Участники беседы:
Кирилл Коктыш, кандидат политических наук, член Совета АСПЭК (Ассоциация политических экспертов и консультантов), Москва
Антон Семенов, политолог, Варшава
Александр Федута, политический писатель, эксперт, Минск
Валерия Костюгова, модератор
В. Костюгова: Представляется, что угрозы государственной независимости РБ служат ключевым аргументом в проектировании политических тактик и стратегий в отношении последней со стороны ЕС, США, России и стран ВЕ, при этом характер этих угроз либо не раскрывается, либо понимается совершенно различно. Угрозы нашей независимости также зачастую выступают как аргумент в пользу тех или иных внутри- и внешнеполитических акций. В частности, вы сами обратились к единомышленникам со страниц «Нашей нивы» с призывом подпереть независимость Беларуси словами и действиями в манифесте «Краина глухих». Какие, по-вашему угрозы имеются, от кого/чего исходят и в чем они выражаются?
А. Федута: Угроза независимости государству бывает двух видов — внешняя и внутренняя. Вспомните зиму 1990-91 годов, когда по решению союзных органов власти была резко сокращена подача газа и электроэнергии в Литву, собравшуюся покидать СССР. Зима была там весьма неприятной — знаю от своих родственников. Но существовал негласный консенсус элит: суверенитет государства превыше всего. А представьте себе другую ситуацию, когда правящая популистская элита вынесла бы вопрос на референдум? Каков был бы результат? В Литве о результате я догадываюсь. А в Беларуси 2007 года — того года, когда я и поставил, как Вы выразились, вопрос? Каков был бы здесь результат, если бы гражданам пришлось выбирать между холодной зимой и независимостью государства?
Внешняя угроза не сработает, если существует внутренняя уверенность нации в том, что она состоялась как нация. Дело здесь не в языке и культуре даже, да простят меня коллеги. Австрия существует как государство, не сливаясь в объятиях с Германией. И никакой референдум не лишит ее суверенитета. А нас все еще может лишить. И дело не в цене на российский газ — ведь все мы понимаем, что дешевым он уже никогда не будет. Дело в том, что нация, народ живет даже не завтрашним, а вчерашним днем — и первородство уступит за чечевичную похлебку. В этом — вина элит, и правящей, и контрэлиты.
ВК: Понятно. Кирилл, как вы полагаете, какого рода угрозы независимости Беларуси действительно существуют? К примеру, в какой форме возможна была бы та уступка «первородства за чечевичную похлебку», а которой говорит Александр Иосифович?
К. Коктыш: С моей точки зрения, картина, когда по периметру Беларуси развернулся коварный рынок чечевичной похлебки, и внешние игроки, конкурируя друг с другом, только и думают, как суметь-таки первыми совратить Синеокую на известную библейскую сделку, выглядит уж слишком сюрреалистично, и являет собой скорее проецирование внутренних комплексов вовне, нежели рефлексию внешней реальности. Я что-то не припоминаю сколь-нибудь значимых случаев использования концепта «угрозы государственной независимости Беларуси» в европейской, имея в виду, конечно, «старую Европу», американской или российской внешнеполитической риторике. Если я неправ, поправьте. А вот во внутриполитическом дискурсе этот концепт используется часто, привычно и охотно, используется как элитами, так и контрэлитами, давно превратившись в универсальное оправдание любых являемых ими белорусскому народу случаев политической близорукости, некомпетентности, головотяпства и профнепригодности. Все вполне в рамках известного принципа Сэмюэля Джонсона: «патриотизм — последнее прибежище негодяя».
