Intro
«Шизгара! Йес, бэйби, шизгара!»
Рядовой бэнд с минской танцплощадки 70-х
Наш ракенрол никогда не был нашим внутренним делом. У нас было всё: эстрадные оркестры и пришибленные ВИА, вокальные квартеты и семейные дуэты, симфонические поэмы и оперный театр. А ракенрола не было. Поскольку отсутствовала культура музыкального хулиганства. Монотонное музыкальное поле было прозрачным и стопроцентно фальшивым сверху, задавая определенные шаблоны сервильного музона. Низовая культура, с другой стороны давала дворового блатняка или интеллигентских гитарных стенаний — и первое, и второе оставалось бытовым саундом для домашнего усвоения в комплекте с бухлом, табаком и грузинским чаем с опилками. И то новое, что иногда по счастливой случайности доносилось извне давало эффект «клуба кинопутешествий», слайд-шоу из чужой жизни. Глянул, офигел — и обратно на нары.
Главного ресурса ракенрола — бытовой шизы с расхристанной уличной пластикой, публичным несогласием, хайвэями, чтобы убежать, и мотелями, чтобы спрятаться, опытами выездных нарко-сессий и торжественных дегустаций парижских понтов с ямайскими косяками, что в сумме давало право на выброс личной энергии в окружающую среду — в самой сытой из советских провинций элементарно не было. Волна контркультурных взрывов 60-х до нас доходила ослабленной до богемных повадок продвинутой молодежи. И оставалась чем-то ненатуральным, внешним — как любая мода, разбрасывающая по выжженому полю подконтрольной культуры фишки и фенечки в режиме «оттяжка лайт». Помирать за джинсу было смешно, жить вопреки власти — опасно. Всё, что случилось по этому поводу в музсреде до 90-х, есть опыт осторожного спектакля, сдержанного модничанья с постоянной оглядкой на генеральную линию. Культура младших, вечных подростков в ожидании порки. Любое новье тут же исправлялось до безопасных размеров.
В стране напрочь была отключена энергия социального действия. Ну, нету тока! Совсем. Какой вам еще ракенрол?
Потому реальный рок начался ровно тогда, когда проскочила искра. Конец 80-х, коллапс империи. Что случилось? Вовсе не расширение ассортимента импортного винила. Страну расколбасило. Матрица сыпалась на глазах. Да, на гитарках играли и раньше. Да, прическами трясли (осторожно, с оглядкой) и прежде. Но тут неформалы впервые получили рычаги влияния. И модники-западники из аутсайдеров попали в диссиденты. Опыты внутренней потаенной инаковости приобрели публичное измерение. Цепь замкнулась, пошла волна. Электрозвук из ресурса домашних воскресных забав превратился в код социальной активности.
Наша Рэспубліка Мрояў
«Йе-йе-йе-йе, Народны Фронт!»
Мроя
Белрок 90-х произрастает не как эстетика, а как концептуальная культурная политика. Заимствованные формулы чужого звука легли на мантры национального ренессанса. Реальный местный ракенрол делали не уличная шпана и гаражные банды, а ребята из хороших семей либерально-националистического толка. Ребята с четко прописанными убеждениями: антисоветскость — раз, свобода — два, мова — три. С самого начала эстетика была вторичной. Главным был социальный вызов. Глобальный панк по жизни. Вдохновенное национал-дилетантство. И это задавало принципиально отдельную шкалу качества: на успех работал не саунд, а месидж. То, что ошибочно казалось любовью к музыке, было фактически любовью к национальному проекту. За это прощалось все: ляпы в исполнении, грязный звук, слабый вокал и слепое цитирование закордонных клише.
Типичный для «русского рока» упор на слова был дополнен в нашей версии сильной дозой национального романтизма. «Золотым веком» белорусского ракенрола стал конец 90-х, когда этот звук был саундтреком строительства нации. Но даже тогда белрок был проектом меньшинства. Концептуальной затеей, а никак не всенародным драйвом. Штатовские и британские традиции народного музицирования, вытолкнувшие в определенный момент в первый ряд массовых предпочтений электрическую «молодую шпану», тут не работали. Тутэйшы рок прорастал не снизу, а сверху и сбоку: из польских пластинок Lady Pank, вольного радио «Свабода» и книжной мечты про «краіну талераў». Анемпадистов, Бабков, Глобус, Вольский, Лукашук… Умники, прежде искавшие бы себя в кухонном диссидентстве, пришли в рок-поэзию. И именно они (а не музыканты) сделали ее мощным культурным событием. Наш ракенрол — «Народны альбом», N.R.M, Ulis, «Мясцовы Час», «Новае Неба» — стал лучшим из медиа, вольным радио нового времени. И кому есть дело что там звякает и булькает в паузах между куплетами? Главное — наше! Главное — наши! И про быстрое счастье под правильным флагом.
