Белорусское общество сквозь призму исследований публичности

Проблема:Социогуманитарные исследования белорусского общества носят фрагментарный характер. Нужно ли с этим бороться? Какие понятия и темы могут быть отправными в исследовании белорусского общества? Должны ли исследователи решать только теоретические, или еще и практические задачи?

Резюме: отправным пунктом для проведения данной дискуссии стал выход в ЕГУ сборника «Постсоветская публичность: Беларусь, Украина». В ходе дискуссии авторы сборника, с одной стороны, дали свое определение публичности, с другой, обосновали важность введения ряда новых понятий, позволяющих по-новому взглянуть на белорусское общество. Это понятия социального воображаемого (В. Фурс), регрессивной экспертизы (А. Паньковский) и тезис о доминировании на различных публичных площадках Беларуси стремления к самовыражению над стремлением к дискуссии и обсуждению (О. Шпарага). Одним из ключевых выводов обсуждения стал вывод о необходимости анализа скрытого микроуровня белорусского общества и о генерировании дееспособных активных локальных публик.

Эксперты:
Владимир Фурс, профессор, доктор философских наук, заведующий кафедрой философии ЕГУ, составитель и научный редактор сборника
Анатолий Паньковский, независимый исследователь, автор сборника
Модератор: Ольга Шпарага, к. ф. н., редактор сайта «Новая Еўропа», доцент ЕГУ, автор сборника

Ольга Шпарага:Предмет нашего обсуждения сегодня — возможности и перспективы социогуманитарных исследований белорусского общества. Поводом для обсуждения послужил выход в ЕГУ сборника «Постсоветская публичность: Беларусь, Украина». Первый вопрос: какие цели преследовали авторы этого сборника и к каким результатам они пришли?

Владимир Фурс:Начну с того, что этот сборник является результатом проекта, который стартовал достаточно давно, в 2006 году. Для его осуществления в Минске и Киеве проходили семинары, на которых исследователи, заинтересованные в проблематике, выступали с докладами. Эти доклады обсуждались, и потом в этом котле дискуссии определялся коллектив авторов.

Не всё получилось из задуманного, прежде всего потому, что, как оказалось, тот язык, в котором привыкли работать исследователи в Украине и Беларуси (по крайней мере, в Беларуси, ассоциированной с ЕГУ), существенно различается. Мы исходно хотели делать темой аспекты бытования постсоветской публичности и предполагали сравнительный анализ ситуации в Украине и Беларуси, однако ничего не получилось. Получилось так, что украинские авторы слиплись в тематический ком «публичность и политика», тогда как белорусские авторы скорее составили другой тематический раздел книги — медиатизация публичности.

Что же такое публичность? Это слово не вполне благозвучное или по крайней мере не вполне привычное. Это попытка сделать кальку с немецкого слова Offentlichkeit. На английский оно передается как public sphere, что явно является лишь одним из аспектов Offentlichkeit. Offentlichkeit — это одновременно три в одном. Во-первых, это принцип организации политической жизни, согласно которому решение вопросов, затрагивающих всех, должно проходить через публичное, открытое обсуждение. Во-вторых, это публики, т. е. разного рода объединения дискутирующих людей (на самые разные темы, не обязательно политические). В-третьих, это собственно некоторая публичная сфера, т. е. некоторое коммуникативное пространство в обществе, где во взаимодействии различных публик, зачастую сложном и конфликтном, формируется образ общества, общего блага и т. д. Ожидалось, что именно через попытку применения понятийного инструментария публичности, разработанного в западной социальной теории, политической и социальной философии, к нашим странным постсоветским реалиям, мы сможем что-то лучше в этих реалиях понять.

Что касается основных результатов, то можно сделать вывод, что книга получилось более разнородной, чем хотелось бы, потому что, во-первых, аспектов бытования публичности можно выделить достаточно много и далеко не все из них были рассмотрены в книге. В результате книга получилась довольно собирательной. Во-вторых, потому что разработка проблематики публичности отсылала к прояснению других тем, работа над которыми выходила уже за рамки данной книги. И тем не менее, что сделано, то сделано. И мне, как редактору этой книги, за нее в принципе не стыдно. Я думаю, она более или менее состоялась, по крайней мере были прояснены некоторые аспекты нашей общественной жизни. С моей точки зрения наиболее интересный вывод касается того, что использование оппозиции «публичное-приватное» позволяет реконструировать своеобразную организацию общественной жизни в этом постсоветском ядре, в частности в Украине и Беларуси. Эта организация двухслойна, мы можем говорить о публично явленном фасаде и толщах социальной жизни, которые вытесняются в сферу приватного. И анализ постсоветских обществ, который не учитывает их двуслойность, не учитывает скрытые пласты социальной жизни, будет научно неверным и политически дезориентирующим.