Я вовсе не хочу сказать, что угроз белорусскому суверенитету как таковых нет. Отнюдь. Но угрозы эти носят структурный и внутренний характер. Это и распределительный тип экономики, по определению исключающий возможность вырастания очагов субъектности, это и зависимость экономики в самом факте своего существования от ресурса, получаемого извне, это, наконец, и несубъектность политических элит и контрэлит, не дерзающих помыслить себя полноценными и ответственными участниками политического процесса, и вполне искренно разумеющих суверенитет как вассалитет. Но при этом борьба «с угрозами независимости» с неизменностью сводится к полному игнорированию этой внутренней данности и поиску причины вовне: при каждом удобном и неудобном случае белорусской общественности предъявляется образ «замыслившего худое» внешнего игрока, который зачастую и не подозревает об отведенной ему роли опереточного злодея. При известных обстоятельствах это было бы еще ничего — негативная самоидентификация, т. е. идентификация по отношению к внешнему значимому («мы — не они»), вполне может быть и этапом на пути к самоидентификации позитивной («мы — такие-то и такие-то»). Но проблема в том, что белорусском случае негативная самоидентификация становится не этапом, а конечной целью: борьба с мифологизированной «внешней угрозой» служит не обретению элитами и контрэлитами новых качеств субъектности, а напротив, оправданию и консервации их несубъектности. Вместо того, чтобы расти, и отвечать на реальные вызовы, элиты и контрэлиты предпочитают борьбу с ветряными мельницами — по той простой причине, что в этой борьбе всегда несложно объявить себя победителем. Реальные же проблемы остаются незамеченными и продолжают разрастаться. В результате получается, что чем больше борьбы за независимость — в том виде, как она ведется, — тем на самом деле меньше этой самой независимости, и тем, соответственно, слабее перспективы сохранения Беларусью своей субъектности в течение исторически значимого периода времени.
ВК: Итак, и Александр Федута, и Кирилл Коктыш в одном очевидно сходятся: главную угрозу государственной независимости Беларуси несет незрелость самого государства, белорусских политических акторов, белорусов как нации. Между прочим, в беседе промелькнул пример Австрии и упомянут референдум, что может быть небезыинтересно для прояснения нашего главного вопроса: в какой конкретной форме возможно осуществление угроз независимости Беларуси. К примеру, в недавнем интервью «Радио Рация» Э. Лукас, автор книги «Новая холодная война», бывший корреспондент журнала «Экономист» в России утверждает, что имеется высокая вероятность аншлюса Беларуси в Россию. «Атака на Грузію цалкам адпавядае атацы на Рэйнлянд, а з Беларуссю можа адбыцца тое ж, што адбылося з Аўстрыяй у 1938 годзе», — поясняет он возможный механизм такого аншлюса. Антон, как вы оцениваете вероятность развития событий по такому сценарию?
А. Семенов: Знаете, я сам очень люблю исторические примеры, но предостерег бы от злоупотребления ими. Г-н Лукас, со взглядами которого я знаком (доводилось с ним встречаться), использует аналогию с Австрией 1938 года, чтобы указать на экспансионистские устремления России по отношению к Беларуси и другим соседним государствам. Я же полагаю, что нынешняя Россия, мягко говоря, не «третий рейх» по очень многим параметрам, и аналогия Лукаса куда более продуктивна, если взглянуть на нее со стороны не агрессора, но жертвы, т. е. в данном случае Австрии. Эта страна в межвоенный период, после того, как в 1918 году распалась империя Габсбургов, в течение 20 лет не могла найти себя, была не в состоянии выстроить свою новую, постимперскую идентичность. Происходили острые внутриполитические конфликты, на несколько лет к власти пришел канцлер Дольфус, пытавшийся создать авторитарный социал-христианский режим, но эффективное состоявшееся государство и жизнеспособная нация всё никак не выстраивались. В результате этнокультурные приоритеты возобладали над историческими и психологическими, возможно, сыграл роль и тот «драйв», которым на первых порах обладал нацистский режим — и Австрия в конечном счете безропотно подчинилась воле Гитлера, которого в Вене встречали с цветами.
Так и для Беларуси главная опасность — не в российском (или западном) коварстве, — хотя считать, что внешние игроки настроены к Беларуси исключительно благодушно, тоже не стоит, — а в том, что процесс выстраивания собственной «самости», превращения сообщества людей в нацию в Беларуси идет несколько замедленно. В этом смысле я согласен с предыдущими «ораторами». Надо больше думать не о том, кто и почему хочет нас «съесть», а о том, кто мы такие и как выстраивать свою самостоятельную и самоценную жизнь.
