Участники круглого стола:

Виталий Силицкий, директор Белорусского института стратегических исследований (BISS)
Николай Кацук, социолог
Кирилл Гайдук, экспертBISS
Янов Полесский, независимый эксперт, координатор сайта «Наше мнение»
Валерия Костюгова, координатор сайта «НМ», модератор дискуссии

В. Костюгова: Термин или концепт «социальный контракт» последнее время стал настолько популярным, насколько вообще может быть популярным понятие, концепт или метафора. О социальных контрактах заговорили политики, аналитики, публицисты и писатели — например, Светлана Алексиевич. Это я, думаю, и хорошо, и плохо. Хорошо, поскольку соответствующая объяснительная схема призвана заменить другие, отыгравшие, и по этой причине признанные неадекватными или недостаточно адекватными. Ранее в качестве «стабилизатора» социального порядка в рассуждениях аналитиков выступала преимущественно «рациональная поддержка» (режим держится, поскольку он выгоден обывателям), а еще ранее — «харизма» (режим основан на авторитете политического лидера).

Вместе с тем, все это не очень хорошо, поскольку, как мне кажется, популяризация термина «социальный контракт», как и в предыдущих случаях, может привести к тому, что мы его быстро усвоим, ничего не успев понять. Посему данный круглый стол призван стать своего рода паузой, позволяющей понять что-то в этой идее, прежде, чем она будет заменена другой, более модной или благозвучной. Мы не ставим себе сверхзадач, а попытаемся конкретизировать, о чем мы говорим, употребляя словосочетание «социальный контракт». Такая конкретизация, я полагаю, возможна, если мы сумеем более или менее внятно ответить на следующие вопросы.

О каком контракте идет речь — гипотетическом или актуальном? Кто и с кем предположительно договаривается? Что является предметом договора, каково может быть его содержание? Можно ли установить пределы применимости этой объяснительной схемы?

К. Гайдук: Пожалуй, следовало бы начать с предыстории возникновения идеи исследования на эту тему в Белорусском институте стратегических исследований (BISS). На конференции, которая проходила под эгидой BISS в Киеве в сентябре прошлого года, белорусские эксперты и аналитики интерпретировали социальную стабильность таким образом: никто не протестует, на улицы не выходит, имеется устойчивый рост и т. д. — следовательно, люди довольны.

Почему же они довольны? Как сказано во вступительном слове, ранее объяснения сводились к харизматической поддержке. Затем аналитики стали склоняться к идее рациональной поддержки: люди поддерживают власть не потому, что она им просто симпатична, а потому, что имеются определенные выгоды, которые превышают издержки протеста или иного «нестандартного» поведения. Люди стремятся мыслить рационально, у них есть какое-то меню выбора, и они склоняются к каким-то более привлекательным решениям или воздерживаются от них по той же причине. Профессором Вардомацким была сформулирована идея «рейтинговой ловушки». Она состоит в том, что электоральные циклы связаны с ростом благосостояния, т. е. если наложить графики политико-деловых циклов и циклов электоральной поддержки, то они в принципе могут совпасть. Проблема, однако, в том, что на каждом новом витке цикла власть вынуждена увеличивать доходы населения, но в какой-то момент возросшие потребности людей окажутся в рамках настоящей социально-политической системы в принципе неудовлетворимыми.

Я. Полесский: Я так понял, что речь идет о подгонке фактов к теории Теда Гара. Why men rebel? — Не потому, что им мало денег дают (положим, 300 долларов в месяц), но потому, что увеличивается вилка между реальными и ожидаемыми доходами (дают 500, но уже готовы тратить 1000).

К. Г.: Да, имеется такая теория — «Почему люди бунтуют?» называется ее перевод на русский. Один из центральных элементов — это то, что социальный протест вызван несовпадением ожиданий и реальной ситуации, в которой оказываются люди. В основе идеи о «ловушке рейтинга» лежит пирамида потребностей Маслоу. По мере роста доходов потребности становятся все более сложными, а белорусская экономика вряд ли будет способной их удовлетворить. В этой связи возможен рост социального дискомфорта.

