«Демократический авторитаризм»является по наличному семантическому статусу неким абсурдным понятием, хотя очевидно, что связка данных слов употреблена не случайно, но для того, чтобы концептуально зафиксировать сложный и внутренне противоречивый порядок власти с космополитической точки зрения. Для ситуации Беларуси данное противоречие множится на собственный порядок власти, которая, будучи вписанной в мировую конфигурацию политического дискурса, изобретает дискурс собственный, тем самым запутывая анализ, но и делая его при этом особенно интересным.

По мнению Ульриха Бека, которому принадлежит данное понятие, демократический авторитаризм призван «компенсировать утрату демократических полномочий за счет авторитарных средств, при этом внешнее впечатление демократичности поддерживается»[1]. Теоретик не проясняет подробно механику данной политики и, по большому счету, его утверждение представляется спорным, в том числе в виду его экспликаций об утрате национальным государством целого спектра возможностей внутреннего контроля. Можно было бы предположить, что демократический авторитаризм появляется как реакция национальных государств на утрату этих возможностей, но как тогда принять другое утверждение Бека о том, что такой тип авторитаризма совместим с модернизацией [2]? Полагаю, что речь идет как раз о том, что мы имеем сегодня в Беларуси, а именно, некий симбиоз (не гибрид) демократии, авторитаризма и модернизации.

«Короткое замыкание» гражданской идентичности

В случае с западными обществами речь идет скорее о слабой версии демократического авторитаризма, который может возникать спорадически — в том числе и через публичное участие — как некая краткосрочная вспышка негодования по поводу тех или иных форм культурного, религиозного присутствия. Это позволяет интерпретировать его как короткое замыкание в сфере становящейся гражданской идентичности, которая призвана заместить собой национальную. Иными словами, дилемма построения гражданского общества на постнациональной основе заключается в том, что существует кризис замены национального онтологического ядра на отсутствующее гражданское единство. Либо это может быть следствием реакции государства на логику глобализма, который провоцирует распад коллективной идентичности в обществе в виду уязвимости социальных гарантий, непрочности контрактной системы, угрозы безработицы.

То есть отсутствует или разрушается нормативное ядро благопопечительства со стороны государства о наиболее уязвимых членах общества, и потому само общество в целом ощущает себя уязвимым, поскольку каждый потенциально может оказаться не столько за чертой бедности, сколько исключенным из реестра востребованных работников, специалистов, профессионалов. Все это дает повод говорить о космополитической индифферентности к экономическим основаниям глобальной включенности. В любом случае мы вряд ли имеем здесь дело с подлинным авторитаризмом, который блокирует общественное открытое взаимодействие и электоральный капитал.

Следующий важный момент, о котором также говорит Бек, состоит в том, что метавласть глобального гражданского общества через влияние объединившихся космополитических государств поддерживает права человека поверх национальных границ, но поскольку это могут делать только сильные в военном и экономическом отношении государства, то возникает асимметрия межгосударственных отношений, создающая напряжения в мировом масштабе. [3] Имеется в виду так называемый «военный гуманизм», воплощенный на практике в виде гуманитарных интервенций в Косово, Ираке, Ливии, Сирии и т. д., который может восприниматься как пример империалистического навязывания Западом своей воли не-западным нациям со всеми вытекающими отсюда напряжениями в отношениях между государствами и народами. [4] И тогда демократический авторитаризм может быть интерпретирован как политика «закапсулирования» отдельного государства в ответ на подобную интервенцию.

Непредсказуемый Другой

Однако, эти моменты — «военного гуманизма», «космополитической индифферентности» и «короткого замыкания» гражданской идентичности — взаимосвязаны, и если учесть, что глобализация и космополитизация всегда преломляются на местном уровне, а значит, присутствуют повсеместно, то Беларусь обязательно является не только реципиентом (например, военного гуманизма либо космополитической индифферентности), но и субъектом, влияющим на эти процессы. Это подтверждается и тем, что сами западные общества являются реципиентами демократического авторитаризма, проявляющегося инклюзивно.

Речь идет о том, что называют в теоретической литературе мультикультуралистской десубстантивацией Другого: Другой нужен таким, каким его видит либерально-демократический консенсус, иначе Другой — опасный, террористичный, непредсказуемый, репрессивный. Причем здесь имеются в виду не только и не столько «практики подозрения» по отношению к незападным культурам и религиям. Это касается любых действий направленных на критику той версии свободы, которая является базисной основой для проведения как военных операций в стиле военного гуманизма, так и непопулярных в обществе действий со стороны транснационального капитала.