Ток пошел. А потом вылетели предохранители. Политическая стагнация и растущая социальная апатия уже в середине нулевых сделали прежний альянс «наша музыка + наша движуха» сперва малоэффективным, а потом и вовсе нереальным. Ступор политической жизни и очевидный крах проекта «Адраджэньне» перевел наш роман с белроком на новый уровень: ореол «беларускасьці» как таковой перестал быть знаком качества и гарантией успеха. Когда свернули знамена и унесли растяжки, рок-герои оказались теми, кем, собственно, и были с самого начала: обаятельными дилетантами с симпатичной идейной ориентацией. Время бури и натиска не создало (да, наверное, и не могло создать) действенной модели культурного производства: про альтернативные «фабрики снов» в пылу борьбы за власть никто и не думал. А с культурой власти договариваться было недопустимо из соображений клановой протестной солидарности: в ситуации «войны культур» любой выход из родного окопа обеими стронами однозначно (и вполне заслуженно) читался как персональная капитуляция.
В результате «шумовой конвейер» госкультиндустрии и дилетантский драйв «другой культуры» оказались принципиально несовмещенными. Это, с одной стороны, лишило официальную культуру притока свежих идей и новых героев, а с другой — закрепило за первой волной белрока (во многом заслуженно) статус недоучек и вечных аутсайдеров, блокировав механизмы их продвижения и роста.
Новой общей легенды для белрока не сложилось: время политического похмелья стало кризисным для интеллигентского прожектерства. Борьба выдохлась. А к рынку никто не был готов.
Пейзаж после шоу
«Самое чистое место на глобусе…»
RockerJoker
Выходов из тупика нулевых нарисовалось несколько — и каждый трудно назвать безупречным. Большая часть героев низовой «музыки дилетантов» продолжила (не без сочувственной поддержки извне) разыгрывать политическую карту в образе «музыкальных партизан» и «запрещенных авторов» — что принесло определенный символический капитал, но не повысило качество продукта. Кто-то упорно продолжал работать в режиме автономной боевой единицы — диверсанта в тылу врага. Часть артистов «второй волны» (конец 90-х — начало нулевых) решила вписаться в соседние культурные системы, начав работу на внешние рынки («Тройца», «Ляпис Трубецкой», The Toobes, «Серебряная свадьба», DrumEcstasy) — что превратило все эти проекты в конвертируемый продукт, но существенно размыло их «тутэйшую» идентичность. Ряд артистов музыкального «подполья» попробовал договориться с системой — но, по большому счету, безрезультатно: дело не пошло дальше фонограммных выступлений в сборных солянках типа «Дня города», участия в паре теледебатов на госТВ и нашумевшего казуса с госзакупкой у хулиганского дуэта RockerJoker песенки «Саня останется с нами». В интересах потаенного белорусского бизнес-класса возник ряд «корпоративных» проектов типа «Крамбамбули» и «Пива вдвоем» — легкие жанры согласно тарифу. Наконец, в конце 90-х началась работа по конструированию аутентичного продукта с опорой на фолк-традицию («Тройца», «Альтанка») — но с существенным запаздыванием по отношению к тайм-коду глобальных музыкальных трендов.
Электрическая шиза в ее белорусской версии оказалась ущербной по ряду параметров:
1. Она стала запоздавшей версией богемно-диссидентского городского фольклора, импортированной в травматичную среду постсоветской квази-нации.
2. Белрок стал фактором политического противостояния, сделавшего мову главным маркером «правильной» музыки (для одних) и знаком идейной неблагонадежности (для других). Политика съела эстетику и сделала из лохматых поп-старз диверсантов.
3. Политическая поляризация и политическая цензура в сочетании с затяжной комой державной культуриндустрии разрушили нормальную ротацию стилистических канонов и культурных героев.
4. Это закономерно породило хаотичные практики культурных гетто, монетаризацию народных форматов, отток самых шустрых и креативных посредством культур-эмиграции и периодические пробы отдельных персонажей построить репутацию на собственной «запрещенности».
То, что могло стать реальным мэйнстримом, оказалось играми на обочине. С такой пропиской в герои наций не уходят. Уходят в росийские развлекатели, минские ресторанные бэнды, польские клубы, частный извоз и торговлю электронными книжками.
Coda/IntroII
«И прошу вас, оставьте меня на моем упоительном дне…»
Серебряная Свадьба
Белрок за двадцать с лишним лет своего существования так и не стал индустрией, преимущественно зависнув на уровне условно компетентной самодеятельности (о филармонических-корпоративных рокерах и джазерах из сострадания умолчим). Отдельные удачные релизы и горсть ярких индивидуальностей общей картины не меняют: поле белрока на сегодня выглядит территорией разрозненных частных предприятий, существующих вне рамок общественных ожиданий, потребительского спроса и внятных критериев качества. Именно это лишает его статуса эффективного игрока в белорусском культурном пространстве. Что, впрочем, характерно для большинства культурных инициатив последнего времени.
Белрок как знамя борьбы и ресурс политвербовки умер со своей эпохой — и сейчас имеет разве что ностальгично-архивную ценность. Но это никак не значит смерти музыкальной альтернативы. Просто теперь в тренде не ментальные партизаны, а городские шаманы, евротуристы и сетевые фрики. Новыевнесистемные.
Akute, Clover Club, Yellow Brick Road, Shaman Jungle… Идет перезагрузка белрока. Наши easyriders стартуют заново. Собственно, именно теперь они стартуют как надо: без идеологических мобилизаций, концептуальных фантомов, развернутых стягов и глобальных иллюзий.
Это не дает гарантий. Зато дает перспективу.