Н. Кацук: Идея Гара и идея Вардомацкого по поводу ловушки рейтинга — это две совершенно различные идеи. В первом случае, насколько я понимаю, речь ведется о том, что люди чувствуют себя обманутыми: им обещали 1000, они получили 500, они возмущены обманом и потому бунтуют. Здесь преобладают субъективные ощущения. То, что предлагает Андрей Петрович, в высшей степени сомнительно, причем сомнительно уже на уровне психологической базы: человек, удовлетворив одну потребность, начинает удовлетворять другую. Эта идея некритически переносится на все общество, которое, удовлетворив потребность в питании, начинает удовлетворять потребности в самореализации. Во-первых, такого просто не бывает. Во-вторых, общественная система является динамической в том смысле, что потребности должны удовлетворяться постоянно. Наконец, в-третьих, как-то само собой предполагается, что человек должен самореализовываться против правящего режима. Человек может упражняться в живописи, музыке, в дизайне интерьера — и это никак не задевает правящий режим. Таким, образом, реально «ловушку рейтинга» очень сложно чем-то подпереть.

К. Гайдук: Я не то чтобы согласен с ловушкой рейтинга, или же принципиально не согласен, — но она, между тем, может быть использована в качестве отправной точки. Стабильность, о которой мы говорим, а также существование определенных политико-деловых циклов на протяжении более 10 лет, свидетельствуют о том, что имеется система ожиданий — ожиданий общества по отношении к власти, и власти по отношению к обществу. Соответствующим образом выстраиваются и модели поведения. Я напомню, что в общественных науках существует направление, занимающееся исследованием отношений между государством и обществом — state-societyrelations, причем эти отношения могут в том числе рассматриваться в терминах социального контракта. К примеру, в случае авторитарного режима гражданское общество слабое, государственные институты доминируют и, соответственно, не представлены интересы целых социальных групп. Т.е. имеется асимметрия в строении контракта, такое его строение нередко именуется вертикальным. В западных странах гражданское общество развито, уровень его самоорганизации достаточно высок, государство играет меньшую роль и позволяет артикулироваться общественным интересам достаточно четко. В последнем случае часто говорят о горизонтальном контракте.

В белорусском контексте термин «социальный контракт» прижился достаточно хорошо, поскольку, наверное, всем нравится. Между тем отношения между государством и обществом складываются довольно сложно, и вдобавок они практически не изучены. Поэтому наша задача состоит в том, чтобы эти отношения исследовать, оценить рациональность тех или иных групп, определиться, имеется ли некая система устойчивых ожиданий власти — что она должна делать, чего делать не должна, как строится система коммуникации и т. д.

В.К.: Насколько я поняла, речь идет не о гипотетическом, но актуальном договоре?

К.Г.: Что значит актуальный и гипотетический? Договор ведь всегда имплицитен, он явно не прописан.

Я.П.: Верно, но в данном случае Валерия говорит о другом известном разделении. Актуальный договор мы заключаем в действительности, его еще часто именуют волюнтаристским контрактом. Гипотетический или т. н. рациональный договор мы актуально не заключаем, но могли бы заключить при определенных условиях. Пример волюнтаристкого контракта — теория Руссо с его «общей волей». Классический пример гипотетического контракта — Кант: поскольку воля одного человека не может быть основанием законности, то законность должна быть основана на воле всего человечества. Конечно, 10 миллионов человек такой контракт в актуальном режиме заключить не могут, но теоретической возможности достаточно для того, чтобы подпереть контракт или социальный порядок политической легитимностью. В начале 1970-х Джон Ролз предложил модифицированную версию кантианского контракта. В последнем случае речь также идет не о реальном контракте, но о, так сказать, теоретико-стратегическом обеспечении «нейтральной» позиции, с которой может осуществляться критика существующих институтов.

В. Силицкий: Я, если позволите, не стану вдаваться в философию. Конечно, понятие «социальный контракт» имеет богатую традицию, но нас больше интересует вопрос о том, как функционирует авторитарный режим. Многие исследователи говорят о социальном контракте применительно к недемократическим режимам, где власть стремится достичь стабильности и легитимировать порядок путем общественного консенсуса. Например, в случае Венгрии времен Яноша Кадара часто говорили про социальный контракт — это было достаточно экспрессивно, когда Кадар заявил: кто не против нас, тот с нами. То есть вот границы, и они достаточно широкие, только за них не заходите. Вот вам система правил, мы не прописываем их жестко, но не пересекайте пределов.

