C некоторого момента коллективное исследовательское усилие определилось с вектором собственного приложения — это общество, «которого мы не знаем» (как гласит общепризнанная сегодня «концепция»). Что при этом должно быть найдено? Если исходить из того, что невозможно найти то, что неизвестно в принципе, то искать следует в какой-то мере уже известное. Можно утверждать, что сегодня разыскиваются по преимуществу социальные группы или, если угодно, общественные сегменты, выступающие в роли своего рода трансформационных машин общества в целом. Таким образом, общества, «которого мы не знаем», мы, в общем-то, и не желаем знать; для нас более предпочтительным является знание того, что меняет (или уже изменило, хотя пока никто ничего не заметил) это общество до неузнаваемости.
Можно вспомнить о том, что в качестве предполагаемых «моторов перемен» в разное время выступали такие группы как «демократическая оппозиция» и ее электорат, «национально ориентированная интеллигенция», «рабочие крупнейших предприятий», «обездоленные слои общества», «молодежь» и даже «номенклатура» (ее условно реформационная или, как здесь часто говорят, «проевропейская» часть). Сегодня, например, растет интерес к «среднему классу» (который, напомню, нам также практически неизвестен). Разыскивается, следовательно, субъект. Если массовое исследовательское усилие помножить на соответствующую политическую страсть, то результатом этого произведения должна стать глобальная стратегия управления, которая приведет белорусское общество, скажем, к нормальному европейскому состоянию. И тогда мы будем не знать его уже в таком качестве.
Принято считать, что основные присутствующие на политической сцене силы — такие, как «власть» и «оппозиция» — располагают тотальными политическими стратегиями (по крайней мере, стратегиями «самосохранения»), в то время как социальные группы, которые в политической публичности не представлены или представлены плохо, в подобных стратегиях остро нуждаются (равно как и в собственной идентичности). Они вроде бы нуждаются в привлекательных образах будущего — но разве наш опыт не свидетельствует о том, что спрос на этот товар минимален? И — в полном соответствии с моделью рыночного равновесия — показатель предложения стратегий также близок к нулю. На местном рынке стратегии не окупаются, посему их производство свернуто. Можно взглянуть на эту ситуацию с другой стороны: если считать стратегиями все, что в качестве таковых себя преподносит, — лозунги, декларации «поворота в Европу», как бы предвыборные программы, воображаемые идентичности, упреки в бездействии, инициатива по строительству АЭС и пр., — то мы столкнемся с их перепроизводством, которое контролируется за счет довольно эффективных механизмов потребительского «кризисного регулирования». Мы потребляем не столько стратегии с точки зрения их «потребительских качеств», сколько их знаковые приращения sui generis. Это как постоянное обновление компьютерных программ — мы успеваем обновить несколько версий конкретной программы, не успевая как следует воспользоваться самой программой и ознакомится с ее возможностями.
Взять, к примеру, экспертное и шире — научное сообщество; оно беременно различного рода идеями, проектами, организационными моделями, перспективными исследовательскими импульсами. Но ни одно из этих начинаний не обретает завершенности, не становится традицией — и вот, поразительное обстоятельство: циклическое воспроизводство «на новом уровне» не становится традицией, не обеспечивает капитализации и накопления. Если это наблюдение справедливо для общества в целом, то последовательное размышление должно вести к заключению, что общество неуловимо в том смысле, что не успевает «отстояться» в виде тех или иных классификаций. Например: «оппозиция» существует не как определенная группа людей, но как совокупность достаточно гибких реакций, т. е. «стратегий», на подавление инакомыслия и инакодействия — начиная от бегства за рубеж и заканчивая выпуском аналитических сборников, посвященных, скажем, гражданскому обществу.