ОШ:Мне кажется, важность такого рода книг в том числе и в том, чтобы задавать контуры различных социальных, политических, культурных исследований применительно к Беларуси. А это предполагает введение новых понятий. Центральное понятие сборника — публичность, но каждый из авторов вводит также ещё дополнительные важные понятия, задача которых наиболее адекватно отразить, зафиксировать то, что происходит в Беларуси. Так, Владимир Фурс выдвигает тезис, что при анализе белорусского общества необходимо перейти от понятия общественного мнения к понятию социальное воображаемое. Могли бы Вы, Владимир, несколько слов сказать, почему это важно?

ВФ:Понятие «общественное мнение» — это понятие с несчастливой судьбой в последнее время. Как мы все знаем, общественного мнения нет, не существует. Оно в значительной степени моделируется. Соответственно люди, которые всерьёз говорят о том, что нужно формировать просвещенное общественное мнение, выглядят как люди с каменными топорами, т. е., мягко говоря, несовременно. Это был один, вполне серьёзный мотив. Второй мотив в том, что понятие общественного мнения в связи с проблематикой публичности отсылает к модели рациональных дебатов, которые ведутся просвещённой публикой. Но очевидно, что представления об устройстве общественной жизни, публично оформленной и публично артикулированной, лишь в незначительной степени являются продуктом рационального проговаривания. В значительной степени они существуют в виде неявно подразумеваемого, принятого как очевидное, просто в силу того, что люди включены в соответствующий контекст общественной жизни. Если человек не выезжал из Беларуси, ему кажется, что мир устроен именно так, как в Беларуси говорят. Но если он немножко поездит по миру, то уже понимает, что не всё так просто. До тех пор, пока человек не может осуществить смещение перспективы, для него совокупность внушенных очевидностей и есть естественное устройство мира. Поэтому понятие социального воображаемого, которое достаточно энергично прорабатывается не одно десятилетие, — это понятие, которое вполне может быть социологически и политологически операционализировано. Это понятие позволяет более эффективно, точно, внимательно анализировать то, как формируется публичное представление об устройстве общества, мира и самих себя.

ОШ:Обратимся теперь к еще одному измерению белорусской публичности, какой она предстает из перспективы анализа экспертного сообщества Беларуси. Слово Анатолию Паньковскому.

Анатолий Паньковский:Мой текст посвящён, в общем, взаимодействию или, говоря точнее, правилам взаимодействия экспертов, т. е. производителей мнений, в частности политических. Если говорить упрощённо, то эксперты — это те, кто мнения производит. Прочие граждане мнения, как правило, не производят, а лишь присоединяются к уже существующим. В центре исследования находится феномен, который я именую регрессивной экспертизой. Этот феномен привлёк мое внимание много лет назад. Может быть, вы сталкивались когда-нибудь с детской игрушкой, в которой шарики закатываются в конус по спирали? Их не так просто закатить — нервы шалят, рука дрожит, и шарики срываются вниз. Таким же образом и белорусская экспертиза, вроде как демонстрирующая прогресс, сталкиваясь с новым событием или явлением, зачастую откатывается к концепциям и категориям, к объяснительным схемам, которые вроде бы уже подтвердили свою неадекватность.

Марк Твен как-то заметил, что в свои 14 лет считал своего отца настолько глупым, что едва переносил его, а в 21 год обнаружил, что тот значительно поумнел за это время. Я вот тоже первоначально склонялся к тому, что белорусские исследователи недостаточно образованны или, скажем, умны, но со временем я понял, что всё обстоит наоборот. Они просто действуют в соответствии со сложившейся системой стимулов. Правильно реагировать на стимулы — это значит, в общем-то, быть неглупым. Например, если говорить о таких институциональных заторах, как increasing returns, о «возрастающей отдаче» (если какое-то правило удается установить, то выгодно его распространить максимально), то можно один и тот же текст продавать в нескольких версиях, комбинируя текстовые блоки. С одной стороны, это нормально, это позволяет выживать многим исследователям и экспертам в течении многих лет, поскольку профессиональные издержки очень высоки, чтобы производить всякий раз оригинальный продукт. Но проблема состоит в том, что существует, видимо, какой-то критический уровень этих повторений. Фрагментация экспертного сообщества — тот фактор, который ведёт к застою, поскольку можно в различные, плохо взаимодействующие между собой журналы или институты продавать одно и то же. Я привожу пример лишь одного из институциональных заторов, каких-то правил, которые регулируют деятельность экспертов, — а правила существенным образом влияют на конечный выход. Конечным продуктом экспертной деятельности должны выступать интеллектуальные публичные блага по преимуществу, а не клубные блага, которые касаются только некоторого количества заинтересованных в этом людей и не связаны с развитием целой отрасли или сегмента.