Н.К.: Значит ли это, что понятие «социального контракта» не применимо к демократическому обществу?

В.С.: Применимо, только в демократическом обществе существует определенное соответствие между явными и неявными нормами, и социальный контракт достаточно четко прописан юридически. А всякий авторитарный режим все-таки основан на насилии, а вот консенсус или согласие — это скорее вспомогательный элемент.

Я.П.: Это верно, однако один из принципиальных вопросов контрактуализма в любой версии состоит в том, что именно делает гнет политического порядка — даже если этот порядок мягкий и демократический — морально приемлемым.

Гоббс, к примеру, строил свою теорию на весьма зыбком фундаменте, полагая, что произнесения фонемы «аgreed» (я согласен) достаточно, чтобы обеспечить устойчивость соглашения. Тогда получается, что нарушение контрактных обязательств оборачивается чем-то вроде вербального противоречия. Отсюда следует, что теория санкций — необходимая обратная сторона всякой теории обязанностей и прав. Но вот что оправдывает применение санкций?

В.С.:В авторитарном режиме социальный контракт — это своего рода система предохранения от перегрева, от чрезмерного насилия. С одной стороны, такая система выгодна гражданам, поскольку оставляет за ними какие-то права и свободы. С другой стороны, она выгодна государству, поскольку сокращает издержки применения насилия.

Н.К.: По правде говоря, звучит не очень убедительно. Если мы принимаем классическую трактовку государства как монополии на легитимное насилие, то вне зависимости от типа политического режима имеется настоятельная необходимость это насилие легитимировать. Получается, насколько я понял, что социальный контракт — это форма легитимации насилия, осуществляемого от имени государства.

К.Г.: Вовсе нет. Как утверждает Грамши в своем учении о гегемонии, в любом обществе имеется определенный баланс между «coercion» (принуждением) и «consent» (согласием). В демократическом обществе согласие играет основополагающую роль, в то время как насилие и принуждение — вспомогательный элемент (поскольку это неотъемлемая функция государства). В авторитарном обществе наоборот — согласие второстепенный элемент, в то время как принуждение и насилие играют доминирующую роль. Применительно к Беларуси для нас важно оценить consent, вопроса насилия мы не касаемся.

Вот что касается демократических обществ, я могу упомянуть контракты в сфере экономики. В послевоенной Западной Европе работала специфическая система отношений между государством, трудом и капиталом. Договоренности были неявными, однако обеспечивали устойчивый экономический рост. Иными словами, существовало соглашение по поводу роста доходов, и это в ситуации послевоенной неопределенности цементировало социальную стабильность. Теперь посмотрим на этот контракт с другой стороны: для всех сторон — государства, труда и капитала — было бы гораздо лучше, чтобы труд и капитал отказывались от части своего потребления, эти средства были направлены на инвестиции, что обеспечивало устойчивые темпы экономического роста. Что в этой ситуации делает государство? Оно говорит: мы выступаем третьей стороной, но если рабочие сдерживают рост зарплат, а фирмы инвестируют, то в случае спада (ведущего к росту безработицы и снижению спроса) мы вас поддержим за счет социальной помощи и антициклической фискальной политики. Так сформировалось Кейнсианское государство благосостояния. Это своего рода неявно прописанный социальный контракт, возникший в результате сложного процесса переговоров, в котором участвовали наниматели, профсоюзы и правительства.

Н.К.: И все-таки я не могу для себя прояснить специфику применения понятия «социальный контракт» в контексте демократического и авторитарного режима, хотя, как я понимаю, это для вас имеет принципиальное значение. Это во-первых. Во-вторых, мне представляется сомнительным перенос экономических представлений о контракте на общественные отношения. Наконец, отношения между обществом и государством мне больше представляются как отношения между социологическими и политическими науками, нежели между какими-то реальными сегментами. В этом смысле государство — это просто какая-то социальная подсистема и не более того. Мы говорим о правительстве и администрации президента — о ком мы говорим в таком случае? Под «обществом» имеется в виду электоральная база или что-то еще?