ВК: Итак, основные угрозы белорусскому суверенитету таятся внутри него, т. е. проистекают из определенных «внутренних» недостаточностей и пороков. С этим можно было бы согласиться, однако я хотела бы обратить внимание на то простое обстоятельство, что мир кишит суверенными несамодостаточными государствами, или как их часто именуют в сравнительной политологии, «слабыми» государствами. С другой стороны, в современно мире имеется группа «сильных» или достаточно «сильных» государств, чей суверенитет также остается под вопросом, поскольку определенный перечень «суверенных» функций — от финансовой политики до проблем обороны — делегирован межгосударственным структурам и инстанциям. Мне бы просто хотелось прояснить вопрос: как должны выглядеть угрозы государственной независимости, чтобы их можно было опознать в качестве таковых? И как приблизительно должен выглядеть суверенитет, чтобы к нему было сложно придраться в смысле внутренних пороков? Например: российское правительство якобы держит свой стабфонд в виде ценных бумаг США (проверить это сложно, но на этом принято сейчас настаивать), можно сказать, в тылу врага — это угроза, это подпорка, или это никак не связано с проблематикой безопасности?
КК: Строго говоря, суверенитет можно определить как способность национальных элит производить или контролировать тот уникальный ресурс, который свойственен стране, и который при этом более или менее востребован к обмену во внешнем по отношению к стране пространству. Угрозы суверенитету, соответственно, проистекают как из возможности разрушения внутреннего консенсуса по поводу способа воспроизводства или способа расходования странового ресурса, так и из возможности действий внешних игроков, могущих предпочесть силовое изъятие ресурса обмену, который мог бы полагаться сторонами равноценным.
В этом плане российский суверенитет базируется, конечно, не на стабфонде, который на самом деле хранится в ценных бумагах США — и это хранение является скорее формой обмена гарантиями, поскольку по сути под залог стабфонда российские корпорации прокредитовались в Штатах на сопоставимые с его объемом суммы, — а на углеводородном ресурсе. Это далеко не лучшая модель суверенитета, поскольку экономика углеводородов при хорошей мировой конъюнктуре в любой стране с неизменностью порождает у власти как правило не преодолеваемый искус «голландской болезни»: доходы от углеводородов оказываются столь высоки, что остальную экономику можно не развивать, приобретая все необходимое для обеспечения приемлемого уровня общественного потребления за рубежом. Соблазн для любых властных элит оказывается слишком силен: вместе с необходимостью поддерживать конкурентную экономику отпадает и необходимость поддерживать конкурентную политическую систему, а соответственно, открывается возможность обеспечения собственного политического долголетия минимумом усилий. Достаточно сказать, что сама Голландия излечилась от «голландской болезни» только тогда, когда уже была продана большая часть ее нефтяных ресурсов.
Тем не менее, российский суверенитет сегодня базируется на том, на чем он базируется. Белорусский же суверенитет вырастает из статуса Беларуси как незамещаемого транзитера российской нефти и газа. В этом плане он с безусловностью является производным от российского суверенитета: иного уникального ресурса, кроме географического положения, у Беларуси сегодня попросту нет. Да, разумеется, у Беларуси есть промышленный потенциал, но говорить о его значимости в рамках международного разделения труда означало бы проявлять необоснованный оптимизм. При этом надо отметить, что «голландская болезнь» не только не обошла стороной Беларусь, но и приняла в ней гораздо более радикальные формы, нежели в России. Это, в общем-то, вполне логично: обеспечение транзита не требует привлечения значительных человеческих ресурсов, а следовательно, позволяет элитной группе его контролировать, оставаясь предельно узкой.
Так вот, по состоянию на сегодня суверенитет у Беларуси, конечно, есть — хотя и не «первородный», вторичный. Однако, намерение России если не отказаться, то значимо сократить объем пользования транзитными услугами Беларуси уже к 2011 году, когда планируются к запуску обходные проекты СЕГ и БТС-2 означает, что от сегодняшнего суверенитета уже в ближайшем будущем мало что может сохраниться.