«Термин „стратегия“, — заметил как-то Ж. Бодрияр, — призван отображать имеющиеся возможности, потому это привлекательный термин. Это очень хороший термин. Он задает форму рассуждений, он взывает к воображению. Он предполагает высокую квалификацию и, вместе с тем, он обращает вас к пространству. Но, как мне кажется, сегодня он больше не означает ничего действительно великого, поскольку для того, чтобы была стратегия, необходимо наличие соответствующего субъекта стратегии — кого-то, обладающего достаточной волей и способностью исходить при этом из конечного результата. И должна быть завершенность действий, его предполагающая. Но если определяющее влияние на стратегию оказывают сами по себе варьирующиеся условия ее осуществления, то это уже не стратегия в собственном смысле этого слова. Иначе говоря, если и можно продолжать пользоваться этим термином, то только в метафорическом смысле.» (Baudrillard, 1995)
Данное высказывание содержит, по меньшей мере, два важных инсайта, имеющие отношение к нашему обществу в частности и современному обществу в принципе. Во-первых, опыт пассивного приспособления к меняющимся условиям, которым располагают как отдельные индивиды, так и государство как корпоративный «субъект», можно именовать стратегией лишь в силу отсутствия более подходящего термина. «Стратегия самосохранения» (или «выживания») — это, конечно, нонсенс, хотя агенты, склонные постфактум легитимировать свои индивидуальные и социальные инстинкты, воображают последние в качестве рациональных программ. Во-вторых, серьезной проблемой сегодня является сам субъект политического действия. В этом смысле очень сложно доказать то, что зачастую принимается нами по умолчанию — т. е. существование таких коллективных агентов, как «власть», «оппозиция», «средний класс» и пр., т. е. агентов, способных производить определенное действие или определенное бездействие. Но поскольку частью всякого индивида — возможно, наиболее социологически значимой частью — является его принадлежность к группе (например, профессиональной) — то под вопросом оказывается политическая субъектность как таковая. Мы можем наблюдать какие-то коллективные действия — например, протестные выступления ограниченной группы предпринимателей — но сложно увидеть субъекта действия. Один из предпринимателей однажды задал мне вопрос, на который я не в состоянии ответить: с кем во власти мы должны вести переговоры? Кто уполномочен их вести? Кто будет выполнять соглашения? Это действительно правильный вопрос, и вопрос на засыпку: «власти» не существует, переговоры могут вести лишь конкретные лица, но они не в состоянии ничего обещать, поскольку не несут ответственности за свои действия и, следовательно, не действуют.
Сказанное позволяет указать на одно серьезное препятствие на пути реализации исследовательской программы понимания общества. Если мы намерены увидеть какие-то поведенческие паттерны, характерные для тех или иных «социальных групп», то мы увидим лишь то, что пожелаем увидеть (например, недостаточно средний «средний класс» или практически «проевропейскую» часть номенклатуры). То есть в действительности не увидим ничего. То же, что увидеть некоторым образом возможно, касается систем стимулов, правил игры и «стратегий», в некотором роде неизбежных в данном игровом пространстве. Некоторые женщины в Lj именуют «стратегиями» способы использования косметики, манеру держать себя, одеваться, и пр. — согласитесь, в этом что-то есть.
Опыт наблюдения за политикой в местных условиях должен с неизбежностью вести к выводу, что неведение по поводу общества предполагает определенные игровые преимущества. Так, например, функционеры правящего режима на протяжении почти полутора десятка лет делали все возможное, чтобы их собственное незнание (не только местного общества, но и мира в целом) достигло пределов: они закрывали СМИ, отказывали в регистрации общественным ассоциациям, поступательно ограничивали академические и культурные обмены и перекрывали каналы представительства, консолидации общественных интересов, словом, не без успеха блокировали все информационные сигналы, свидетельствующие о неоднородности, сложности и нелинейности современного мира. Преимущества такого положения дел для правящего класса очевидны, поскольку ему удалось сформировать для себя относительно комфортную среду обитания. Недостатки менее очевидны, но со временем они имеют склонность проявляться все более отчетливо. Например, сегодня сложно сказать с определенностью, куда — на фоне «строительного бума» — подевались белорусские рабочие строительных специальностей. Куда исчезли технологи, инженеры и др. представители т. н. традиционных специальностей? Кто будет участвовать в строительстве белорусской АЭС, о скором начале которого нас с воодушевлением предупредило телевидение? Кто будет строить агрогородки Уго Чавесу, если дома этим заниматься практически некому? Как убедим мы венесуэльцев в своем технологическом превосходстве?