В.С.:Я бы начал с последнего. Говоря об обществе, мы имеем в виду какие-то социальные профессиональные группы. А государство — это то, что эти группы представляют по его поводу, о чем мы их в ходе опросов и спрашиваем.

Н.К.: Правильно, и люди выкладывают массу своих досужих представлений по данному поводу. Не обязательно адекватных.

В.С.:Да, ведь для кого-то власть — это президент, а для кого-то завскладом. Короче, для каждого власть проявляет себя в каких-то понятных ему феноменах.

В.К.: Мы не уклонились от темы? Давайте вернемся к социальному контракту, поскольку, как я уже сказала, мы вновь рискуем упустить что-то важное и ограничиться каким-то приблизительным пониманием проблемы. Быть может, было бы полезно обратиться к генезису контрактуализма в политической мысли и попытаться отделить контракт от того, что им не является и являться не может.

Я.П.: Тогда я напомню, что понятие «общественный договор» (буквальный перевод термина «социальный контракт») появилось в трудах Гоббса и Жан-Жака Руссо. После выхода книги Руссо «Об общественном договоре» это понятие стало популярным в европейской политике и социальной науке. Это я к тому, что данная концепция не был изобретена экспертами BISS, и потому далеко не все критические замечания должны быть им адресованы.

Если не фокусироваться на особенностях старых договорных теорий, то общее их ядро можно было бы представить в следующем виде. Во-первых, люди «от природы» обладают «естественными» правами, неограниченное использование которых ведут либо к хаосу (Гоббс), либо к деспотии (Руссо), которая плоха потому, что в конечном итоге ведет к социальному хаосу. Посему, во-вторых, для формирования стабильного фона общественной жизни необходим договор, в ходе которого естественные права политизируются, т. е. начинают функционировать как объект политической сделки и вдобавок специфицируются. Т.е. обмениваются на гражданские свободы. Например, человек сдает в условную общественную копилку свою естественную свободу, а взамен ему выдают гражданские права и свободы — свободу слова, право голосовать на выборах, право объединяться с себе подобными в различного рода союзы и пр. Человек лишается естественного права добывать себе имущество (хватать все, что плохо лежит или отнимать у слабого), но обретает право собственности. В-третьих, для того, чтобы свести стимулы, ответственные за возможность людей вернуться к «звериному» состоянию, к минимуму, нужна система санкций — все та же стабильная монополия силы в виде государства. Это и есть «социальный контракт» в классическом понимании.

Полезно также вспомнить о том, что теоретики договора своего главного противника получили в лице шотландских экономистов. Достаточно поднять литературу XVIII века — и мы легко уясним, что термин «рынок» в трудах теоретиков экономизма (особенно Адама Смита, хотя вплоть по Маркса включительно) вовсе не играл «инструментальной» роли, как сегодня, а выступал глобальным объяснительным принципом, одновременно обеспечивая базу для легитимации или критики общественно-политического порядка. Теория Смита является принципиально антиконтрактуалистской и призвана ответить на те вопросы, на которые контрактные теории ответов дать не смогли. Таким образом, не общественный договор, но именно обезличенная машина обмена, невидимая рука рынка должна осуществлять социальное регулирование такого уровня, который для контракта оказывается неподъемным.

Наконец, можно вспомнить о еще одном замечательном шотландце, который умел рассуждать о тех самых социальных «стабилизаторах», которые мы ищем в белорусском обществе. Речь о величайшем либеральном философе XVIII в. Дэвиде Юме, который, по-моему, пошел дальше всех, восхваляя в духе идей «невидимой руки» привычку и обычай. Для того чтобы общественный порядок не строился больше на зависимости человека от политической или религиозной власти (соответственно, и контракта любого типа), необходимо, говорит он, чтобы общество регулировалось принципом наиболее безличным, наименее поддающимся присвоению или манипуляции. То есть традицией.

