Мы перестаем жить в бюрократизированном, централизованном, государствоцентричном обществе модерна, где главным поставщиком институтов и, в частности, доверия, о котором много говорят социологи, являлось государство.
Пучки процессов, проблема одновременности
У меня есть три тезиса. Во-первых, о термине «модернизация». Люди, которые занимаются макросоциологией, давно понимают, что-то, что в 1950-е годы обозначалось этим термином, т. е. процесс, когда «отсталая» страна стала чуть более похожа на типовую на тот момент развитую страну, — это на самом деле пучок разных процессов. Есть большая дискуссия о том, что это за процессы. Ну, например, переход к Новому времени — это государственная централизация, разделение приватной и публичной сферы, научно-техническая революция, урбанизация, появление рынка, позволяющего дистантный и безличный обмен, потому что институты, в первую очередь государство, обеспечивают для этого среду. Параллельно происходят трансформация семьи, первый и второй демографический переходы и многое другое.
В европейских странах, которые совершали этот переход первыми, несколько процессов совпадали во времени. Но когда мы смотрим на более разнообразный спектр обществ и культур, то обнаруживаем, что они могут происходить не в одно и то же время и не давать такого единовременного эффекта. Англия проскочила модернизационные процессы быстро, а Испания не смогла и отстала. Более того, сейчас исследователи внимательнее смотрят на исторические данные и начинают понимать, что и в западных странах эти процессы происходили в разном порядке и с разными побочными эффектами. Где-то сопротивление элит, которым невыгодны были некоторые перемены, откатывало страну в отсталость, где-то происходила революция и сдвигала страну совсем не туда, куда хотелось, и т. д.
В странах же догоняющего развития бывают разные ситуации, объясняющие их отставание. Например, ситуации, когда общество просто порвалось от напряжения между разными процессами, которые идут с разной скоростью. Вот армия уже вооружена и организована по-современному и выдавливает соки из страны ради военных побед, а развитие рынка отстает, и экономика просто валится и стагнирует. Где-то урбанизация идет, а индустриализация от нее отстает, и в городах нет достаточного количества рабочих мест, а приехавшие за лучшей жизнью люди застревают в «нахаловках», они же фавелы.
Но все равно это некоторый набор процессов, у которых есть одно свойство: они либо происходят, пусть с откатами, с разными особенностями; либо страна деградирует и просто выпадает из своей группы — например, из группы догоняющего развития. Либо эти процессы идут, либо у страны с развитием проблемы. Причем модернизация — это не «все хорошее и доброе», а пучок переплетающихся процессов с положительной обратной связью от одного к другому и с кучей проблем, возникающих по дороге: рост преступности в городах, которым сопровождается урбанизация, или революции, к которым приводит демографическое давление между первым и вторым демографическими переходами.
Но все эти процессы отличаются тем, что у них есть направление. Мы знаем, в какую сторону идет развитие, а в какую — откат, и знаем, куда будет развиваться общество в общем случае по каждому из векторов, если развитие будет продолжаться. Мы знаем, например, что если, после того как индустриализация пройдена (а в России она пройдена), у нас будет расти благосостояние, не будет войны, революции и диктатуры, то постепенно будет становиться больше сервисных рабочих мест, потом больше высококвалифицированных рабочих мест, больше людей будут заняты рутинным умственным трудом, интеллектуальным трудом, творческими задачами, с другой стороны — больше людей будет работать с людьми, а не с материальными предметами, и структура занятости, свойственная индустриальному обществу, будет уступать место постиндустриальной.
И термин «модернизация» в современном понимании означает совершенно понятную вещь. Хотя у нас уже есть более тонкая оптика и мы можем разобрать это явление на составляющие, это не мешает нам видеть, что есть пучок взаимосвязанных процессов, которые поддерживают один другой, являются один для другого и условием, и следствием. Начинается трансформация семьи — начинается трансформация рабочего места, начинается трансформация рабочего места — появляется больше условного Google, меньше нефтедобычи и т. д. Идет урбанизация — появляется сначала рабочая сила для конвейера, потом для банка и крупной корпорации, потом для Microsoft и Google. И большие, великие трансформации на уровне «традиционное общество — эпоха модерна — постмодерн» так и происходят. В макроистории куда больше закономерностей, чем на мезоуровне. И за этим несовершенным представлением о модернизации стоит некоторая сермяжная правда.