Таким образом, получается, что социально-экономическая пирамида, которая досталась Лукашенко в наследство, пирамида, на поддержание которой были брошены большие и могущественные силы — как бы это выразиться — всерьез прохудилась? Действительно, если иметь в виду человекозатратные и ресурсоемкие формы общественного производства и коллективного сосуществования, то для их воспроизводства, как внезапно для себя открыло белорусское правительство, не хватает: 1) людей, 2) ресурсов (в особенности энергетических и финансовых). Несложно предположить, что этот ресурно-финансовый дефицит будет только нарастать. Недавно в парламенте была выдвинута инициатива в области образования такого рода: «нормальный» баланс сил можно сохранить, если сделать традиционные специальности обучения бесплатными, а специальности общества «четвертого поколения» — платными. Эта, равно как и подобные ей инициативы, может очередной раз взывать к жизни представления, что у правящего класса имеется какая-то продуманная стратегия. И что стратегию эту производят и реализуют люди, в общем, грамотные в стратегическом отношении — «государственные умы», т. е. умы структурированные государством во имя государственных (общих) целей развития.
«Не следует думать, что в нашем правительстве заседают дураки, которые ничего не понимают» — такое высказывание мне приходилось слышать неоднократно. Я, к примеру, вовсе не считаю, что белорусское правительство укомплектовано недоумками, и даже напротив — полагаю, что наши функционеры действуют по преимуществу рационально. Согласно теории общественного выбора (public choice theory), государственные служащие, впрочем, как и все нормальные люди, всегда будет максимизировать свою собственную функцию полезности, а не работать на государство. Как раз потому, что они умные, а не дураки. И, кстати, именно то обстоятельно, что чиновники не являются дураками (т.е. действуют не в общих, а в личных интересах), привело многих радикально настроенных мыслителей к выводу, что бюрократическая организация государственной власти является абсолютным злом, а «минималистское государство» — определенным выходом, т. е. наименьшим из зол.
Сегодня некоторые радикально звучащие тезисы типа «общества не существует», «общественного мнения не существует» или «субъект исчезнет, как…» можно уже воспринимать буквально — и исследовательские программы строить соответствующим образом. Очень многие белорусские строители работают на российских стройках, значимая часть белорусского научного сообщества частично или полностью встроилась в экспертные и образовательные сети сопредельных республик. Частные предприниматели практикую фиктивные браки, а значительная часть общества в целом ведет жизнь контрабандистов и нелегалов. И над всем этим высится пафосный айсберг большой и малой государственной бюрократии — айсберг, все более подтаивающий снизу. Некоторые эксперты и политики все еще уповают на то, что в какой-то момент можно будет правильно сориентировать разрушительную силу «недовольных» (прежде всего пролетариев), которая предположительно будет высвобождена грядущим социально-экономическим кризисом. При этом зачастую упускаются из виду простые и самоочевидные вещи, как-то: по некоторым сведениям, на заводе им. Ленина (том самом, который занимает целый квартал центра города — от ЦУМа до 1-й клинической больницы) работает всего 200 человек; на «Горизонте» осталось что-то вроде трети общей численности персонала; и в целом: с 1996 г. по 2006 г. число занятых в промышленности сократилось с 1,5 млн. до 1 млн., т. е. на треть. При этом безработица в стране феноменально низкая (если принимать данные Минстата за чистую монету, т. е. игнорировать соотношение издержек, связанных с процедурой регистрации в качестве безработного, и выгод, этим статусом предполагаемых).