Разумеется, современные контрактные теории уже не притязают на то, чтобы объять необъятное. С другой же стороны, экономическая мысль в обязательном порядке включает в себя элементы контрактации, это стало особенно заметно после ренессансного выступления Джона Ролза в 1973 году. И все же, думаю, разделительные линии остаются. То, что с успехом может быть объяснено посредством классических теорий рынка, нет необходимости переобъяснять с помощью социального контракта. Далеко не все цены устанавливаются контрактным путем, некоторые формируются свободно. Таким же образом концепция общественного договора не будет работать там, где социальные отношения «неполитизированы», т. е. не стали предметом политической рефлексии и политического торга, где они существуют как бы за спиной людей, регулируя социальные отношения без всяких арбитров, посредников, договоров и пр. Я полагаю, что некоторые проницательные догадки Юма по поводу привычек и обычаев, которые функционируют как элементы культуры, пока еще не опровергнуты. Что же выпадает на долю социального контракта?

Мое мнение состоит в том, что в настоящее время от классического контрактуализма остался лишь один, хотя и очень важный его элемент: в ряде случаев для достижения социального порядка, который мог бы устроить всех (в идеале) или хотя бы преобладающее количество граждан, необходимы эффективные механизмы согласования интересов. Короче, общественный договор — это вовсе не документ, под которым могли бы подписаться (или, если речь идет об актуальном режиме — подписались) все граждане данной страны. Подобный документ в принципе невозможен, поскольку его содержание было бы бесконечным, выполнение — неточным. Таким образом, социальный контракт — это синоним политического по своей природе переговорного процесса между различными социальными группами по различным поводам, а также система институтов, призванных такой переговорный процесс обеспечивать. Есть переговорный процесс — есть контракт, нет переговорного процесса — нет контракта. Мне, во всяком случае, близко такое понимание контракта. Имеется еще юридический контракт, который закрепляет сделку на бумаге, но здесь мы его не затрагиваем.

В.С.:Ну, мы все-таки имеем в виду не столько переговорный процесс, сколько устойчивую систему ожиданий и, соответственно, систему обязательств, которая может проявляться в каких-то конкретных действиях. В этом смысле можно говорить о некоем гипертрофированном понимании контракта. Например, если мы утверждаем, что все происходит по старинке, по традиции, то это означает, что какие-то вещи не меняются. То есть если мы утверждаем, что социальный патернализм — это наша традиция, то социальный контракт невозможно верифицировать.

Я.П.: Из традиции между тем можно сделать социальный контракт. Каким образом? Договориться на ее счет — выбросить, положим, какие-то плохие элементы и оставить хорошие. Но для этого должен возникнуть переговорный процесс, в противном случае, возможно, мы так и не узнаем, что традиция — это в действительности просто традиция.

Н.К.: Мне представляется, что экскурс в генеалогию понятия был необходим для того, чтобы мы более четко представляли его место в системе других категорий, т. е. где понятие работает, а где оно излишне. Насколько я уяснил, контрактуализм призван объяснить социальные феномены, которые с одной стороны необъяснимы с позиций анализа капитализма, с другой — с позиций анализа традиций, обычаев, привычек и т. д.

Что же касается белорусской ситуации, то, как мне представляется, концепция социального контракта соединяет в себе три несоединимых элемента или плана. С одной стороны, это понятие отсылает к нормам. Существуют нормы, существуют санкции за их нарушение и, соответственно, зачем городить огород? С другой стороны, это понятия призвано объяснить действия властей посредством таких категорий, как «политико-деловой цикл», «покупка голосов» и т. д. Наконец, оно призвано объяснить мотивацию граждан при голосовании на выборах. Так вот, нормативный блок, мотивационный блок и блок деятельностно-технологический, на мой взгляд, в принципе несоединимы. И в этом смысле «социальный контракт» оказывается просто риторической фигурой, посредством которой можно легко перепрыгивать с одной темы на другую. Если же эти три блока объединить можно, то необходимо как-то иначе, мне кажется, швы положить.

