Band on the run! Band on the run…
Пол Маккартни
После того как мы окончательно потеряли
из виду цель, мы удвоили наши усилия
Джордж Сантаяна
В отсутствие внятной интриги вокруг президентских выборов-2015, лучшие умы страны закономерно ищут схожие — но более утешительные — примеры на сопредельных территориях. Так, большой энтузиазм вызвали происходящие в эти дни выборы ректора остро проблемного Европейского гуманитарного университета (Вильнюс). Взволнованный разбор кандитатур, коллективные медиа-обращения и публичные призывы «сохранить беларуское сердце» институции соседней страны вполне понятны. Там, в закордонной «малой» политике, хочется видеть то, чего нет здесь в большой: прозрачную игру по внятным правилам, честную конкуренцию, ротацию элит и приоритет общественных интересов. Но излечим ли ЕГУ простой ротацией начальства?
С вещами на выход
Нынешний сюжет ЕГУ — с его хаотичным менеджментом и раздутым штатом, перманентными скандалами, коллективными увольнениями инакомыслящих, агрессивной риторикой и административным прессингом вкупе с глухим молчанием части «независимых» экспертов и медиа-ресурсов — невозможно понять, не уяснив сути его фирменной легенды «университет в изгнании». Вытесненное реакционными властями за пределы исторической родины свободолюбивое учебное заведение — миф настолько безупречный, что вот уже 10 лет кряду отлично продается европейским налогоплательщикам и остается беспроигрышным медиа-аттракционом. Широко растиражированный черный образ «последней диктатуры Европы» автоматически делает однозначно белыми ее оппонентов — или тех, кто просто готов в них поиграть.
«Университет в изгнании» — формула, которая устраивала всех. И доноров, готовых финансировать «школу беларуской свободы». И власти принимающей стороны, благородно приютившие изгнанников. И администрацию заведения, получившего от Литвы кроме финансовой поддержки льготный статус «политически важного» проекта. И, конечно же, преподавателей и студентов, собиравшихся честно строить новую Беларусь за пределами Беларуси. ЕГУ отлично вписывался в локальный контекст: карманная евро-элита в бегах, помогать которой престижно и удобно. Свой маленький домашний инкубатор свободы. Но ЕГУ не просто оказался «на выезде»: фактически произошла трансплантация инородного тела в систему соседней культуры. Фрагмент специфического культурного пространства авторитарно-бюрократического (то есть типично беларуского) типа был скоропостижно и практически без изменений перенесен в еврозону. И у него, как у любого эмигранта, возникли два варианта будущего: адаптироваться, принимая новые правила, или упорно защищать свою идентичность в режиме круговой обороны и войны всех против всех.
Первый путь, естественный для экспата, ориентированного на интеграцию в чужой культурный порядок (и в перспективе — усвоение его как нового своего), был для ЕГУ стратегически и психологически невозможен. Это означало бы неизбежную утрату особого статуса, переход с политически окрашенного щедрого дотационного финансирования на самоокупаемость, потерю выгодного имиджа «жертв Лукашенко» в комплекте с интересом доноров и вынужденное приведение своих дел в соответствие евростандартам. Статус особых гостей стал главной — а фактически единственной — отличительной чертой ЕГУ и условием его выживания. От такого не отказываются. Вхождение в новую среду тормозили и периодически возникавшие слухи о скором возвращении в Минск, а также общий «чемоданный» статус большинства преподавателей, функционировавших в режиме интеллектуального транзита Минск-Вильнюс-Минск. Тихо подразумевавшаяся «временность» литовской прописки институции как будто позволяла обойтись без дополнительных усилий по адаптации — но именно она стала источником глубинных проблем: осознанный отказ от включения в правовой и культурный контекст однозначно вел проект в культурное и правовое гетто.
Дао аутсайдера
С самого начала своего литовского периода репрессированный ЕГУ прозвучал как культурная аномалия, невозможная в цивилизованном мире. Он был обломком чужой планеты. Его несовместимость с наличным европейским порядком выглядела остро травматичной. Следовало подлечиться. Но вся последующая политика университета оказалась направленной на сохранение и воспроизводство его исключительности и отдельности. Простой расчет: если травма продается, надо травму продавать. Кроме финансового аспекта, тут присутствовал не менее важный — властный.
Эмигрант, как правило, оплачивает смену адреса потерей социального статуса. В случае ЕГУ речь шла о перемещении не просто группы лиц: в Литву переехала сложившаяся структура с четкой системой ролей и функций, внятными идеологическими приоритетами (в которых никогда не числилась беларусизация), развитыми международными контактами, штатом идейно близких преподавателей и волевой управленческой верхушкой. Любое внешнее (политическое, юридическое, медийное и пр.) вмешательство в жизнь такого закрытого проекта могло стать для него угрозой и вызовом. Для системы, заточенной на самосохранение, естественный выход — самоизоляция. Подобная тактика (осознанная сверху, интуитивно-ситуативная снизу) позволила сохранить максимальный комфорт для «беженцев» на всех этажах ЕГУшной системы нового/старого образца: срочно становиться европейцами и учить литовский оказалось совсем не обязательно. Достаточно было просто держаться вместе. И не задавать лишних вопросов.