Имеются и другие антистимулы. В моем тексте также есть фрагмент, посвященный влиянию перераспределительных стимулов, их перевеса над стимулами производительными — когда выгоднее перераспределять, чем производить, т. е. не исследовать, а руководить посредниками, проводить всевозможные «экспертные» мероприятия, имеющие к исследованиям лишь косвенное отношение.

В качестве небольшого комментария: мне бы не хотелось, чтобы всё, здесь сказанное, понималось однозначно. Дело не в том, что перераспределительные стимулы плохи сами по себе. Дело, повторюсь, в каком-то критическом уровне или дисбалансе. Дело, наконец, во взаимодействии и участии. Необходимо участвовать в публичной экспертной деятельности, поскольку это увеличивает скорость перераспределения и ведет к некоторым более позитивным результатам.

ОШ:Произошли ли со времени написания текста какие-то изменения в поле белорусской экспертизы? Являются ли они продолжением или разрушением логики регрессивной экспертизы, которая выступает ключевым понятием Вашего текста?

АП: Я считаю, что произошли изменения позитивные и негативные. Так, начал работу Белорусский институт стратегических исследований, он начал производить какую-то продукцию — это хорошо. В работу его включились какие-то эксперты, в т. ч. те, которые раньше концентрировались исключительно вокруг «Нашего Мнения». Сейчас мы заговорили о создании экспертных сетей Беларуси. Говоря об экспертном сообществе, я не говорю о какой-то слипшейся группе, управляемой из единого центра. Речь о взаимодействии между фрагментами сети. Что, впрочем, не означает, что иерархий быть не должно. Люди с трудом обходятся без иерархий, они просто не хотят занимать их низовые звенья…

Что касается негативных изменений, то продолжается отток научных кадров за границу. Сегодня в Вильнюсе можно с большей вероятностью встретить знакомое лицо, чем на улицах Минска. Но, мне кажется, понятие регрессивной экспертизы должно работать вообще для восточноевропейских государств, мы тут не являемся исключением. Если посмотреть на Россию или Украину, то там лишь масштабы побольше, а проклятия — те же.

ВФ:В данном случае о подобного рода регрессивном движении можно говорить всюду, где есть определенная инерция институциональных форм какой-то деятельности.

ОШ: Хорошо, тогда можно представить еще один срез исследований этого сборника, который был предложен в моем тексте. Мой текст был посвящен исследованию публичной сферы применительно к культурным практикам, и более узко — к художественным практикам. И речь скорее шла об обосновании того, что публичность как принцип важна для организации культурной, и в частности художественной, жизни в Беларуси. Что касается теоретической части, то я, возможно, частично повторю то, что говорил Владимир Фурс.

Публичность я рассматриваю как важнейший демократический принцип. Если мы обратимся к демократии, то это очень комплексное явление и непонятно, с какой стороны к нему подбираться. И говоря о желаемых демократических трансформациях в Беларуси, необходимо затрагивать очень много показателей, сторон, аспектов, и, на мой взгляд, публичность может быть таким аспектом, с которого можно начать. Почему? Потому что согласно этому принципу в обсуждении общезначимых вопросов могут участвовать все люди, которые способны аргументировано представить свою точку зрения. Публичность предполагает, что любой человек, способный рационально, аргументировано высказаться, может с другими обсудить общезначимые вопросы, вопросы, которые касаются всего общества. Такова публичность как принцип. Но есть ещё публичность как сфера — это, можно сказать, место (хотя мы понимаем, что этим местом может быть и интернет, оно может быть реальным и виртуальным), где люди могут собраться и обсудить эти общезначимые вопросы.