Приведенные выше показатели можно интерпретировать в том смысле, что трансформации рынка труда и, соответственно, экономики происходят в региональной канве: занятых в сельском хозяйстве и промышленности все становится меньше — в сфере услуг все больше. Это верно, но с одной существенной поправкой, касающейся давления со стороны рынка труда. Ясно, что белорусская «силиконовая долина» в видимой перспективе не вместит всех ориентированных на новые и престижные специальности, в то время как газеты пестрят объявлениями о вакансиях: требуются водители общественного транспорта, рабочие различных специальностей, продавцы, в особенности — инженеры и технологи. В конечном счете получается, что «вымываемые» из социально-экономической пирамиды люди, не конденсируются в виде «протестных сил», а просто куда-то в частном порядке исчезают и где-то — в частном (быть может, массовом) порядке — появляются. Или что происходит? — вот ведь вопрос. Если преобразовать одно из высказываний Маклюэна, человек все менее желает выступать в качестве органов размножения действующего машинного мира — и, подобно пчеле, выполняющей сходную функцию в растительном мире, летит на иные луга. Возможно, вся проблема с постижением нынешнего состояния социального мира состоит в том, что наши органы восприятия настроены на какие-то сложные и тонкие явления, в то время как хорошо известно: сложны продукты синтеза, продукты распада — просты. Возможно, распад белорусского социума синхронизирован с процессом распада чернобыльского урана. Это «дикое» предположение могло бы выступить исходной исследовательской гипотезой.
Но: «распад» можно понимать и в другом смысле. «Исследовать общество» всем скопом — это, на мой взгляд, ресурсоемкая и ничем не оправданная задача. «Общества» действительно не существует — таким же образом, как не существует единой социологии. Сегодня, говорят наиболее проницательные исследователи, существует множество социологий (и политологий), каждая из которых занята изучением ограниченной группы проблем — проблем достаточно простых, но не всегда просто решаемых. Так, например, если белорусское руководство построит АЭС, то мы не решим проблем энергозависимости. Но, быть может, эти проблемы можно минимизировать, вписав различные белорусские регионы в различные же энергетические системы. Таким же образом решает свои проблемы белорусская рабочая сила.
Оглядитесь: обществом правит двойная мораль, эта последняя скрепа социального порядка. Люди, встроенные в «общепринятый» социальный контракт, разумеется, извлекают из своего положения определенные выгоды. Но это — с одной стороны. С другой стороны, они по возможности пользуются альтернативными контрактами. Если говорить предельно обобщенно, то они не делают выбора между демократией и авторитаризмом, между капитализмом и плановой экономикой, между свободой и рабством, они ищут свою частную — политическую, экономическую, потребительскую — свободу в зазоре между тем и другим. Так формируются своего рода двойные или двусмысленные структуры адаптации — трудноуловимые и малозаметные по причине своей двусмысленности. Один наблюдательный человек, доцент БНТУ во время конференции, посвященной высшему образованию, заметил — в противовес устоявшимся постулатам по поводу «изоляции» или «советизации» — что «интернационализация» белорусского образования идет полным ходом. Так, говорит он, «белорусские университеты продолжают активно сотрудничать с европейскими партнерами в рамках программы Tempus, а ее национальным координатором является высокопоставленный чиновник Академии управления — кузницы бюрократических кадров режима» (Усаченак, 2007). Это один из огромного множества примеров того же рода. Активные участники программы Case реализуют академические карьеры в тех самых «кузницах», где в рамках курсов по идеологии зачастую читаются элементы теорий демократии. Государственные чиновники и «народные» парламентарии оказывают покровительство бизнес-структурам, эти агентам глобализации, а частный бизнес вовлечен в многоплановое взаимодействие с местными администрациями, наконец, «демократическая оппозиция» — кто этого не знает? — всячески подыгрывает режиму в смысле поддержания его политической устойчивости.
Именно в этих «двусмысленных» позициях и положениях — вовсе не в напряжениях (в т. ч. социальных сил) между Востоком и Западом, демократией и антидемократичей, государством и обществом и другими антагонистическими парами — следует искать ключ к ситуации. В этих же «промежуточных» структурах адаптации следует искать причины устойчивости режима, поскольку именно рассогласование между неформальными нормами и формальными правилами, приводит к двусмысленному положению, когда никому не выгодно следовать предписаниям потенциально более эффективных правил. Выгоднее играть на разнице курсов между одними и другими правилами.
-------------
Baudrillard J. (1995) Vivisecting the 90s. Interview conducted and translated by Caroline Bayard and Graham Knight, Ctheory: http://www.egs.edu/faculty/baudrillard/baudrillard-vivisecting-the-90s.html
Усаченак А. (2007) Высшее образование в Беларуси: изоляция versus интернационализация. Высшее образование в Беларуси: вызовы интернационализации. Вильнюс, ЕГУ: 36-43.