Сетевая «деревня» и новое доверие
Второй тезис. Государство и его иерархические, бюрократические структуры как основные провайдеры институтов, т. е. доверия, порядка и предсказуемости в обществе, — это свойство совершенно определенной исторической эпохи. То, что в России происходит, то, что мы называем низовой модернизацией сейчас, — это как раз выход из этой эпохи. Мы перестаем жить в бюрократизированном, централизованном, государствоцентричном обществе модерна, где главным поставщиком институтов — и доверия, о котором много говорят социологи, — является государство.
Для индустриального общества главное доверие, от которого зависит рост, — это то, что производится централизованно, государством и массовыми институтами.
Стандартизованное безличное доверие: я могу иметь дело с незнакомцем, потому что, если он меня обманет или обидит, я знаю, куда пойти, — в суд, в полицию. Это не так для традиционного общества, домодерна, и неудивительно, что в Китае, который все еще проходит фазу индустриализации (ну, или только прошел, боюсь сказать), межличностное доверие отвечает за рост больше: в таком обществе испытывать доверие можно к тому, кого знаешь лично, с кем связан прямыми социальными связями, принадлежностью к одному сообществу. Вот с ними вы и имеете дело: работаете, обмениваетесь товарами и услугами, дружите, помогаете друг другу.
Но также неудивительно, что при следующем переходе — выходе из того самого периода, когда доверие поставлялось сверху, в безличном виде, — который сейчас проходит Россия, межличностное доверие снова становится ключевым, только производится оно другими методами, не архаичными, а современными.
В России этот переход усугубляется двумя моментами. У нас уникально плохое государство для такой развитой страны. И у нас этот переход пришелся на исторический период, когда общество восстанавливает социальную ткань после периода постсоветской атомизации. И неудивительно, что не только архаичные, но и, наоборот, современные институты, современные средства производства доверия оказываются особенно востребованы обществом, которое накапливает социальный капитал заново. Эти институты менее обезличенные, сетевые, дистанционные, но при этом способные хранить память о репутации конкретного игрока, а не только обеспечивать предсказуемость каждого за счет насильственного нормирования поведения. Эти институты более гибкие, адаптивные и разнообразные.
В России все современные средства, которые технически обеспечивают прямое, сетевое, горизонтальное взаимодействие между людьми, распространяются очень быстро: мобильная связь, интернет, электронный банкинг, независимые платежные и почтовые системы, Uber, сетевые сообщества по интересам и так далее. Медленнее, но тоже очень быстро распространяются социальные технологии: люди в сетевых сообществах учатся договариваться, вырабатывать правила для взаимодействия на локальной площадке, к примеру. Оказывать помощь и психологическую поддержку, распространять информацию, собирать деньги на те дела, которые кажутся им добрыми, проявлять солидарность и выражать обеспокоенность социальными проблемами.
Текучая современность
Британский социолог Зигмунд Бауман в своей книге (рус. пер. 2008) с помощью метафоры текучести описал современное общество, в котором на индивида в отличие от общество модерна не давят государство, общество и любые другие структуры. Условия существования людей Бауман описывает по пяти маркерам: эмансипация, индивидуальность, время/пространство, работа и сообщество. «Культура, идеология, стиль жизни — все меняется безумно быстро. Индивидуальность как таковая остается единственной точкой опоры в этом мире».
Когда государство перестает быть главным источником институтов, мы снова начинаем полагаться на межличностное доверие, но обеспеченное теперь совсем иначе. И это в определенных случаях может быть свидетельством архаизации — того, что государство ушло, отсутствия институтов в определенных сегментах, деградации в деревню, — но может означать и другое. И даже одновременно может означать и то, и другое. Какие-то сегменты общества, где государство убирает свои лапы и эта внешняя координация исчезает, начинают жить автономно (см. об этом работы Артемия Позаненко). Люди начинают жить внутри своей деревни, почти игнорируя внешний мир. И там складывается почти традиционное малое сообщество, только с современным автомобилем. Оно основано на прямом межличностном доверии: ты зависишь от родственника, от соседа, от того, что думают о тебе односельчане. Но есть и другие люди, у которых есть средства межличностной координации, которые лучше государственных, сложнее их, а не примитивнее, и которые, по Бауману, «вытекают» из-под государства, потому что у них уже есть более совершенные инструменты координации, лучшие практики обеспечения доверия.
