— А что с потерпевшим?
— Потерпевший потерпел…
Анекдот
Запрещено к показу!
«Grindhouse» К. Тарантино и Р.Родригеса
Максим: Самые простые оценки кинотекста — это «хорошее» и «плохое». Долгое время нам казалось, что мы знаем, как различать эти два понятия. Хорошее кино было умным, техничным, эффектным, с продуманной идеей и грамотной актёрской игрой, плохое — беспомощным, неумелым и глупым. Однако для сегодняшнего кино этих оценок уже недостаточно. Они меняются местами. С одной стороны, есть мастеровитые, грамотно сделанные, но абсолютно пустые голливудские блокбастеры. Это зрелищные фильмы, но язык не поворачивается их назвать хорошими. С другой стороны, есть кино непричёсанное, неправильное, неканоничное. Но странное дело: его как раз смотреть гораздо интереснее. И это «плохое» кино всё чаще хочется называть хорошим.
Андрэй: Парадокс культуры менавіта ў тым, што самыя цікавыя творы заўжды зьяўляюцца менавіта з парушэньня правілаў. Адсутнасьць правілаў як новае правіла. Сёньня «няправільнае», сьмецьцевае кіно — на вяршыні. Радрыгеса-Тарантына — найпаказальнейшы. Стылістыка, што хавалася раней у сутоньнях другасных кінатэатраў, сёньня — мэйнстрым. «Доказ сьмерці» Тарантына з «Грайндгаўзу» быў урачыста прадстаўлены на Канскім фэсьце. Але чаму менавіта сёньня ганаруецца «кепскае» кіно?
М.: Защитник традиционных культурных ценностей стал бы заламывать руки, кричать про «кризис культуры», «тотальную девальвацию всех духовных ценностей» и «прославление животных инстинктов». С его точки зрения, происходящее — это кризис, болезнь. Но дело ведь не в том, что хулиганское кино вытесняет с экранов высокодуховное. Традиционное «высокое» кино сегодня мертвое. Невозможно смотреть братьев Дарденнов, оскомину набивает морализаторство Михалкова, искусственными выглядят условные конструкции Ларса фон Триера… От которых, он, кстати, в последнем фильме отказывается — и это тоже показатель. «Мусорные», неправильные фильмы — молодая трава, пробивающаяся сквозь асфальт старых стилей и форм. Прежние форматы вербовки зрителя в единомышленники уже своё отработали.
А.: Новае, якое прабіваецца, суправаджаецца сьмехам, як почасту было ў культуры. Але гэта ня сьмех пародыі, а сьмех жаху й гвалту, даведзенага да абсурду. І тут спрацоўваюць фундамэнтальныя моманты. Першае, гэта «захаваны час» (скарыстаемся азначэньнем Таркоўскага). Але гэта захаваны час ня столькі фільму, колькі культуры. Гэта настальгія па старых кінатэатрах, аўра забытых кінасэансаў, дзіцячая радасьць ад таямніцы кінапаказу і экзыстэнцыйны сум. Што добра выявіў у «Апошнім кінасэансе» Пітэр Багдановіч. Па-другое, гэта вяртаньне да першасных крыніцаў кіно. Кірмаш, балаган, наіўная бутафорская забава. Нізавыя атракцыённыя моманты. Вяртаньне да вытокаў. І трэці момант. Асабліва добра кайф ад «Грайндгаўзу» адчуваецца, калі глядзець пірацкую копію з галовамі гледачоў, сьмехам у залі — і на запілаваным дыску «12 у 1». Сама атмасфэра паказу ператвараецца ў мастацкі прыём. Месца камунікацыі ёсьць камунікацыяй. Сродак камунікацыі — пашкуматаная копія, падрапаны дыск — стаецца эстэтычным фактам. Час, які псуе носьбіты, пададзены, як мастацкая зьява.
М.: Стилистика «Грайндхауса» — своеобразная анти-Догма. В своё время компания Ларса фон Триера пыталась обновить кинематограф, сознательно отказываясь от всякой искусственности. «Догматики» выступали за естественное освещение, натуральный звук, минимум условности на экране. Но это превратилось в очередной эстетский приём, ничуть не более реалистичный, чем голливудские блокбастеры. А Тарантино с Родригесом, наоборот, возвращаются к первоначальной условности кинематографа. Выводя на передний план его сказочную, былинную, мифическую сущность. И это выглядит привлекательней, чем минимализм «Догмы». Но «Догма» имела коммерческий успех во всём мире. А вот «Грайндхауз» в прокате провалился.