Если обратиться к практической части моего текста, то я как раз хотела в ней показать, что культурная сфера и художественные практики могут быть сегодня в Беларуси такой сферой, где можно попробовать применить принцип публичности. Если мы рассмотрим узкополитическую сферу, то там принцип публичности утвердить сложно. У власти и ее политических оппонентов нет общего пространства, публичное политическое высказывание оппонентов режима в Беларуси пресекается. Что касается художественной сферы, то там можно это сделать, определенным образом организовав саму художественную практику. Это предполагает новое понимание института современного искусства, в работе которого задействован не только художник, но и интерпретатор, критик, куратор, зритель. И зритель — чуть ли не самый важный игрок в этом поле. При этом все эти игроки связаны друг с другом, все они думают друг о друге, и можно даже сказать, на равных участвуют в конституировании этой практики и тем самым все обогащаются.

Именно такого института нет в Беларуси, он не сложился, хотя для этого и были предпосылки. Так, в конце 80-х художники начали по-новому самоопределяться в художественном поле, начали создавать новые независимые объединения, изменилась тематика выставок. Многие художественные критики анализировали этот период как период «экзистенциального одиночества автора». К концу же 90-х художники пришли к выводу, что недостаточно самоопределяться, нужно вступить в коммуникацию друг с другом и выйти на иной институциональный уровень, который отвечает институциональной художественной жизни в Западной Европе. Однако на иной уровень выйти не удалось, и художники так и остались в своем «экзистенциальном одиночестве». Интересно, что другой автор сборника, Марина Соколова приходит к аналогичному выводу касательно белорусского Интернет-пространства. В нем доминируют сегодня «автономистические тенденции», которые преобладают над тенденцией коммуникации и обсуждения.

Андрей Ролёнок, преподаватель ЕГУ:У меня вопрос к Ольге: Вы говорили о преодолении экзистенциального одиночества автора и в этой связи, как мне показалось, сослались на свою роль, и это хорошо знакомая нам роль просвещённого дискурса интеллектуала, который знает, что же такое западная публичность, и непосвященной массе, людям искусства объяснит, что это, и тем самым это одиночество будет преодолено. Так ли это?

ОШ:Не совсем так. Тут есть Сергей Кирющенко, один из художников, с которым я уже несколько лет работаю. И если Вы его и других художников спросите, то и они вам скажут, что художественной жизни Беларуси не хватает взаимодействия между критиком, куратором, интерпретатором. Это значит, что художники остаются в одиночестве не только потому, что они не знают, как им эту практику иначе организовать, — у них как раз есть об этом представление, — а потому что этот новый институт требует участия других игроков, их взаимодействия. И в том числе нужна, видимо, теоретическая работа, исследования на этот счет.

Сергей Кирющенко, художник:Эти институции возникли в современном искусстве, когда развились капиталистические отношения. Когда появляется рынок, он волей-неволей выкристаллизовывает эти новые структуры. Мне кажется важным, что в статье Ольги делается первая попытка проанализировать, с чего начиналось актуальное белорусское искусство. Всё это забывается, люди уходят. В чём же состоит публичность, художники прекрасно понимают (художники, которые не только во Дворце искусств выставляются, а в разных странах). Всё это одновременно просто и сложно.

Татьяна Водолажская, социолог:У меня сомнения по поводу Вашего, Ольга, оптимистичного взгляда на то, что в какой-то одной сфере возможно разворачивание публичности, в то время как в других сферах это, в общем-то, невозможно.

ОШ:Нет, это возможно и в каких-то еще сферах, которые не связаны с прямым политическим действием и жестом. В Интернет-пространстве, как это показывает в сборнике Марина Соколова, или частично в современных печатных медиа, как это анализирует Виктор Мартинович. Но при этом мы не используем как следует те сферы, где возможно производить изменения и, в частности, применять принцип публичности. Это то, что я подвергаю критике в своем тексте.

Владимир Романовский, социальный практик:Я хотел бы вернуться к вопросу общественного мнения. Я, как и многие историки, отношу себя к социальным практикам: мы что-то придумываем, организуем. Как правило, это происходит интуитивно: и в политике, и в других сферах. У меня вопрос: как я могу использовать материал этого сборника для выявления корневых, болевых точек нашего общества?

ВФ:Что касается авторов, то целый ряд их них — это тоже практики. Анатолий — это практик-эксперт, т. е. он писал о себе в какой-то степени. Что касается текста Ольги, то он писался в очень серьёзном взаимодействии с художниками и опирался на их самооценки, на их историю жизни. Виктор Мартинович — это практикующий журналист, а не теоретик. И т. д. В этой книге мы старались выдержать определённый баланс между теоретическими подходами и научно компетентными рефлексиями, которые осуществляются самими практиками.