Гипертрофированное недоверие в массовых опросах, кстати, может быть проявлением того, что люди этим озабочены, что именно сейчас они напряженно ищут способы обеспечить надежность контрагента каким-то частным порядком. Например, через технологии произвести каким-то образом то самое доверие. И государство, которое им этого обеспечить не может — по крайней мере на том уровне, чтобы они приняли его услуги, — становится только бременем. Оно ничем им не помогает в жизни. Люди как бы говорят: я не могу пойти в этот суд, потому что это не суд, а комедия, никакой процедуры и справедливости, я не могу пожаловаться на мужа, который бьет, в полицию, потому что не уверена, что там его не убьют до смерти, не могу выяснять с работодателем отношения в трудовой инспекции, потому что даже при наличии конфликта эти отношения более человеческие, чем-то, что может обеспечить государственный контрольный орган. Я решаю эти проблемы сам — и да, это означает острый дефицит доверия, потому что новые институты еще только складываются. Но это недоверие другого качества и спрос на институты другого качества — и этот спрос создает предложение.
Тест на то, где мы имеем дело с явлением первым (архаизацией) и со вторым (разгосударствлением в пользу сетевых институтов), очень простой: это разнообразие тех связей, по которым выстраивается личностное доверие. Там, где у нас традиционное, догосударственное доверие, мы видим (по Дюркгейму) механическую солидарность. Там люди доверяют и поддерживают лично знакомых и себе подобных. Когда же мы имеем дело с постмодерными формами солидарности и доверия, мы видим, что разные люди получают возможность взаимодействовать и кооперироваться — люди, между которыми большая социальная дистанция, большие различия во взглядах, опыте, культуре. Вот эта псевдодеревня, эти ваши 150 знакомых по интернету — это люди из разных городов, социальных слоев, разных возрастов, образования.
И это создает органическую солидарность людей, которые могут самоорганизовываться, несмотря на различия и социальную дистанцию, и приносить в совместную деятельность разные ресурсы и компетенции. Они могут по какому-то вопросу взаимодействовать, быстро собираться в коалицию, чтобы отреагировать на разовую проблему или несправедливость, или превращаться в сообщества. Каждый из нас сейчас принадлежит к множеству сообществ. Все это требует и трансформации ценностей: создает спрос на более безопасную и принимающую среду, в которой разные люди могут сосуществовать, замечая и слыша друг друга, и не сходить от этого с ума.
Архаика и постмодерн
У нас, как у исследователей, есть некоторое слепое пятно. Мы так привыкли, что за порядок и более-менее разумную организацию общества отвечает государство, что любой отход от формальности, любой провал централизованных и бюрократических средств упорядочивания общества (тех самых институтов модерна) мы норовим объяснить сползанием в архаику. Люди договариваются сами, не прибегают к государственным средствам арбитража? Люди обмениваются идеями без государственной цензуры и товарами без государственного лицензирования? Ну, это какие-то Средние века! И мы поэтому часто не замечаем, что в определенных случаях люди уходят из государственноцентричной реальности не «вниз», а «вверх», к более продвинутым, гуманным, дешевым и быстрым методам самоорганизации, поддержания порядка и производства доверия.
И тут еще дополнительно путает картину и усложняет задачу исследователя то, что процессы такого уровня, такие великие трансформации происходят последовательно по разным социальным слоям, образовательным группам, типам поселения. У молодых — раньше, чем у старших возрастов, у образованных — раньше, чем у менее продвинутых. В тот момент, когда какие-то образованные горожане из миллионников начинают допрыгивать уже до альтруистических постмодерных ценностей (экология, инклюзивность, забота), средний человек, у которого уже 10 лет как хватает на еду и одежду, начинает осваивать ценности индивидуализма, т. е. чисто модерные, обычные ценности классического капитализма. Это видно в исследованиях, и это мне кажется совершенно ожидаемым результатом.
Так вот, третий тезис состоит в том, что если эти процессы идут, то вполне естественно ожидать, что они будут разворачиваться не одновременно. Пока у элиты растет экологическая сознательность, у серединки растет индивидуализм, а там еще какие-то слои, у которых до сих пор едва хватает на еду, и у них ничего не растет или, наоборот, происходит уход в архаику, и они начинают заново переживать насчет девственности невест и тому подобного. И странно удивляться, что индивидуализма все еще становится больше, когда мы ожидали, что начнет становиться больше уже постмодерных ценностей.