А.: Ён атрымаўся занадта сінэфільскім. Тарантына — дзіця відэатэкаў, Радрыгес — сінэфіл, Элі Рот (аўтар роліку пра «Дзень падзякі») — аматар эўракультавага кіно 70-х. Каб адчуць асалоду ад «Грайндгаўзу», трэба самому быць сінэфілам. Любіць кіно проста за тое, што яно кіно. У эўрапейскім пракаце фільм распалавінілі — і ён згубіў свой першародны смак. Дарэчы, для эўрапейцаў — гэтае кіно занадта жанравае.
М.: Кино на самом деле сектантское, лабораторные опыты, интересные прежде всего их участникам. Происходит реанимация каких-то архаичных киностилистик. Но ведь и Тарантино, и Родригес этим занимаются всю сознательную жизнь. Почему же сейчас возникла волна народного гнева? Что не сработало?
А.: А не спрацавала агульная памяць. І Тарантына, і Радрыгез — фанаты здвоеных кінасэансаў у кінатэатрах grindhouse, дзе дэманстраваліся нізкабюджэтныя эксплюатацыйныя стужкі. Менавіта такія пападрапаныя, са згубленымі бабінамі. У нас аналяг гэтага — відэасалёны 90-х з пазаціранымі выдэакасэтамі, гнусавым голасам перакладчыкам і напаўзабароненым кіно. І ўдзячныя гледачы — тыя, хто настальгію гэтую падзяляюць. Эфэкт культавага кіно. Культавае кіно — гэта ня тое, якое глядзяць мільён чалавек, а якое адзін чалавек гатовы глядзець мільён разоў. Але гэткіх аматараў не хапіла каб адбіць фінансавыя страты.
М.: Эти явления достаточно характеризуют переходную стадию в развитии кино. Французская новая волна появилась как негативная реакция на зализанное, грамотное «папенькино кино». Сейчас точно такая же ситуация: есть зализанные пустые блокбастеры и мёртвое политкорректное «фестивальное» кино. А между двумя бастионами глобального порядка — коммерческим и фестивальным — появляется буйная, «мусорная» территория. На грани дозволенного, шокирующая зрителя. Но, кажется, именно это хулиганство — шаг к новому кино.
А.: Калі на пачатку ХХ стагодзьдзя наперадзе быў элітарны авангард, то сёньня рэй вядзе ультражанравае, эксплюатацыйнае кіно у аўтарскім выкананьні. І нездарма паход узначалілі амэрыканцы, выхаваныя на камэрцыйным кіно. Але гэта й ускладняе сытуацыю. Францускія рэжысэры «новае хвалі» адаптавалі амэрыканскае жанравае кіно — і абвясьцілі палітыку «аўтараў». Амэрыканцам складаней — неабходна заявіць не столькі «аўтараў», колькі «творцаў жанраў».
М.: У нас почти никто не может понять, как можно в жанровом кино работать в авторском режиме. Есть чёткий раздел: авторское — это сложно о глубоком, а вот народное — это весело о простом. В том-то и фишка Тарантино и его последователей: они разрушают ожидания, умудряясь в игру массовыми формами вложить оригинальный авторский посыл. Не всегда успешный… Но сам вектор очень интересен. Он абсолютно американский по духу — можно вспомнить Энди Уорхола с его тиражированными Элвисами и Мэрилин Монро. В Европе последний раз такую штуку делали в 50-х завёрнутые на американском кино французы. И что-то похожее в 90-х пробовал Том Тыквер с «Беги, Лола, беги!».
А.: А ў Беларусі што-небудзь падобнае можна ўявіць? І што павінна быць, каб падобныя экспэрымэнты ў нас пайшлі?