Данный аспект демократического авторитаризма является скорее гносеологическим, а не практическим феноменом, поскольку здесь присутствует тесная связка между либеральной традицией западной мысли и герменевтической работой властного аппарата над понятиями свободы и равенства, выработанными этой традицией. В виду этого, критике, в частности, подвергаются многие законодательные инициативы в западных странах, например, «PatriotPact» в США, который ограничивает личную свободу граждан тем, что разрешает арест, прослушивание телефонов, установление прослушивающих устройств в доме и обыск в нем без предварительно полученного на это ордера — по подозрению в терроризме.

Однако само данное положение вещей нуждается в тщательной деконструкции: с одной стороны, угроза терроризма требует действительно строгих мер предосторожности и идентификации, но, с другой, терроризм не взялся из ниоткуда; и тогда встает вопрос, не является ли он результатом двух первых моментов демократического авторитаризма, а именно — издержек замещения национальной (-религиозной) идентичности на гражданскую в мировом и внутри государственном масштабе, и также результатом космополитической индифферентности глобального капитала? Демократический авторитаризм в горизонте такого рассмотрения приобретает загадочный статус вне-исторического феномена — мы не может расшифровать его последствия, поскольку они всякий раз оборачиваются его причинами.

Допустим: глобализм в мировом масштабе порождает терроризм, который порождает военный гуманизм, в свою очередь последний вновь, как по спирали, порождает терроризм, а последний становится причиной подавления свобод в тех обществах, которые изобрели демократию и сегодня ее импортируют в незападные страны. С другой стороны: глобализм в местном масштабе порождает социальную фрагментацию в западных обществах и тормозит процесс гражданской договоренности, что уже, в свою очередь, накладываясь на мультикультурные антагонизмы, форсирует терроризм со стороны внутри-западных националистически настроенных группировок, а это, как по спирали, вновь провоцирует мировой терроризм, который, как мы предположили выше, стал ответом на глобализм в мировом масштабе.

Авторитаризм: «made in Belarus»

Дискурс Беларуси в данном отношении характеризуется множественными смещениями и сложно поддается деконструкции — как в отношении властного аппарата, так и в отношении анализа общества. Но, как в западном обществе, так и в Беларусисложно провести четкое разграничение между обществом и властью, в виду той азбучной истины, что одно невозможно без другого как в плане конструирования образов власти и общества со стороны каждого из них, так и в плане репрезентации — власть представляет общество вовне, а общество легитимирует власть внутри государственного организма.

Однако анализ белорусской ситуации в настоящий момент интересен тем, что связка между властью и обществом уже не является простой и устойчивой кондицией, как это было еще лет десять назад. Режим Лукашенко умело маневрирует в ситуации глобальной неопределенности и извлекает политические дивиденды, как из конфликтов между Западом и остальным миром, так и из антагонизмов, вызревающих в самих западных обществах. При этом любая сфера жизни общества — наука, культура, шоу-бизнес, просто бизнес, образование — неизменно политизируется.

С одной стороны, это обычная логика любого авторитарного режима, но, с другой, всё это отвечает некой внутренней логике развития современного общества и философской мысли. Если следовать последней, то политическое есть основная форма жизни и действия в нынешней ситуации, нивелирующая старый антагонизм политического и социального: любая наша практика культурного, экономического или социального свойства перманентно оборачивается имманентной политизацией, то есть организацией нашей жизни как рефлексивно осмысленной и сознательно оформленной под наш образ и форму жизни [5].

Таким образом, для белорусского общества возникает двусмысленность авторитарного «распорядка дня», в котором сложно различить, с каким собственно авторитаризмом мы имеем дело в данный момент. Очевидно, что дискурс власти генерирует старомодный авторитарный порядок власти, в котором присутствуют элементы аграрно-индустриальной экономики, производство внешнего и внутреннего врага как механизм само-легитимации и повод для ущемления свобод; ручное, а не системное управление; вложение инвестиций в заранее безнадежные проекты с точки зрения развития общества и экономики, но которые гарантируют электоральную поддержку власти; устранение оппонентов и прочее.

Однако данная политическая механика не может быть как выстроена, так и понята только в системе координат модернити. Более того, политический режим в стране удивительным образом сочетает в себе элементы прошлого и настоящего — авторитаризм и либерализм, социализм и капитализм, индустриализм и постиндустриализм, «паноптикон» (контроль) и свободу для действий, принуждение «подданных» и безразличие к ним, идеологический прессинг и широкую «моральную» неустойчивость.

Защита советской идеологии может сочетаться с трансляцией по национальному телевидению передач об ужасах сталинизма, а славянофильская и/или пророссийская риторика с реабилитацией светлой памяти основоположников белорусского национализма. Это чем-то напоминает широко распространенный взгляд на стандарт качества отечественной и импортной продукции: сложно предугадать то мгновение, когда белорус выскажет положительное либо отрицательное суждение о качественности какой-либо вещи, вне зависимости от того, где она произведена. Эти суждения идентичны в своей аксиологической взаимообратности и стоят в абсолютной зависимости от настроения — если потребитель доволен, к примеру, отечественным стиральным порошком, и, начав его расхваливать, вдруг видит на упаковке «madeinGerman», ему ничего не стоит тут же исправиться, указав на «известную» истину о том, что «там» действительно «умеют делать». И наоборот.