И белорусская проблема — в том, что и элиты, и контрэлиты озабочены не поиском и строительством альтернативных оснований суверенитета, что потребовало бы радикальной реконфигурации их мировоззренческих и ценностных установок, а ожесточенной борьбой за сохранение растворяющегося на глазах статус-кво. Получается парадокс: обвинения России в имперскости на самом деле сводятся к настойчивому требованию от России империей быть, а именно — принять и оплачивать в прежнем объеме выраженные через транзит и оформленные через союзные отношения услуги вассалитета. И сегодняшнее сближение с Западом происходит только по этому основанию: «торгуется» содействие Запада в оказании давления на Россию с той же целью заставить ее быть империей, но не более того.
ВК: Хорошая формулировка суверенитета, — она позволяет конкретизировать нашу проблему, например, в таком аспекте: если существует консенсус элит по поводу способов воспроизводства и расходования уникального странового ресурса — а нашем случае это преимущественно транзит — то угроз суверенитету не существует? Имеется ли консенсус подобного рода в Украине? Вам слово, Александр Иосифович.
АФ: Вот как раз в Украине консенсус по поводу суверенитета и существует. Главная гарантия суверенитета нашей великой южной соседки — структура производства, когда большая часть крупных предприятий (напомним, что именно они стали структурной основой современных украинских олигархических кланов) представляет собой не заключительные звенья производственных цепочек, начало которых в России, а самостоятельные и отчасти самодостаточные производственные циклы, выступающие в ряде случаев соперниками крупных российских. Сложился парадокс: русскоязычные промышленные бароны из Донецка, Днепропетровска, Харькова и Николаева рассматривают Россию в первую очередь в качестве мощного конкурента на европейских рынках. Кто же будет впускать такого конкурента еще и на внутренний рынок? Никто. Поэтому сколько бы ни митинговали старушки в Крыму, как бы ни клялись политики из Партии Регионов в своей верности идее союза с братской России, Украина останется целостной и не зависимой от России — даже при таком откровенно слабом лидере, как Виктор Ющенко.
ВК: А разве в Беларуси не существует консенсуса относительно независимости и суверенитета? Мне представляется, что в Беларуси как раз имеется выраженное стремление к независимости, проявляющееся как на уровне элит, так и контр-элит — правда, консенсус этот, как справедливо замечают наши собеседники, не наполнен каким-то внятным содержанием (разве что можно зафиксировать согласие по поводу извлечения транзитной ренты). И хоть ваш, Кирилла Коктыша и Антона Семенова диагноз состоянию белорусской независимости как незрелой, недостроенной и несостоятельной, также представляется справедливым, остается не вполне понятным, каким образом и какие внешние игроки могут этой угрозой воспользоваться? К примеру, на днях Киргизия подписала с Россией меморандум о сотрудничестве, в котором фиксируются приоритетные позиции российского капитала и российских кампаний в национальной энергетике. В нашем случае речь может идти о чем-то подобном, или не снимается (несмотря на результаты последнего опроса ВЦИОМ) и вероятность «объединительного референдума»?
АФ: В Беларуси такого консенсуса не существует, потому что не существует экономических элит. Чиновник, распределяющий собственность, не является собственником и не готов к рискам, неизбежно возникающим там, где существует экономический суверенитет. Иначе говоря, у страны нет хозяина. Даже Александр Лукашенко, что бы он ни говорил и ни делал, все еще чувствует себя временщиком, а не полновластным хозяином страны. Он боится потерять власть — а вовсе не боится потерять страну. Так чиновник боится потерять сиюминутные «бабки» — и совершенно не боится потерять бизнес — просто потому, что бизнеса как такового у него нет.
Еще раз призываю посмотреть на структуру промышленно-финансовых элит в Украине. Сырьевики, металлурги, строители и финансисты, машиностроители и транспортники — у них у всех бизнес связан с Европой. Они могут быть «оранжевыми» или «бело-голубыми» — и ничего от этого в их бизнесе не меняется. Меняться начинает тогда, когда начинаются игры на повышение или понижение ставок конкретной отрасли: чем дороже металл, тем хуже для машиностроителей; чем дороже строительные услуги, тем труднее поддерживать в рабочем состоянии транспортные артерии страны и т. п. Здесь начинаются конфликты.