В.К.:Если позволите, я повторю, зачем мы сегодня собрались. Вы хорошо помните, что произошло с понятием харизмы. В свое время ее объяснительный потенциал был настолько велик, что с ее помощью объяснялось все, что в этой стране происходит. Примерно то же самое произошло с рациональным выбором — в какой-то момент мы все вдруг стали «акционерами режима». Не сделав при этом никаких инвестиций. И примерно то же самое ожидает социальный контракт — если его не конкретизировать, если не уточнить сферу его применения, оно попросту превратится в очередной миф про Беларусь. И сегодня можно уже знакомиться с замечательными выводами такого типа: Лукашенко идет на переговоры с Западом для того, чтобы выполнить контрактные обязательства перед белорусами. «Контрактом» начинают объяснять все. Поэтому и обращается внимание: если имеется переговорный процесс, если есть субъекты переговорного процесса, располагающие договорной силой, то, возможно, имеется и социальный контракт или же он формируется.

Я приведу конкретный пример. Существует традиция еще с советских времен предоставлять донорам двухдневный отпуск, денежное вознаграждение, бесплатный проезд в транспорте, томатный сок и что-то еще. Точно уже не помню. С отменой льгот эти бонусы убрали. Однако в Могилевской области доноры объединились и вели долгий и трудный переговорный процесс с местными властями. В результате льготы были восстановлены. Но только в одной области Беларуси. Здесь мы как раз и фиксируем контракт: то, что ранее было советской традицией, стало действующим контрактом.

Я.П.: Другой пример. С незапамятных времен существует государственная традиция каждую посевную и уборочную давать колхозным генералам бабло в виде льготных кредитов, лизинга, клиринга, факторинга, не знаю чего еще. Сегодня эта традиция называется «спасение села». Лукашенко эта традиция уже не нравится, поскольку настала пора село переводить на рыночный рельс. Можно говорить о конфликте традиций — о конфликте между Природой и Рынком. Последние несколько лет Лукашенко грозит перевести колхозы на самоокупаемость. «Самоокупаемость» для колхозных генералов — слово невыносимое, поэтому они прибегают к тактике шантажа и произносят такое заклинание: село умрет. Заклинание работает: этой «смерти села» президент вынести не в состоянии, поэтому цикл лизинга, клиринга и факторинга начинается по новой. Здесь, я полагаю, мы также имеем дело с локальным контрактом, поскольку фиксируем какой-то переговорный процесс (в данном случае кулуарный), а также наличие аграрного лобби, которое обладает переговорной силой и потому вынуждает правительство субсидировать убыточную отрасль. А ведь Минфин с радостью направил бы эти средства в какие-то другие сферы, к тому же с позиций Нацбанка политика поддержания села во многом угрожает устойчивости финансовой системы.

К.Г.: Таких примеров ведь достаточно много можно привести — и везде найти элементы контракта.

Я.П.: В общем-то да, но вот когда, к примеру, широкие массы граждан лишили ряда льгот — и почти никто не протестовал — то говорить о каком-то нарушении контракта, мне кажется, преждевременно. Поскольку, во-первых, скажем, бесплатный проезд в транспорте — это еще не элемент контракта, поскольку на этот счет вроде никто не с кем не договаривался. Во-вторых, возможно, не существует такой социальной группы, как «льготники». Или у нее нет договорного потенциала. Поблажка была, поблажку убрали — и что с того? Здесь можно говорить исключительно только об определенных изменениях в политике власти. Но не о реструктуризации якобы контрактных обязательств. Вот примеры с донорами и с инвалидами на колясках, которые приехали к администрации президента, позволяет говорить о контрактных правах и обязательствах. Но это относительно малые группы.

К.Г.: Все это укладывается в теорию коллективных действий Мансура Олсона, который говорит о том, что процесс объединения в малых группах идет быстрее, чем в больших. В последнем случае высоки издержки протеста, направленного на то, чтобы добиться общего для группы блага.

Но у нас все же цель иная, поскольку BISS видит свою миссию преимущественно в разработке позитивных мессиджей для лидеров мнений, политиков, чиновников и т. д. Исследовательские задачи сводятся главным образом к тому, чтобы вычленить какие-то социальные группы и их предпочтения. Вот как мы, например, операционализируем государство? Большой объем средств проходит через государственный бюджет — это порядка 50% ВВП. Соответственно имеются какие-то бюджетные расходы, объем которые отражает переговорную силу социально-экономических групп. Вот сельское хозяйство у нас огромное — не столько статистически, сколько в смысле этой самой переговорной силы: «колхозные генералы», как называет их Янов Полесский, могут оторвать кусок пирога, больший, чем промышленность. А есть группы, которые не включены в перераспределение напрямую, но, тем не менее, с ними считаются.