Оппозиция режима vs оппозиция режиму

Как и советский, белорусский авторитаризм совместим с идеей модернизации (по-своему понимаемой, конечно) и собственно делает последнюю одним из основных элементов политического самообоснования. Второй его важный элемент — национальная независимость. В космополитической обстановке модернизация и независимость — наиболее уязвимые элементы властного дискурса, и в качестве когнитивных матриц саморепрезентации они не могут работать вне отсылок к этой самой космополитической обстановке, попеременно ее то демонизируя, то защищая. Поскольку главным для режима в Беларуси остается власть сама по себе, а не подлинная забота об обществе и конкретном человеке, то как понятия, так и практика модернизации и независимости «накачиваются» воздухом идеологии и перманентно претерпевают девальвацию, которую, однако, очень сложно заметить в плотной атмосфере «космополитической индифферентности» и «военного гуманизма».

Неблагонадежный инвестиционный климат в виду отказа правительства приватизировать предприятия, сохранение рабочих мест ценой потери качества товаров и тому подобные вещи заявляются властью как необходимые и неизбежные меры, позволяющие сохранить национальную независимость. В свою очередь последняя, с каждый днем теряя свой внятный статус, обосновывается в качестве необходимого условия для сохранения собственного уникального экономического (в том числе) ландшафта, где каждый может достойно заработать на национальном предприятии, ну или всегда рассчитывать на справедливый арбитражный суд власти в конфликте с независимым работодателем.

Такая стяжка модернизации и независимости преподносится как-то, что позволяет поддерживать баланс между богатыми и бедными, блокирует вмешательство международного сообщества в дела нации и в целом гарантирует социальную безопасность. Некоторое ущемление свобод высказывания, печати и митингов, которое власть отчасти за собой признает, преподносится, в свою очередь, как издержки сложной политики маневрирования между двойным давлением извне и изнутри. Извне — со стороны транснационального капитала, стремящегося поглотить «лакомые» куски белорусской экономики (частое выражение отечественных СМИ), а также со стороны «завидующих нашей свободе и независимости» мировых держав, уже утративших контроль в собственных странах и потому страдающих от национализма, терроризма и социального расслоения. Изнутри — со стороны «пятой колонны» (излюбленная идиома Лукашенко), то есть всех оппозиционно настроенных режиму граждан.

Оппозиция здесь — достаточно размытое понятие; потенциально к ней причислен любой, поскольку невозможно предугадать последующий зигзаг власти, провозглашающей и защищающей порой противоположные взгляды и позиции. Сама оппозиция также внутри себя не имеет достаточно четкого ядра убеждений, однако если мы предполагаем наличие в Беларуси протестной группы с космополитической идентичностью, то она в полной мере коррелирует с широко распространенными настроениями в западном обществе и в среде западных интеллектуалов.

Это касается неоднозначного отношения к теории и практике «военного гуманизма», политике глобализма и провоцируемого им социального неравенства и распада коллективной идентичности. При этом данная группа склонна скорее оправдывать актуальные кондиции и тренды западных обществ во внутренней и внешней политике и культуре, и это отчасти является психологическим эффектом от противного: поскольку официальный дискурс скорее склонен очернять Европу и Запад в целом, то отечественные космополиты склонны скорее их в целом оправдывать.

[1]Beck U. The cosmopolitan Society and Its Enemies. // Theory, Culture & Society, 2002; 19 (1-2), p. 41.

[2] Ibid.

[3] Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. М., 2007, с. 239.

[4] Бек У. Космополитическая перспектива: социология второй эпохи модерна (реферат) // Социологическое обозрение, Т. 1, № 1, 2001.

[5] Политическое я сам попытался бы определить как измерение бытия, которое обусловлено смещением наших смыслоориентирующих поисков из области не-явленных для опыта другого интимных опытов и феноменологических утверждений, значимостей и ценностей в область чистого действия-смысла, как будто очевидного с точки зрения своей принадлежности к опыту подлинно человеческого. Политика, в свою очередь, это обнаружение себя в мире с другими, где открыто и искренно мы признавались бы в своих намерениях, а также готовы были бы услышать о намерениях других и противо/действовать в соответствии с этим; политика занимает пустое место, предназначенное для любой другой вещи, где вещь — то, что вдруг обозначается и обозначает себя через наше действие, говорение, но также может оставаться тем, что выходит за границы наших обозначений.