Андрэй: Нечаканыя зьвесткі: увосень «Палатка» разгледзіць закон пра рэформу беларускай мовы. Мяркуецца, што гэта будзе крыху прыпудраная наркамаўка з абавязковым напісаньнем высокіх пасад зь вялікай літары — і штрафамі за няправільнае ўжываньне мовы. Цябе не зьдзіўляе такая раптоўная
зацікаўленасьць беларускай мовай?
Максим:Мне кажется странным определять языковые нормы административными средствами. Язык — это живое сознание нации, и он существует во множестве форм, как канонических, так и неканонических. Язык развивается через отклонения. Чтобы язык развивался, он должен иметь свободу. Вот интересно — кто был инициатором всего этого? Профессиональные филологи?
А.: Ды не. Дарэчы, старшыня Таварыству Беларускай мовы Трусаў прапанаваў Палатцы «ўнармаваць» рускую мову, якой палатнікі й карыстаюцца. Мяне не зьдзіўляе татальнае «нармаваньне». Пад гэты закон будуць уведзеныя абавязковыя рэпрэсіі супраць той жа «Нашай Нівы», ці «Дзеяслова», якія карыстаюцца «няправільнай» мовай. Незаконным стане беларускамоўны інтэрнэт, які найчасьцей карыстаецца тарашкевіцай.
М.: Смешно: нормы берутся устанавливать люди, не имеющие ничего общего, как с теорией, так и с практикой белорусской речи. Да и исправлять язык они собираются с помощью сугубо репрессивных методов. Язык здесь — просто удобный повод для очередного наезда на независимую национальную прессу. Это механизм очередной волны репрессий, причём под очень благовидным предлогом: мы заботимся о чистоте языка!
А.: Магчыма, што тут шчэ спроба прысабечыць мову — як была прысабечана ідэя незалежнасьці (і нагвалт зьнітаваная з адным чалавекам), так зараз пад гэта спрабуюць прыхапіць і мову.
М.: Но ведь изначально это идея бредовая. Можно подчинить себе телеканалы, можно заполнить собой плакаты, но как заполнить собой реальное сознание независимо мыслящих людей? Сколько не запрещай тарашкевицу, всё равно для массы людей беларуская мова будет жить в её формате. И это из головы не выбить! Выходит, речь идёт не о реальном присвоении языка, а о его символическом присвоении.
А.: Цікава, што сёньня гутарка ідзе ня столькі пра мову, колькі пра напісаньне мовы. У Беларусі зьдзейсьніліся самыя запаветныя мары Жака Дэрыды. Мы амаль не чуем беларускай мовы, але мы бачым мову напісаную. Няма Голасу, але ёсьць Пісьмо. І ў нас яно, сапраўды, сталася першасным. Паглядзі ў сеціва: хіба ўсе, хто піша на беларускай мове, на ёй штодзень размаўляюць? — Не.
І ёсьць розныя правапісы. Ёсьць канфлікт гэтых правапісаў. Гучаньне «наркамаўкі» і «тарашкевіцы», за выняткам асобных запазычаных слоў, аніяк не адрозьніваецца, але правапісы выглядаюць па-рознаму. А гэтая барацьба…
М.: …Конфликт визуальных моделей…
А.: І болей за тое — беларуская мова трыюмфальна перайшла ў «пісьмовы», візуальны стан. І адбылося гэта задоўга да прыходу рэжыму. Той жа «Бум-Бам-Літ» з практыкамі пэрфомансу — гэта перавод мовы ў візуальна-цялеснае, агрэсіўная праца з гэтым — і скандальная «дэканструкцыя» мовы ўжо як відовішча. Мо, увогуле, варта сучасную мову разглядаць як візуальную зьяву?
Дарэчы, цікава: ці знойдзецца беларускай мове асобнае месца ў кіно?