М.: Тарантино с Родригесом прорастают из родной мифологии. Они не играют с европейскими штучками. Они опираются на американское кино, увиденное в детстве. Аналогом подобной стратегии у нас мог бы стать киноман лет тридцати с лишним, заставший прежние времена и способный снять разухабистое антисоветское кино на основе советских мифов. Но мы слишком были увлечены бегством от советской массовой мифологии. Не успели её толком понять и разучились играть в неё. Нет пока внутренней свободы, позволяющей относиться к ней свободно. Потомку что на самом деле в нашей стране она еще жива.
А.: Партызаны-ваўкалакі, НКВДшнікі-зомбі, бульба-забойца… А ўяўляеш, які файны атрымаўся бы фільм пра мумію Леніна, якая па начах п’е кроў месьцічаў? А потым яе ловяць!
М.: Нет, она кусает членов Политбюро, отчего те один за другим умирают. И на руководящий пост восходит зомби Черненко!
А.: Альбо помнік Марата Казея, які падрывае міліцыянэраў… Дарэчы, у 90-ыя спрабавалі рабіць нешта падобнае. А наша партызанскае кіно ідэальна перапяваецца ў хуліганским фармаце. У Таранціны — манньяк, які забіваў машынай, а ў нас — маньяк-падрыўнік, патомны партызан, які пускае цягнікі пад адхон.
М.: Чтобы получился наш местный «Грайндхаус» мало образованности, мало архаичной культурной мифологии — должна быть ирония по отношению к себе. Мне хотелось бы увидеть молодого белорусского отвязного пижона, который смог бы над собой посмеяться — и превратить это в факт искусства. Что, кстати, делают Родригес и Тарантино. А у нас этого нет.
А.: Каб зьявілася падобнае — неабходна свая атмасфэра, свае кінаклюбы. Новая хваля вырасла з сінэматэкаў, Тарантына — зь відэатэкаў і грайндгаўзаў. А ў нас нават спробы рабіць начныя сэансы не атрымаліся.
М.: Делать грайндхаус и смотреть его могут только особые люди, существующие в своей среде. Которая и позволяет появляться пограничным кинотекстам. Родригес — идеальный коммерческий режиссер. Тарантино — автор, увенчанный фестивальными наградами. Но вдруг эти два легитимных автора сознательно делают плохое кино, нарушают правила игры. Коммерческое кино должно отбить деньги. Фестивальное — уловить политическую и художественную моду. А эти парни целенаправленно выходят на ничейную полосу.
А.: Іхні фільм — аўтарскае выказваньне, якое маскуецца пад жанравае кіно. І максымальна яго выкарыстоўвае. І гэта магістральны шлях. Можна не пагаджацца з тым, што выкарыстоўваецца — гэта эксплюатацыя гвалту, але сама апора на жанравыя структуры гуманна для гледача.
М.: Это возвращение к истокам кино, начинавшегося как приключение. Приключение картинки — и приключение зрителя. Неправильность «плохого» кино возвращает нашему взгляда свежесть, непредсказуемость и неочевидность результата. Даже, если мы не согласны с автором, мы всё равно переживаем эмоциональный всплеск. Который невозможно получить на голливудском блокбастере типа «Трансформеров». И тем более — на разговорном кино типа михалковских «12». Но плохое кино оказывается лишённым прямых контактов с массовой публикой. Потому что публика воспитана на других киноформатах. И «грязное» кино, гаражный кинематограф (по аналогии с гаражным роком) оказывается загадкой и не встречает принятия. Но этого он и не требует! Для авторов важнее активация нового набора визуальных знаков. В пруд с золотыми рыбками выпущены зубастые хищные мальки. И сокращение поголовья золотых рыбок — исключительно вопрос времени. Можно считать это антигуманным, но точнее — видеть здесь естественное обновление экранных стилистик.
А.: Нам, дарэчы, ёсьць з чаго сьмяяцца — і з чаго рабіць свой грайндгаўз.
М.: Наиболее адекватный белорусский киностиль сегодня — не высокоморальные политические агитки, не простая хроника событий и даже не иронические политмультяшки. Наиболее точным знаком культурной ситуации как раз и стал бы отечественный «Грайндхаус». Неконвенциональное, неправильное кино, отказывающее быть «хорошим». Сознательно нарушающее местные правила. Потому что им следовать уже невозможно.