Именно так возникали в теле западной культуры другие зоны чужих в стиле Брайтон-бич или «маленькой Италии». Сохранение и поддержание прежнего статуса эмигрантов в изменившемся культурном поле возможно только как система внутренних неформальных договоренностей и подвязок в рамках замкнутого сообщества «своих» (таких же ментальных эмигрантов) — взаимное ритуальное обслуживание заинтересованных сторон при полной замороженности внутренней динамики. Внутри системы это означает совместное поддержание наличной вертикали власти (и подавление любых частных попыток вписаться во внешний/репрессивный по отношению к «нашему» раскладу контекст). Снаружи — периодическая провокация сострадания и сочувствия, регулярная публичная артикуляция особого жертвенного статуса своей институции. При этом оставаться чужим оказывалось выгодным в обоих смыслах: как жертва тоталитаризма я имею привилегии и не обязан жить по вашим правилам, а как беженец спокойно могу строить родную демократию с безопасного расстояния.Ментальный дизайн проекта ЕГУ почти идеален: Беларуси он продает Европу, Европе — Беларусь. Неизменно оставаясь при этом все той же коллекцией перемещенных лиц.
Скованные одной цепью
Стать частью глобального порядка означает распроститься со сказкой о собственной исключительности — и с теми, кто эту сказку придумал и поддерживал. Но как без нее и дальше уходить от правовых и моральных радаров? Прелесть самого европейского из беларуских заведений в том, что становиться реальными европейцами тут не выгодно никому: литовский топ-менеджмент работает в режиме колониальных чиновников на особых условиях, беларуский — в режиме племенных вождей с абсолютной властью. Европейскость опасна: она создает дополнительные риски и ведет в правовое поле.
Главный итог вильнюсского периода ЕГУ — как раз в создании схемы глухой защиты, круговой поруки изгоев в чужой стране. С внешней литовской реальностью предпочитают работать через приглашенные на командные посты местные кадры, слабо понимающие специфику залетного проекта.
«Неконвертируемым» капитанам жизненно необходимы послушные матросы, а бесправным «неконвертируемым» кадрам никуда не деться без гиперактивного начальства. Нормальный расклад нормального гетто: альянс эмигрант-ресурсов, слабо востребованных за пределами своего ареала. Психологическая связка и полное эмоциональное созвучие. Мир «своих» — а там, вокруг, все чужие. Хотели Европы — а вышел Чайнатаун, повязанный общей утраченной авторитарной родиной и общей чуждостью наличному культурному и языковому контексту. Сентиментальный договор рулевых и подначальных. Диссиденты-активисты-змагары при этом опасны для всех — как угроза глобальной гармонии.
Стоит принять эту версию — и многое станет понятным. И редкое безразличие большинства беларуских сотрудников к своему легальному статусу. И демонстративное пренебрежение «вождей» литовскими законами и европейскими принципами высшей школы. И постоянная готовность профессуры (как бы критически мыслящей) «договариваться» с администрацией. И равная готовность трудящихся масс записаться в профсоюз и написать по указке начальства трехстраничное признание в лояльности. И неспособность работников к решительным действиям по защите общих интересов — даже в формате простого участия в пикете. И общая боязнь публичности. У властей есть только паства. У паствы есть только власти. Эти власти. И эта паства.
Стокгольмский синдром: своих пастухов начинают любить и защищать от злого внешнего мира. Даже в случаях откровенного административного беспредела включается коллективная фантомная память об «общем проекте», желание защитить закрытость комфортного гетто. Несогласие уходит в пассивное эмоционально-вербальное диссидентство снизу (власть не меняют, а обговаривают) и административную агрессию сверху (оппонентов не убеждают, а убирают). При этом сплоченного социального действия любой инсайдер (а тем более заезжий визитер) не видит ни там, ни там. Наверху — административные интриги в целях личного самосохранения, внизу — кухонное партизанство да публичные ритуалы лояльности в… тех же целях личного самосохранения. Общий бег по кругу без перспективы и горизонта.
Дела на завтра
Впору подвести черту. Вне зависимости от политических, финансовых, идеологических и прочих факторов, проект ЕГУ в его наличной форме функционирует как замкнутое административное гетто без внутренних ресурсов роста и развития, живущее по принципам личной преданности и корпоративной лояльности. Стадное соглашательство образца последней диктатуры Европы рифмуется при этом с индивидуализмом постиндустриального образца и боевыми техниками евро-бюрократии, разрушая все возможные схемы устойчивой солидарной активности и долгосрочного коллективного действия. Забудьте о строительстве нации! В нынешнем (отредактированном и исправленном) университете преобладают «атомарные беларусы»: предельно гибкие конформисты-прагматики, заточенные на индивидуальное выживание в тени чужих властных движений. Именно такой тип социальности формирует сегодня ЕГУ на всех уровнях — от боссов администрации до студентов-первокурсников.
Новый ректор придет не просто в учебное заведение. Ему придется ломать конкретный тип многолетнего социального договора. Или стать его очередным заложником.