У нас таких элит нет. Так кому с кем договариваться? Как искать консенсус — и зачем искать консенсус? Два года назад, когда началось давление на белорусский политический истеблишмент, один депутат тогдашнего состава парламента (не буду уточнять, какой из палат) битый час доказывал мне, какие козлы эти оппозиционеры — и что суверенитету ничего не грозит. И закончил монолог сакраментальной фразой: «Скажут проголосовать за объединение — проголосуем!»
Это — консенсус? Не смешите меня! И украинцев не смешите! И россиян!
Теперь несколько слов о «киргизском» варианте. Это то, что устраивает российский бизнес и не устраивает белорусский бизнес. В подобном исходе у нашего бизнеса просто не будет защитников — потому что нет элиты как таковой, способной держать удар. И появление подобного законодательного акта было бы равносильно самоубийству — как почти равносильным убийству оказался референдум 1995 года для белорусского языка. Возможно другое: население, почувствовавшее все прелести газа, скажем, по 220 долларов, создаст в стране такую атмосферу, которая просто вынудит власти пойти на референдум о юридическом объединении. Сегодня страх потери власти чиновничеством в совокупности со страхом населения перед неиспытанной, как большинству кажется, катастрофой — и есть главная опасность. Представьте себе, что в нашем информационном «парнике» начнут, как говориться, нагнетать атмосферу: вот, завтра будет газ по 220 — и все лопнет! Лопнет ведь не потому, что газ по 220, а от ужаса, от ожидания возможного кошмара.
Механизм же, давайте, не будем описывать. Это было бы еще одной формой нагнетания.
ВК: Мы затеяли это обсуждение, полагая, что нагнетание в немалой степени вызывается непроясненностью угроз суверенитету: самый большой страх вызывает неизвестность. Антон, а по вашей оценке, можно ли говорить о сохраняющейся угрозе «объединительного референдума»? Или угрозы все же следует рассматривать скорее в том ключе, который предложил Кирилл — т. е. как утрату элитами (правящим классом, государством…) способности гарантировать эквивалентный обмен национальных богатств на внешних рынках? Или каким-то еще образом, к примеру, с учетом того обстоятельства, что Беларусь уже сейчас лишь в самой незначительной степени способна воздействовать на решение общеевропейских проблем, а ее возможности влиять на политику России на пространстве СНГ поступательно снижается?
АС: Я вообще против абсолютизации понятия «суверенитет» в современных условиях. Сегодняшний мир слишком взаимозависим для того, чтобы рассматривать суверенитет иначе как существенную, но лишь одну из деталей механизма под названием «государство». Я во многом согласен с определением Кирилла, только, развив его мысль, трактовал бы суверенитет как обладание двумя видами капитала — экономическим и символическим. Последний — это репутация страны, ее «обаяние», известность и популярность ее культуры, образа жизни и т. д. Это ведь тоже можно так или иначе продать (необязательно за деньги), дорого или не очень. Если государство конкурентоспособно на рынках обоих этих видов капитала, как, скажем, США, Китай, Франция или Япония — степень его суверенитета велика. Небольшие же государства участвуют в разного рода интеграционных проектах, к примеру, в ЕС, чтобы искусственно нарастить свой капитал. Но при этом, как Польша или Чехия, опасаются «растворения» своего символического капитала в европейском конгломерате, боятся стать слишком малозаметными…
С этой точки зрения ситуация в трех восточнославянских странах такова. У России большой, но очень односторонне развитый экономический потенциал, символический же капитал ее в сегодняшнем мире едва ли не отрицательный. Россию очень многие не любят и/или опасаются. По разным причинам, далеко не все я бы связывал с «русофобией», Россия и сама немало дров наломала, в том числе в путинские годы. Конечно, не любят и опасаются, скажем, и Америки, но у России гораздо меньше инструментов глобального культурного и психологического влияния (через масс-культуру, например), поэтому и символический капитал ее, мягко говоря, скромен. Примерно то же и с Украиной. Александр Иосифович верно отметил позитивные, повышающие украинский суверенитет черты ее экономической системы, но по части символического капитала у украинцев дела неважные. Всё, что было в этом плане заработано благодаря «оранжевым» событиям, растрачено безвозвратно и бездарно. Понятие «Украина», да простят меня братья-украинцы, помаленьку становится синонимом понятия «бардак», «хаос». Может быть, веселый, отдающий буффонадой, но все-таки хаос. А это уменьшает символический капитал и соответственно не идет на пользу суверенитету.