М.: Здесь есть два аспекта: языковая политика и специфика кинематографа. Можно ли считать язык решающим компонентом национального кинематографа? Далеко не всегда качество национального кинопродукта определяется звучащей на экране речью. Кустурица делает фильм в Штатах — что, он делает американское кино? Ни в коем случае! Кесьлевский работал во Франции и снимал картины на французском, но при этом оставался польским автором.
А.: Італьянец Дарыё Арджэнта агучыў сваю «Сусьпірыю» па-ангельску, а калі рознамоўныя акторы на здымачнай пляцоўцы не разумелі адзін аднаго, то гэта было наўмысным складнікам фільму. Датчанін Трыер таксама зьняў «Расьсякаючы хвалі» па-ангельску.
М.: Они используют язык как прием. А у нас язык рассматривают как идеологию — причем с обеих сторон баррикады…
А.: Беларусьфільмаўская «Сьвежына з салютам» нат падавалася гледачу, як «стужка на беларускай мове», але па зьмесьце гэта цалкам расейская каляніяльная экзотыка.
М.: Качество кинотекста в первую очередь определяется качеством визуального мышления. В кино речь визуализуется редко — если это не специально сделанные субтитры (Кудиненко) или умышленные вставки-титры (Годар). Чаще всего речь в кино не главная смысловая составляющая, а скорее камертон, задающий настроение и ракурс восприятия.
А.: Атмасфэрны элемэнт…
М.: Как и музыка. Эмоциональный импульс. Способ управления сменой картинки.
А.: Але выдаленьне гэтага элемэнту прыводзіць да стэрылізацыі кіно. Можна ўзгадаць рускамоўнае «Пасьля кірмашу» паводле «Паўлінкі». А вось беларуская мова ў расейскім фільме «Франц+Паліна» працуе на атмасфэру.
М.: Вот здесь и возникает вопрос осмысленности и уместности использования белорусского языка в кинематографе. Скажем, в условиях международного проекта, который снимается в Испании или Польше, настаивать любой ценой на белорусском языке фильма было бы тактически неверным. С другой стороны, язык — мощное средство национальной идентичности. И в тех проектах, где речь идёт о белорусской истории или современной белорусской ситуации (с её языковой конфликтностью), или когда в фильме-копродукции появляется значимый белорусский персонаж — это средство должно работать. Это давно понял Голливуд, заставивший Шварцнеггера в роли советского мента с ужасным акцентом заговорить по-русски. Приём использования языка как характеристики — то, чего у нас сейчас нет.
А.: Але калі казаць пра сумесную прадукцыю, то ў нас поўнае дамінаваньне рускага капіталу; бо ніхто больш сюды ісьці не жадае.
М.: В этом и проблема: на языковую политику накладывается геополитика. Полное отсутствие творческих контактов с Западом создаёт такую среду, когда русский язык кажется наиболее удобным — вот мы на нём и будем всё делать. Само отсутствие языковых конфликтов, когда в процессе съемок все сбиваются на русскую речь, препятствует осмыслению белорусского языка как самоценного выразительного средства.
А.: Ідэальна беларуская мова была ў фільме Кудзіненкі «Акупацыя». Прычым там шматмоўны фільм — кожны з герояў размаўляе на сваёй мове. І гэта выкарыстоўвалася, як выразны сродак. І абыгрывалася. Нармальны беларускі фільм — дарэчы, беларуска-галяндзкая сумесная прадукцыя.
Цікава іншая сытуацыя: маем тэндэнцыю амаль поўнага вяртаньня да нямога кінэматографу (які быў зразумелы ўсім). Так Віктар Асьлюк зрабіў сваю карціну «Кола», добра вядомую на Захадзе, амаль бяз мовы. Мова там грае ролю мясцовага шуму, яе можна не перакладаць. Гэта наўмысна рабілася — пасьля стужкі «Мы жывем на краі», дзе шмат было словаў, і аўтар сам перакладаў іх для замежнага гледача — была зроблена перакладчыцкая палёгка. Шлях мінімалізацыі.