Н.К.: Тут сразу возникают неясности относительно регулярно воспроизводимых действий. Если трактористу нужно постоянно смазывать и заправлять трактор, то он у нас что, контракт с ним заключил?

К.Г.: Нет, конечно. Я закончу по поводу государства. Как я сказал, мы операционализируем его через бюджетные расходы, и в результате выявляем группы, включенные в перераспределение, — это пенсионеры, молодежь, промышленные предприятия, бюджетный сектор (образование и пр.), предприниматели (есть расходы на поддержку предпринимательства, несмотря на то, что они довольно малы) и т. д. При этом мы не берем, скажем, милицию и другие силовые структуры — их мы исследовать не можем, не располагаем такими ресурсами. Далее рассматриваем, например, пенсионеров: это пенсионные расходы. Молодежь: поддержка первых рабочих мест и жилищных программ для молодых семей. Наемные рабочие: кредиты предприятиям, пособия по безработице, переподготовка. Затем мы оцениваем перспективы групп, т. е. их возможности для воспроизводства. Взять пенсионеров. В чем состоит их заинтересованность? В стабильном пенсионном обеспечении. Мы проводим фокус-группы, в ходе которых выявляем предпочтения пенсионеров, их беспокойства и ожидания, требования и т. д. Т.е., с одной стороны, мы оцениваем их самоощущение, с другой — их требования и ожидания. Наконец, мы оцениваем действия властей на предмет того, соответствуют ли они этим ожиданиям, спросу со стороны социальной группы, или нет, и какие компенсаторные действия предпринимаются. И так по каждой группе.

Н.К.: Это все понятно, но при чем здесь социальный контракт?

В.К.: Насколько я понимаю, гипотеза состоит в том, что удельный вес бюджетных расходов отражает то, как государство оценивает договорную или, если угодно, протестную силу данных социальных групп.

К.Г.: Что значит «договорная сила»?

Я.П.: Хороший вопрос… Мне кажется, концепт социального контракта имеет не столько теоретическое, сколько практическое значение. Взять хотя бы экспертное сообщество. Для других социальных групп и государства наше существование не очевидно, поскольку наша переговорная сила мала. Скучным и нудным переговорам мы предпочитаем автономное существование, либо альтернативы избежания, альтернативы лояльности и пр. Потому понятно, что мы с трудом договариваемся друг с другом на предмет коллективных действий, не говоря уже о продвижении собственных интересов на уровне государства или хотя бы среди других социальных групп. Но вот если каким-то чудом мы соберемся кодлой и пойдем с битами к администрации президента — то вот здесь и начнется социальный контракт. То есть мы вступаем в соглашение с государством (ведь на деле не министров же бить мы намерены, а добиться каких-то благ). Что такое переговорная сила? Алесандр Аузан дает веселое разъяснение на этот счет. Когда мы сталкиваемся с грабителем, который требует кошелек, то у него мало стимулов заняться честной трудовой деятельностью, поскольку наша договорная сила минимальна. Но вот если мы втроем, а грабитель в одиночестве, его стимулы заняться честной трудовой деятельностью резко возрастают. Потому что наш потенциал договорной силы достаточно высок для создания такой системы стимулов, системы ожиданий и пр. Так вот, в основе контракта всегда присутствует какой-то элемент бандитизма. Скажем, представители промышленного или какого-то другого лобби — это бандиты, которые шантажируют правительство «гневом пролетариата». А вот пенсионеров с позиций контрактуализма, возможно, не существует. Или же мы ничего не можем сказать на данный счет.

К.Г.: Если бы так было, то не было бы никакого политико-делового цикла, власти не повышали бы реальные доходы за счет специальных мер экономической политики.