С Беларусью же сложнее. С одной стороны, я бы, в отличие от Кирилла, не сводил ее экономику исключительно к осуществлению транзитной функции. (Хотя и в реализации этой функции Беларусь еще долго может быть успешна — нынешний кризис, весьма вероятно, поставит под сомнение будущность дорогостоящих российских «обходных» газовых проектов). Беларусь экономически не беспомощна, хотя да, в этом смысле ее суверенитет в определенной мере вторичен, слишком сильно завязан на Россию и ее ресурсы. С другой стороны, по части символического капитала у Беларуси есть резервы, и значительные. Устойчивых ассоциаций с понятием «Беларусь» за пределами страны вообще мало. Беларусь плохо знают, куда хуже, чем Россию или Украину. Есть череда негативных ассоциаций, связанных с представлениями о «последней диктатуре Европы» и подобными западными идеологемами. Но есть и ассоциации позитивные, многим белорусам даже слегка набившие оскомину. Скажем, чуть ли не каждый российский журналист, попадая в Минск, начинает взахлеб восхищаться «чистотой и порядком» и транслирует это представление на свою аудиторию, повышая тем самым символический капитал Беларуси, по крайней мере, на восточном направлении. На западном дела в этом отношении обстоят куда хуже. Может, поэтому лорда Белла и привлекли. Не бессмысленный шаг, кстати — не знаю уж, благодаря ли усилиям оного лорда, но столько, сколько в этом году, белорусский президент с западными СМИ никогда не общался. Это тоже операции в области символического капитала.
Чтобы подвести итог: угрозы суверенитету рождаются из сочетания внешних и внутренних факторов. Укреплять суверенитет можно, с одной стороны, развивая экономику, с другой — наращивая свой символический капитал. Беларусь в этом смысле находится в сложном, но на мой взгляд, не в безнадежном положении. Беларусь возглавляется очень одаренным политиком-тактиком. Со стратегией дела, мне кажется, несколько хуже. Поэтому будущее Беларуси во многом зависит от того, научится ли элита страны ставить и решать стратегические задачи. Выражаясь по-простому — понимать не только что нам надо сегодня и в ближайшем будущем (да, желателен недорогой газ, работающие предприятия и хорошая инфраструктура), но и вообще (а для чего существует государство Беларусь? с кем, как и с какой целью оно должно взаимодействовать? какого экономического, геополитического, социокультурного статуса добиваться?). Будет стратегия — будет и суверенитет. У россиян и украинцев, кстати, я думаю, те же беды. Просто масштабы и условия там другие.
КК: Очень хотелось бы согласиться с оптимизмом Антона по поводу возможности белорусской элиты научиться решать, вкупе с тактическими, и стратегические задачи. Но, на мой взгляд, ситуация тут отнюдь не столь благоприятна. В том смысле, что Антон склонен воспринимать ситуацию с символическим капиталом Беларуси — и ее возможной политической капитализацией — как нереализованную потенцию, мне же она представляется уже практически утраченной возможностью.
Проблема тут в том, что ценность символического капитала в первую очередь определяется готовностью страновых элит воспринимать его в качестве такового, т. е. последовательно им дорожить, и воспринимать как практически неизменяемую основу системы координат. В практическом преломлении это означает наличие некоторого, пускай ограниченного, количества ценностей, которые по сути имеют статус правил, в соответствие с которыми — а не с сиюминутной и переменчивой прагматикой — принимается некоторое количество политических решений. Эти правила могут быть более или менее удобными для внешних контрагентов, но имеет значение не это, а стабильность их в качестве правил. Нет этого — нет доверия, а значит, нет и символического капитала.