ВР: То есть по прочтении можно всё же почерпнуть, что делать? Я поясню свой вопрос. Сейчас, например, мы занимаемся вопросами мемориализации того периода, который был наиболее значимым с точки зрения современного общественного мнения, речь прежде всего идет о сталинском периоде и о последующем. Из перспективы этого вопроса меня не покидает ощущение болезненного состояния нашего общества.

Андрей Киштымов, историк:Дополню сказанное Владимиром Романовским. Всех волнует, почему сегодня мы так живём, почему нас надломили в 30-е годы, в войну и т. д. Ни философы, ни социологи, ни, прежде всего, историки не проанализировали этот период. Нет философского осознания этого периода, нет социологических исследований — кроме официального мнения. Или же осмысление происходит на уровне конкретных исследователей, которые берут только какой-то фрагмент. Не хватает целостности, которая позволила бы ответить на вопрос, почему мы сегодня такие и почему 14 лет мы живем в системе координат, которая не меняется.

Алексей Браточкин, историк:Мне вспомнилось обсуждение, которое проходило год назад на презентации сборника «Европейская перспектива Беларуси» (http://n-europe.eu/evropeiskaya_perspektiva_belarusi_intellektualnye_modeli). Есть стойкое ощущение дежавю. Опять требуют, чтобы исследования были универсальными, чтобы это было абсолютно фундаментальное исследование, которое бы ответило на все вопросы. Мне всё же кажется, что ситуация такова, что люди делают то, что могут. И точечные инициативы хороши тем, что постепенно заполняются какие-то ниши: публичность, европейская идентичность, ещё что-то. Рано или поздно это свяжется в какую-то систему. Мне кажется, что сейчас составлять какой-то глобальный план трудно. Единственное, хотелось бы, чтобы исследования имели разделы: например «история», «философия», т. е. чтобы были какие-то серии, тогда было бы понятно, к чему это идёт, чтобы не было ощущения отрывочности.

ВФ:Я бы хотел обратиться к утверждению, что за последние 14 лет ничего не происходило. Почему не происходило? Видимо, не происходило, потому что не производили.

АП: Видимо, проблеме «происходило или нет» следовало бы посвятить ещё один сборник или целое трансдисциплинарное исследование. Многие вещи — историки, я думаю, подтвердят, — которые происходили, мы замечаем постфактум. Я думаю, многое за 14 лет изменилось, в том числе под воздействием каких-то глобальных изменений, региональных и т. д. Интернет появился, а за последние 14 лет он стал массовым. Какие-то вещи всё-таки происходят. Может быть, мы не всегда обращаем на них внимание, но они меняют наше привычное представление. Но всё же это тема отдельного диагноза, я думаю, коллективного.

Валерия Костюгова, модератор сайта «Наше мнение»:Я думаю, что наше общество настолько усложнилось за эти годы, что действительно смотреть на «царей», на привычные нам движители исторических событий уже нет необходимости. Они утратили своё значение, и мы должны обращать внимания на те факторы, о которых Владимир сказал в самом начале: данное исследование публичности так или иначе прояснило, что какие-то скрытые процессы в обществе оказывают на его развитие куда большее влияние, чем те процессы, которые выставляются на всеобщее обозрение.

ВФ:Я вот всё это время натужно думал, что же сказать по поводу действенности этой книжки, её морали, того, что из неё практически следует. И я бы сказал так: публичность надо формировать, иначе её не будет, либо она будет такой же ублюдочной, как сейчас. И при этом совершенно наивно ждать какого-то чуда: никто не придёт и не скажет, какой должна быть публичность. А формировать её можно и нужно именно малыми, локальными делами. Никаких глобальных решений здесь быть не может и, более того, я не думаю, что вообще нужно как-то сильно беспокоиться об обществе в целом. Скорее нужно думать о том, чтобы сделать что-то достойное в своей маленькой области. Не надо говорить об обществе в целом, ведь публичность может существовать и как академическая публичность, как нормальная профессиональная жизнь, где обсуждаются значимые научные результаты, где проводятся исследования, где критика коллег задаёт планку требований к осмысленной речи. Если это есть, тогда что-то может происходить. Если этого нет, то ничего происходить и не будет. Здесь не может быть глобальных рецептов, речь идёт просто о том, чтобы стараться завязывать эти неизбежно локальные — всякая публика локальна — узелки коммуникации. Формировать публичность можно только посредством генерирования дееспособных и активных локальных публик.

Обсудить публикацию