Поэтому каждый раз, когда вы видите что-то, что вам, как человеку ХХ века, привыкшему, что весь порядок и защита от ужасов традиционного общества (насилия, дискриминации, неравенства, суеверий) исходят от государства, кажется архаикой, нужно отдельно разбираться: это действительно архаика или это распад привычного высокого модерна? Когда люди стоят в очередях к поясу Богородицы, о котором они узнали из интернета, мы не можем полагаться на интуицию: «Люди в бога верят, значит, это традиционное общество!» Они, как опросы показывают, в бога не верят, по канонам религии не живут, бога не боятся, а в пояс Богородицы верят! Пусть бы социологи религии посмотрели на это внимательнее: это возврат к архаике или это явление современности вроде, скажем, новых религиозных течений и сект.
Надо внимательно посмотреть, какой кусок из этого будет культурным потреблением, конструированием собственного имиджа, распадом доверия к науке и рациональности, свойственного высокому модерну, — и поиском альтернатив сродни, скажем, Новой волне, которая накрыла западные страны, когда они проходили соответствующий период.
В отличие от нормального государства, свойственного модерному обществу, российское государство, поскольку оно не первым проходит такую постмодернизацию, успело отрефлексировать, что эти процессы несовместимы с его выживанием. И, соответственно, у нас сейчас пропаганда намного более сознательно сконцентрирована на противодействии модернизационным процессам, чем это обычно свойственно ригидному государству эпохи развитого капитализма, да и средств такой пропаганды в авторитарной системе больше.
Это происходит на уровне не только центрального телевидения, но и практически всех государственных учреждений. То же можно сказать о законотворчестве: оно все больше направлено не против какой-то политической мобилизации, а на противодействие развитию всех средств самоорганизации — от технических инструментов до новых социальных практик, вроде волонтерства или практики постить информацию о всяких безобразиях в интернете. Бюрократия, можно сказать, классовым сознанием эту проблему осознает или, наоборот, коллективным бессознательным.
Это не надо путать с так называемой правой волной на Западе. Правая волна на Западе является реакцией на приход «текучей современности», постиндустриального уклада. Все это стало реальностью, а не маячащим на горизонте будущим, и проигравшие осознали себя проигравшими. В Европе, в Штатах они осознали себя проигравшим меньшинством по отношению к уже победившему новому укладу и теперь требуют себе как меньшинству (и надо признать, справедливо требуют) тоже какой-то кусок пирога за новым столом. Требуют не только ресурсов, но и учета их групповых интересов, взглядов, уважительного отношения, недискриминации и учета чувств. И даже возможности поставить на четыре или восемь лет своего президента и подкорректировать процесс, замедлить то развитие, которое едет по ним танком. Но это уже показатель того, что переход произошел — и вот идет на него реакция.
В России же бюрократия на самом старте этих процессов успела осознать их опасность для себя. И сейчас она пытается остановить этот процесс, и это очень опасно. Бюрократия осознала, что ее врагом являются не какие-то локальные проявления нелояльности, а модернизационные процессы в целом, что врагом современной рядовой школы является не скандальный родитель единичный, а мобильник в руках школьника, потому что с мобильником все хамство и абьюз, которыми всегда была наполнена жизнь рядовой школы, выходят на свет.
И врагом суда как организации является тот факт, что у судьи есть блог в интернете, за который его может прихватить гражданское общество и вывести за ушко да на солнышко, если он вынесет какой-то особенно возмутительный громкий приговор. И врагом бюджета является любой самозанятый и любая «продвинутая» инновационная фирма, потому что в этой деятельности государственная машина не может разобраться, а значит, не может ее толком обложить налогом и рентными платежами. И борется со всем этим как может: создатели инновационных технологий у нас сплошь и рядом попадают под уголовные дела, а судьям запрещено вести открытые блоги в интернете. И это тоже изрядно запутывает картину: развитие продолжается в наибольшей степени там, где оно идет «под радарами», где у государства не получается интерпретировать некую активность как принадлежащую к этим же тенденциям. Либо там, где уже накопилось достаточно социальной ткани — доверия, умения кооперироваться и солидарности, чтобы сопротивляться давлению и находить новые пути уклониться от него.
Источник:Inliberty