И до недавнего времени складывалось впечатление, что Беларусь имела отнюдь не нулевые резервы символического капитала — как на восточном направлении, так и на западном. На восточном это был ресурс союзного государства, к этому можно как угодно относиться, но по факту белорусы были для россиян на особом, родственном статусе. Я имею в виду российское общественное мнение, с которым власть по определению не может не считаться. Помните газовые войны с Украиной и с Беларусью? «Хохлы тырят газ!» — «Негодяи, как посмели, забрать и наказать, ату их!» «Белорусы воруют газ!» — «Ну и что, они же братья! Может, им надо. Не трожьте их!» На западном направлении это был, можно так сказать, последовательный антиглобализм, антиимпериализм и антиамериканизм, при последовательном же игнорировании западных ценностей. На определенном этапе и это начало порождать уважение и на самом Западе, а следовательно открывать определенные перспективы. Чтобы договориться о чем-то, совсем не обязательно иметь совпадающие ценности, достаточно, чтобы эти ценности просто были, особенно когда речь идет о межстрановых отношениях.
И оба этих задела ненулевых растворились, буквально на глазах, за последние два-три месяца. Два фактора — маневры белорусского руководства вокруг признания/непризнания Южной Осетии и Абхазии и вокруг легитимации парламентских выборов Западом — оказались тем тестированием белорусского символического капитала на прочность, которого он попросту не выдержал. Подчеркну, речь тут вовсе не о том, что нужно было однозначно признавать северокавказские республики, а о том, что именно этот вопрос нельзя было превращать в предмет торга. Куда лучше и проще было бы, к примеру, заявить, что Беларусь их признавать не будет потому-то и потому-то — это не привело бы никого в России в восторг, но породило бы понимание, и не вызвало бы того явного разочарования, которое сейчас наблюдается в российском общественном мнении в отношении Беларуси. А так — по последним опросам, сейчас порядка 60% россиян полагают отношения России с Беларусью проблемными. Фактор выборов оказался вообще двойным ударом. Попытка договориться с Западом о легитимации парламентских выборов уже самим своим фактом вызвала разрушение капитала антиглобализма: показательно, что Уго Чавес, посетивший недавно Пекин и Москву, демонстративно объехал Минск стороной. Не лучше оказалась после выборов и ситуация с Западом, который обнаружил, что для достижения договоренностей с Минском ему с неизбежностью придется отказываться от его собственных ценностей — а это оказалось для него, во всяком случае пока, неприемлемой ценой.
В результате выяснилось, что символического капитала у Беларуси, в общем-то, тоже нет. Есть маневры, но нет стабильных ценностей — в силу чего и стратегия невозможна в принципе. Символический капитал в этом плане коварная вещь: он, конечно, обладает собственным существованием, но при этом существует все же на экономическом базисе и в силу его наличия. Поскольку именно этот базис порождает наличие неторгуемой части политических интересов, т. е. тех, торговля которыми этот базис уничтожала бы, а вместе с этой неторгуемой частью — и ценностей, которые могут образовать этот символический капитал.
ВК: Подведем черту. Я напоминаю, что сегодня мы говорили о независимости и ее угрозах, при этом участники дискуссии так или иначе сошлись в том, что основной вызов государственной независимости Беларуси бросает ее собственная незрелость. Если — в качестве результирующего «оператора» — определять суверенитет через способность государства и нации производить и преумножать свои экономические и символические капиталы, то ясно, что перед Беларусью стоит типовая, в общем-то, задача — развивать экономику и повышать свои котировки на рынке символических капиталов. Успешная реализация этих задач увязываются со способностью политического класса к производству долгосрочных стратегий. Мнения по поводу нынешнего состояния и перспектив белорусского суверенитета несколько разошлись: Антон полагает, что белорусский суверенитет находится в сложном, но не в безнадежном положении, в то время как Кирилл говорит о том, что ситуация бесконечных маневров уничтожает возможность стратегии как таковой. Что касается одного из ключевых вопросов — возможна ли утрата суверенитета и каким путем — то он остается открытым.