебность к либерализму, является тем, что лучше всего объясняет антизападный этос (дух), доминирующий сегодня в посткоммунистических обществах. Сама фантазия о том, что «другого пути нет», послужила независимым мотивом для волны популистской ксенофобии и реакционного нативизма, которая началась в центральной и восточной Европе и в настоящее время омывает большую часть мира.

Когда закончилась холодная война, стремление присоединиться к западу стало общей задачей центральных и восточных европейцев. Действительно, стать неотличимым от запада было, возможно, главной целью революций 1989 года.

Восторженное копирование западных моделей, сопровождаемое эвакуацией советских войск из региона, первоначально воспринималось как освобождение. Но после двух неспокойных десятилетий недостатки этой политики подражания стали слишком очевидными, чтобы их отрицать. По мере роста обиды популярность нелиберальных политиков возрастала, а в Венгрии и Польше они пришли к власти.

В первые годы после 1989 года либерализм, как правило, ассоциировался с идеалами индивидуальных возможностей, свободой передвижения и путешествий, безнаказанным инакомыслием, доступом к правосудию и отзывчивостью правительства на общественные требования. К 2010 году версии либерализма в Центральной и Восточной Европе были неизгладимо запятнаны двумя десятилетиями растущего социального неравенства, повсеместной коррупции и морально произвольного перераспределения государственной собственности в руки небольшого числа людей. Экономический кризис 2008 года породил глубокое недоверие к бизнес-элите и капитализму типа казино, что, в целом, почти разрушило мировой финансовый порядок.

Репутация либерализма в регионе так и не восстановилась с 2008 года. Финансовый кризис значительно ослабил аргумент, который до сих пор выдвигает горстка экономистов, прошедших подготовку на Западе, для продолжения имитации капитализма в американском стиле. Уверенность в том, что политическая экономия Запада является образцом для будущего человечества, была связана с верой в то, что западные элиты знали, что они делают. Внезапно стало очевидно, что это не так. Вот почему 2008 год имел такой сокрушительный идеологический, а не только экономический эффект.

Другая причина, по которой центральные и восточные популисты преуспели с преувеличением темных сторон европейского либерализма, заключается в том, что с течением времени из коллективной памяти были стерты еще более темные стороны европейского антилиберализма. Между тем правящие нелиберальные партии в центральной и восточной Европе, такие как Гражданский альянс (Fidesz) в Венгрии и Партия права и справедливости (PiS) в Польше, стремятся дискредитировать либеральные принципы и институты, чтобы отклониться от законных обвинений в коррупции и злоупотреблении силой. Чтобы оправдать ликвидацию независимой прессы и судебной власти, они утверждают, что защищают нацию от «иностранных» врагов.


Чучело Ярослава Качиньского, лидера правящей в Польше партии «Право и справедливость» (PiS), которая одержала победу над «либеральной Польшей», на параде в Дюссельдорфе, Германия, в марте этого года. Фотография: Лукас Шульце /GettyImages

Однако фокусировка внимания на коррупции и хитрости нелиберальных правительств в регионе не поможет нам понять источники народной поддержки национал-популистских партий. Истоки популизма, несомненно, сложны. Но они отчасти связаны с унижениями, связанными с тяжелой борьбой за то, чтобы стать в лучшем случае худшей копией превосходящей модели. Недовольство «переходом к демократии» в посткоммунистические годы также было вызвано посещением иностранных «оценщиков», которые мало понимали местные реалии. Этот опыт объединился, чтобы вызвать националистическую реакцию в регионе, подтверждение «подлинных» национальных традиций, якобы задыхающихся от неподходящих западных форм. Постнациональный либерализм, связанный с расширением ЕС, позволил популистам претендовать на исключительное владение национальными традициями и национальной идентичностью.

Это была главная движущая сила антилиберального восстания в регионе. Но дополнительным фактором было неопровержимое предположение, что после 1989 года не было альтернатив либеральным политическим и экономическим моделям.

Эта презумпция породила противоречивое желание доказать, что в действительности есть такие альтернативы. Взять хотя бы крайне правую популистскую партию Германии, Alternativef? rDeutschland (AfD). Как следует из названия, она была создана в ответ на необоснованное утверждение Ангелы Меркель о том, что ее денежно-кредитная политика была «alternativlos» («без альтернативы»). Описав предложение правительства как единственно доступный вариант, она спровоцировала интенсивный и неумолимый поиск альтернатив. Подобная обратная реакция, спровоцированная предполагаемой нормой пост-национализма, породила в бывших коммунистических странах анти-либеральное, анти-глобалистское, антиэмигрантское и анти-европейское восстание, эксплуатируемое и управляемое популистскими демагогами, которые знают, как демонизировать «внутренних врагов», чтобы мобилизовать общественную поддержку.