М.: Тут есть ещё и момент самоцензуры: художник сам заставляет себя молчать, предпочитая говорить картинкой. Здесь есть, конечно, расчет на международный прокат: игру теней на экране не надо переводить, она не имеет лингвистических ограничений. Движение картинки понимают все.
Но с другой стороны, я вижу другое: годы униженного состояния белорусского языка породили у наших авторов чувство неполноценности. Родной язык воспринимается, как что-то недоработанное, сырое, провинциальное.
А.: Гэта акурат да дырэктарату «Беларусьфільма»… Беларуская мова ўжо натуральна гучыць у фільмах сумеснай прадукцыі, прычым не з расейскімі вытворцамі, а з заходнікамі. На Захадзе няма розьніцы, якая мова: беларуская, руская, украінская — усё роўна, незразумела. А для нас гэта важна. І «Акупацыя» — добры прыклад. Калі беларускае кіно стане міжнародным, калі тут будуць працаваць ня толькі расейцы, тады сытуацыя можа зьмяніцца.
М.: Меня зацепил наш новый фильм «Враги» (снова копродукция с Россией), где как бы деревенские тётки демонстрируют аккуратную литературную русскую речь. Но вот песни поют по-белорусски — и тогда видно, что они язык знают и чувствуют. А потом оканчивается вставная пляска с песнями, начинается очередная драматическая сцена и они снова дружно переходят на русский. Выходит, по-русски — о главном, о пустяках — на «мове». Пока наш рынок будет рассматриваться культурными менеджерами как «младшая Россия», мы будем обречены на полное отсутствие внятной языковой политики в кинематографе.
А.: Прыход заходніх кампаній на ў Беларусь ужо спрыяе беларускай мове. Рэдкія фільмы па-беларуску на беларускай тэлевізіі — гэта дубляваныя францускія стужкі.
М.: Послы, приезжающие в нашу страну, начинают говорить по-белорусски. И это принципиально. Но почему у нас в прокате нет фильмов, дублированных на белорусский язык? Ответ очень простой: нас не рассматривают в качестве самостоятельного субъекта деловых отношений. Большинство фильмов нашего проката приходят к нам из России. Там закупили — а мы просто подключились как еще один регион. В случае прямых контактов с западными дистрибьюторами все эти проблемы были бы легко и просто решены. Но пока сохранится колониальная культурная зависимость от России, мы будем смотреть кино именно в русской версии.
А.: Дубляжом у нас займаюцца самадзейныя ініцыятывы, напрыклад «Беларускі Гальфстрым».
М.: Но это самодеятельность, сомнительная с точки зрения легальности. По части белорусского дубляжа мы пока в начале 90-х — с пиратским видео и подпольными переводами.
Вот интересно: почему нет такой проблемы у украинцев? У поляков? У литовцев? Национальное кино должно ориентироваться на естественную языковую среду. И странно это не замечать. Был очень смешной эпизод, когда «Анастасию Слуцкую» выпустили на кассетах на русском языке. На пресс-конференции я спросил: «Почему нет белорусской версии?». Представители кампании засуетились: мы готовим параллельный белорусский дубляж, обязательно выпустим на дисках и кассетах. Только перевод этот никто так и не увидел. Культурные инстанции всё ещё рассматривают белорусский язык как коммерчески невыгодный. И это — одно из последствий абсолютно бредовой авторитарной языковой политики.
«Беларускасьць» — система мировосприятия, где язык — один из существеннейших элементов. Но не единственный. Поэтому случается (как в случае «Свежины с салютом») сделать скверный белорусскоязычный фильм. Или, как в случае фильма Аслюка, делать талантливое национальное кино вообще без слов. Гораздо важнее, чтобы по-белорусски разговаривал сам автор. Строй речи определяет взгляд на вещи. И диктует ритм и стиль экранного письма.