Н.К.: Ну, знаете, в любой ведь стане есть государственный бюджет, и эти средства каким-то образом распределяются среди различных групп. Так или иначе. Следует ли из этого, что существует социальный контракт? Нет, не следует. Просто потому что из факта цикличности факт контракта не вытекает. Скажем, с погодой никто контракт не заключал, а она ведь меняется циклично.

К.Г.: Для экономистов «новой классической школы» такая цикличность в принципе невозможна, поскольку на следующем этапе люди понимают, где был подвох. Если их обмануть раз, вот второй раз не получится. Соответствующие идеи лежат в основе политики архитектуры Европейской монетарной интеграции, который стремиться избежать раскручивания инфляционной спирали за счет создания устойчивой системы антиинфляционных ожиданий. Но в Беларуси люди всякий раз покупаются на обещания власти: перед выборами обеспечивается рост доходов, хотя после выборов темпы роста снижаются. Видимо, имеются какие-то компенсаторные механизмы, или люди «близоруки».

Н.К.: А почему вы считаете, что власть обязательно обманывает людей? Я бы не стал закладывать злонамеренность власти в качестве предпосылки ее поведения. Если все это рассматривать в виде механистической метафоры, то любая организация нуждается в издержках на собственное содержание. То же касается государства, которое требует затрат на свое функционирование. И это нормально. При чем здесь социальный контракт? Но я хотел бы заострить проблему. Тот факт, что человек с завидным постоянством не выпрыгивает из окна (предполагая при этом, что разобьется), вовсе не означает, что он заключил контракт с природой не выпрыгивать из окна. То же самое и в последнем случае: существуют определенные практики, нормы, которые структурируют поведение людей.

В.С.:До определенного момента я согласен: если ты не бросаешься под дубинки ОМОНа, не означает, что ты договорился с омоновцами. Между тем следовало бы обратить внимания на некоторые изменения. Например, на резкое изменение уровня зарплат чиновников по отношению к средней зарплате по стране. Или на падение Беларуси с 36-го на 150-е место в мире по уровню восприятия коррупции. Что, собственно говоря, произошло? Это самопроизвольные изменения, или центральная власть осознала пределы, до которых можно безнаказанно скорпионить чиновников? Опять же: все эти кампании по дебюрократизации государства — чем они продиктованы?

Н.К.: Ничто не дает нам оснований полагать, что они продиктованы положениями социального контракта. Скажем, власть поступает в силу тех или иных представлений. Неважно каких.

В.С.:Тем не менее, социальный контракт является довольно удобным понятием…

Н.К.: Слишком удобным, в этом вся проблема и заключается.

В.С.: Может быть. Но существует один момент, который, я полагаю, оправдывает применение этого понятия. Что бы ни говорили, но основной опорой белорусской власти остается электоральная легитимность. Что бы ни происходило, все равно для нее необходимо побеждать на выборах. А это означает, что с обществом необходимо как-то договариваться. Короче, теория социального контракта должна объяснять, почему Лукашенко — не Мугабе.

Я.П.: А, на мой взгляд, понятие социального контракта должно объяснять, почему, скажем, колхозы не гибнут. Потому как классические законы экономики, сам социально-политический контекст Восточной Европы, т. е. ее нынешние традиции и привычки, буквально кричат о том, что песня колхозов спета. Но это не так, и, следовательно, имеется нечто вроде политической сделки по поводу колхозов, имеется процесс постоянной реинвестиции каких-то свобод и прав, в результате которой целый социально-экономический сектор обретает право не подвергаться «репрессиям» со стороны рынка и каких-то глобальных процессов. Я еще раз хотел бы подчеркнуть, что социальный контракт должен выявлять «искусственные» регулярности там, где они имеются, и где они необъяснимы посредством экономических, социальных или психологических принципов жизнедеятельности людей. Во всяком случае, я так думаю…

В.С.: В продолжение своей мысли у меня есть хороший политико-экономический сюжет. Несмотря на то, что власть нуждается в электоральной легитимности, она может выбирать, какую электоральную коалицию он сложит. Это могут быть пенсионеры и рабочие, или же молодежь и пр. — в различных комбинациях. В политике происходят изменения, поднимающие интересные вопросы. Скажем, открытие социального лифта для молодежи — это элемент социального контракта или нет?

Н.К.: В любом с