По словам Джорджа Оруэлла, «все революции являются неудачами, но они не являются одинаковыми неудачами». Итак, какой же неудачей была революция 1989 года, если учесть, что ее целью была нормальность в западном стиле? В какой степени либеральная революция 1989 года стала причиной нелиберальной контрреволюции, развязанной два десятилетия спустя?

«Бархатные революции», которые произошли в Центральной и Восточной Европе в 1989 году, были по большей части не затронуты человеческими страданиями, которые обычно являются частью радикальных политических катаклизмов. Никогда еще столько глубоко укоренившихся режимов не было одновременно свергнуто и заменено с использованием в основном мирных средств. Левые оценили эти бархатные революции как выражение народной власти. Правые превозносили их как триумф свободного рынка над командной экономикой и заслуженную победу свободного правительства над тоталитарной диктатурой. Американские и проамериканские либералы, со своей стороны, гордились тем, что связывают либерализм, который обычно высмеивают левые критики, как идеологию, направленную на поддержание статус-кво, с романтикой эмансипирующих изменений. И, конечно же, эти в значительной степени ненасильственные изменения режима на востоке были наделены всемирно-историческим значением, поскольку они ознаменовали окончание холодной войны.

Ненасильственный характер революций 1989 года был не единственной их уникальной чертой. Учитывая выдающуюся общественную роль, которую в то время играли творческие мыслители и опытные политические активисты, такие как Вацлав Гавел в Чехословакии и Адам Михник в Польше, события 1989 года иногда напоминают революции интеллектуалов. Но то, что гарантировало, что эти революции останутся «бархатными», было фоновой враждебностью к утопиям и политическим экспериментам. Далекие от того, чтобы жаждать чего-то гениально нового, ведущие деятели этих революций стремились опрокинуть одну систему только для того, чтобы скопировать другую.


Вацлав Гавел обращается к толпе в Праге в 1989 году. Фотография: AP

Главный философ Германии Юрген Хабермас горячо приветствовал «отсутствие идей, которые являются либо инновационными, либо ориентированными на будущее» после 1989 года, поскольку для него революции в Центральной и Восточной Европе были «исправляющими революциями» или «догоняющими революциями». Их цель состояла в том, чтобы позволить обществам Центральной и Восточной Европы получить то, чем западные европейцы уже обладали.

Сами же жители Центральной и Восточной Европы в 1989 году не мечтали о каком-то идеальном мире, который никогда не существовал. Вместо этого они жаждали «нормальной жизни» в «нормальной стране». В конце 70-х годов, когда немецкий поэт Ганс Магнус Энценсбергер посетил Венгрию и поговорил с некоторыми из самых известных критиков коммунистического режима, они сказали ему: «Мы не диссиденты. Мы представляем нормальность». Посткоммунистический лозунг Михника звучал так: «Свобода, братство, нормальность». После десятилетий притворства ожидания светлого будущего главной целью диссидентов было жить в настоящем и наслаждаться удовольствиями повседневной жизни.

В этом смысле центрально-европейские элиты рассматривали подражание Западу как расхоженный путь к нормальной жизни. Но, воодушевленные надеждами на вступление в ЕС, реформаторы недооценили местные препятствия для либерализации и демократизации и переоценили возможность импорта полностью отработанных западных моделей. Волна анти-либерализма, охватившая сегодня Центральную Европу, отражает широко распространенное возмущение населения в связи с предполагаемым пренебрежением к национальному и личному достоинству, которое повлек за собой этот ощутимый и искренний проект реформы путем подражания.

В восточной и центральной Европе в целом эйфория от краха коммунизма породила ожидание, что в ближайшее время начнутся другие радикальные улучшения. Некоторые считали, что коммунистическим чиновникам будет достаточно покинуть свои посты, чтобы центральные и восточные европейцы могли проснуться в разных, более свободных, более процветающих и, прежде всего, более западных странах. Когда быстрая вестернизация волшебным образом не осуществилась, популярность начало завоевывать альтернативное решение. Отъезд с семьей на запад стал предпочтительным вариантом.

Если когда-то диссиденты в таких странах, как Польша, связывали эмиграцию на запад с предательской капитуляцией и дезертирством, то после 1989 года эта точка зрения уже не имела никакого смысла. Революция, которая определила вестернизацию как свою основную цель, не могла предложить убедительных возражений против эмиграции на запад. Почему молодой поляк или венгр должен ждать, когда его страна однажды станет такой же, как Германия, в то время как он может начать работать и создать семью в Германии завтра? Демократические преобразования в регионе были в основном формой массового перемещения на запад, и поэтому выбор был только в том, чтобы эмигрировать рано и индивидуально, или позже, и коллективно.

Революции часто заставляют людей пересекать границы. После Французской революции 1789 года и снова в 1917 году после захвата власти большевиками в России, побежденными врагами революций были те, кто покинул свои страны. После 1989 года победителями стали бархатные революции, а не проигравшие. Те, кому больше всего не терпелось увидеть, как изменились их собственные страны, были также и теми, кто больше всего хотел погрузиться в жизнь свободных гражданств, и поэтому были первыми, кто пошел учиться, работать и жить на западе.

Невозможно представить, что после победы большевистской революции Троцкий решил бы поступить в Оксфорд на учебу. Но это то, что сделал будущий премьер-министр Венгрии Виктор Орбан и многие другие. Революционеры 1989 года были твердо мотивированы поехать на запад, чтобы внимательно наблюдать, как на самом деле работает нормальное общество, которое они надеялись построить дома.

Массовый отток населения из региона в период после окончания «холодной войны», особенно потому, что многие молодые люди голосовали ногами (неприятие ситуации уходом), имел глубокие экономические, политические и психологические последствия. Когда доктор покидает страну, он забирает все ресурсы, которые государство вложило в ее образование, и лишает свою страну своего таланта и амбиций. Деньги, которые он в конечном итоге отправит обратно своей семье, не смогут компенсировать потерю ее личного участия в жизни своей родной земли.

Бегство молодых и хорошо образованных людей также серьезно, возможно, фатально, подорвало шансы либеральных партий преуспеть в выборах. Отъезд молодежи также может объяснить, почему во многих странах региона мы находим прекрасные игровые площадки, финансируемые ЕС, на которых нет играющих детей. Это говорит о том, что либеральные партии показали себя лучше всего среди избирателей, проголосовавших за рубежом. В 2014 году, например, Клаус Йоханнис, либерально настроенный этнический немец, был избран президентом Румынии, потому что 300 000 румын, живущих за границей, в массовом порядке проголосовали за него. В стране, где большинство молодых людей жаждут уехать, сам факт того, что вы остались, независимо от того, насколько хорошо вы себя чувствуете, заставляет вас чувствовать себя неудачником.

Проблемы эмиграции и потери населения приводят нас к кризису беженцев, поразившему Европу в 2015–16 годах. 24 августа 2015 года Меркель, канцлер Германии, решила принять сотни тысяч сирийских беженцев в Германию. Только через 10 дней, 4 сентября, Вышеградская группа (Чешская Республика, Венгрия, Польша и Словакия) заявила, что система квот ЕС для распределения беженцев по Европе является «неприемлемой». Правительства стран Центральной и Восточной Европы не купили гуманитарную риторику Меркель. «Я думаю, что это просто чушь», — прокомментировала Мария Шмидт, главный интеллектуал Виктора Орбана.

Это был момент, когда популисты Центральной Европы издали декларацию независимости не только от Брюсселя, но и, что еще более драматично, от западного либерализма и его идеала открытости миру. Популисты Центральной Европы, напуганные страхом, истолковали кризис беженцев как убедительное доказательство того, что либерализм ослабил способность наций защищать себя во враждебном мире.

Демографическая паника, которая бушевала в Центральной Европе с 2015 по 2018 год, в настоящее время в некоторой степени угасает. В любом случае нам все еще нужно спросить, почему он нашел такой политически горючий материал в центральной и восточной Европе, учитывая, что в эти страны фактически не прибыло иммигрантов.


Слева; Ангела Меркель, премьер-министр Чехии Андрей Бабис и премьер-министр Венгрии Виктор Орбан. Фотография: Дурсун Айдемир / Агентство Анадолу / Гетти

Первая причина, как уже упоминалось, это эмиграция. Беспокойство по поводу иммиграции вызвано страхом, что якобы не ассимилируемые иностранцы въедут в страну, ослабят национальную идентичность и ослабят национальное единство. Этот страх, в свою очередь, подпитывается в основном невысказанной озабоченностью демографическим коллапсом. В период 1989–2017 годов Латвия потеряла 27% своего населения, Литва — 22,5%, а Болгария — почти 21%. В Румынии 3,4 миллиона человек, подавляющее большинство из которых моложе 40 лет, покинули страну после того, как она вступила в ЕС в 2007 году.

Вероятно, источником демографической паники является сочетание стареющего населения, низкого уровня рождаемости и бесконечного потока эмиграции в Центральной и Восточной Европе. В результате финансового кризиса 2008–2009 годов страны Центральной и Восточной Европы покинуло, отправившись в Западную Европу, больше граждан, чем все беженцы, прибывшие туда в результате войны в Сирии.

Масштабы эмиграции после 1989 года из Восточной и Центральной Европы, которая пробуждает страх перед национальным исчезновением, помогает объяснить глубоко враждебную реакцию всего региона на кризис беженцев 2015–2016 годов, хотя очень немногие беженцы переехали в страны региона. Мы могли бы даже выдвинуть гипотезу о том, что анти-иммиграционная политика в регионе, по существу, без иммигрантов, является примером того, что некоторые психологи называют замещением — защитным механизмом, с помощью которого в этом случае сознание бессознательно уничтожает совершенно неприемлемую угрозу и заменяет ее другой, не менее серьезной, но которой, возможно, легче управлять. Истерия по поводу несуществующих иммигрантов, собирающихся захватить страну, представляет собой замену иллюзорной опасностью (иммиграция) реальной опасности (депопуляция и демографический коллапс), которая не может назвать свое имя.

Таким образом, страх разнообразия и страх перемен, вызванный утопическим проектом перестройки целых обществ по западному образцу, являются важным фактором популизма в Восточной и Центральной Европе. Травма людей, ринувшихся из региона, объясняет то, что в противном случае могло бы казаться загадочным — сильное чувство потери даже в тех странах, которые извлекли большую выгоду из посткоммунистических политических и экономических изменений. Аналогично по всей Европе, районы, которые пострадали от наибольшей потери населения в последние десятилетия, являются наиболее склонными голосовать за ультраправые партии.

Правительства восточноевропейских стран, преследуемые страхом демографического коллапса, ищут причины, по которым их недовольные граждане, особенно молодежь, должны поколебаться в своей решительности переезжать в Западную Европу. Орбан иногда звучит так, как будто он хотел бы реализовать политику закрытой страны с безжалостно наложенным вето на эмиграцию и иммиграцию. Но так как у него нет никакого способа сделать что-либо подобное, он вынужден умолять молодых венгров не уезжать. Как убедить молодых венгров в том, что они не найдут лучшей родины на западе, особенно когда собственная политика Орбана разрушает большинство шансов на достойную и творческую жизнь внутри страны?

Популисты в Варшаве и Будапеште, похоже, превратили кризис беженцев на западе в возможность брэндинга для востока. Граждане перестанут уезжать на запад, только если запад потеряет свою привлекательность. Отрицание Запада и объявление его институтов «не стоящими подражания» можно объяснить воображаемой местью, порожденной обидой. Но оно имеет побочное преимущество в том, чтобы служить приоритетной области политики региона, помогая сдерживать эмиграцию. Популисты выступают против того, как Западная Европа привечала африканцев и жителей Ближнего Востока. Но их настоящее недовольство заключается в том, что западные члены ЕС открыли свои двери, приглашая самих жителей Центральной и Восточной Европы, потенциально лишив регион его наиболее продуктивных граждан.

Вся эта дискуссия подводит нас к основной идее современного нелиберализма. В отличие от многих современных теоретиков, популистская ярость направлена не столько на мультикультурализм, сколько на индивидуализм и космополитизм. Это важный политический момент, потому что, если он будет принят, это означает, что с популизмом нельзя бороться, отказавшись от мультикультурализма во имя индивидуализма и космополитизма. Для нелиберальных демократов Восточной и Центральной Европы самой серьезной угрозой выживанию белого христианского большинства в Европе является неспособность западных обществ защитить себя. Они не могут защитить себя, потому что правящий индивидуализм и космополитизм якобы ослепляет их перед угрозами, с которыми они сталкиваются.

Нелиберальная демократия обещает открыть глаза граждан. Если либеральный консенсус 1990-х годов касался индивидуальных юридических и конституционных прав, антилиберальный консенсус сегодня заключается в том, что права находящегося под угрозой белого христианского большинства находятся в смертельной опасности. Для защиты хрупкого господства этого осажденного большинства от коварного союза Брюсселя и Африки, утверждается аргумент, что европейцы должны заменить индивидуализм и универсализм, навязанный им либералами, политикой крепкой идентичности или собственной групповой индивидуальностью. Именно по этой логике Орбан и лидер PiS в Польше Ярослав Качиньский пытались разжечь внутренний ксенофобский национализм своих соотечественников.

Конечная месть популистов Центральной и Восточной Европы против западного либерализма состоит не только в том, чтобы отвергнуть идею подражания Западу, но и повернуть ее в обратном направлении. Мы настоящие европейцы, неоднократно восклицают Орбан и Качиньский, и если Запад спасет себя, ему придется заимствовать опыт Востока. Как сказал Орбан в речи в июле 2017 года: «Двадцать семь лет назад здесь, в Центральной Европе, мы верили, что Европа — это наше будущее; сегодня мы чувствуем, что мы — будущее Европы».

Это отредактированный отрывок из книги «Взгляд, который потерпел неудачу: итог» Ивана Крастева и Стивена Холмса, опубликованной Алленом Лейном 31 октября и доступной на guardianbookshop.com.

Источник: The Guardian