Телевидение — это праздник, который все время с тобой. Паузы между различными шоу незаметно сокращаются. Сами шоу приобретают интенсивность вселенской эйфории, краткого Пришествия. В этом можно усмотреть совершенствование естественной функции массовой культуры — той самой компенсаторной функции, которая со времен древнего Рима играла важнейшую роль в деле контроля и сдерживания простого народа, живущего, мягко говоря, неприхотливой жизнью. Не хлебом единым, но зрелищем насыщается масса. Но нет ничего более сбивающего с толку, нежели такие, казалось бы, лежащие на поверхности, исторические параллели.
Если для римской массы живое «шоу», с настоящей кровью и смертью, еще дышало ритуальностью жертвоприношений, объединяя аффективную толпу в квази-органическое тело; если тогда участник шоу действительно являлся представителем своего рода-племени; если, наконец, в античности такое «шоу» было скорее праздничным отклонением от структур повседневности римского общества с культом гражданских добродетелей, невозмутимого otium’а, общественного участия в делах государственной важности начиная с постоянных военных походов (а не праздного, индивидуального, безопасного созерцания); то сегодня мы смотрим шоу по отдельности и по телевизору. Вопрос кто кого и кому представляет носит, если вдуматься, крайне запутанный характер, наконец, формат теле-шоу и специфическая, детерриториальная организация массы вокруг него носит не характер отклонения, а базовой структуры повседневности постмодернистского медийного общества.
Евровидение: «битва народов»
Битвы армий на полях сражений для Европы остались прошлом. Вечная битва экономик — где все выглядит, мягко говоря, иным образом — целомудренно пребывает в тени. На поверхности шоу-бизнеса и массмедиа — безопасное и безобидное национальное соперничество, проникнутое экзальтированной верой в себя и политкорректным дружелюбием к сопернику.
Евровидение покрывает максимально широкую аудиторию. Оно являет собой некую «золотую» середину между двумя другими мегаразвлечениями постмодерна — спортом и политикой. Как и в спорте, на сцене «бьются» народы: большие или маленькие, богатые или гордые. Как в спорте, мы видим участников, излишне оптимистично ожидающих своих «баллов» за выступление. Но только в фигурном катании или гимнастике оценки выставляют эксперты, на Евровидении — любой желающий, на Евровидении за своих могут «болеть» старики, женщины и дети. Евровидение как постмодернистский формат покрывает максимальные массивы аудитории. Синтез новейшей «прямой демократии» и развлечения порождает особую интенсивность удовольствия, которой питается рейтинг Евровидения.
Евровидение как музыкально-политический конкурс демонстрирует то, насколько собственно музыка, исполнение, хореография и прочие эстетические факторы способны сдерживать — и тем самым проявлять — национальные и экономические идеологии. Эти последние пользуются евровидением как лакмусовой бумагой, для того, чтобы проявиться косвенным образом, обойти «цензуру» глобального единения и политкорректности и в виде игрового фактора выйти на сцену.
Самый простой ход мысли в этой «политологической» интерпретации Евровидения по сути снова сводится к признанию компенсаторной функции Евровидения, но уже не для простого космополитичного обывателя, «домохозяек», а для целых наций. Почему выигрывают на Евровидении? Кто, как правило, оказывается на «вершине» Европы? Те, кто, в политической действительности занимают скорее противоположные позиции — те, кто маленькие и на краю (Эстония), кого держат на жесткой дистанции от Евросоюза (Турция, Украина), кого вообще недавно бомбили (Сербия). До смешного выглядят неизменные «проигрыши» тех, кто на самом деле доминирует в шоу-бизнесе, в бизнесе вообще (Англия, Германия).
Действительно, Евровидение во многом похоже на праздник дураков или детского непослушания. «Выигрыши» на Евровидении — феномен из разряда «зато у нас песни хорошие». Но это опять-таки лежит на поверхности, а значит вполне может оказаться не «интерпретацией» Евровидения, а еще одной его составляющей, сознательной частью формата. В конце концов, что плохого в том, что аутсайдерам Евросоюза дают «голос», дают как минимум воображаемо пережить причастность к Европе, пытаются как-то компенсировать их неустранимое, по многим параметрам (например, утечка мозгов и рабочих рук) увеличивающееся отставание. Это лучше, чем ничего.
При более пристальном рассмотрении Евровидение предстает как запутаннейший, злободневный политологический текст. Каждое национальное голосование — это некое политическое «высказывание», где — преодолевая сопротивление музыкального материала — артикулируются и переплетаются соседские, региональные, экономические, культурные, конфессиональные, национальные, идеологические, постколониальные мотивы.
Ведь мы голосуем не за песню или композитора. О авторах песни вообще речь уже не идет, тут автор точно умер — вспомните, советские конкурсы «Песни» года, где еще указывались авторы слов и музыки как равноправные участники конкурса. Здесь важна только сама «звезда» на сцене (впрочем, это совсем другая «песня» — про постмодернистскую гегемонию Исполнителя, разрастания «исполнительных ветвей» власти, бизнеса и пр.).
Мы голосуем за Литву или Россию, Турцию или Германию. Сербия поет нам свою возрожденную Песнь — поддержим певицу в мужских одеждах (некоторые отечественные участники конкурса именно в этих терминах пытались «понять» победу Сербии). Голосование — это возможность для простого россиянина поддержать Беларусь за историческую общность судеб и «наказать» Эстонию за снос памятника, возможность для поляков «наказать» Россию за эмбарго на ввоз мяса и поощрить Беларусь за свое видение той же исторической общности судеб и т. д. и т. п. Евровидение в данном случае предстает как широкое поле воображаемого участия простых граждан в реальной политике.
Более того, в ходе этого своеобразного политического референдума каждый выбирает себе «другую» страну. Голосовать можно за кого угодно, но не за свою «партию», своего «делегата». Это воображаемое участие в политике стимулируется, таким образом, дополнительными эффектами объективности. «Объективности», подпитываемой исключением из списков не только «своих», но и потенциальных лидеров (коммерчески успешных представителей англо-попа). Эффект объективности создается через победу «другого», «слабого», относящегося к «меньшинству». Евровидение — это мастер-класс демократии для третьих стран посттоталитарного пространства.
Представим себе, если бы национальные принадлежности исполнителей каким-то образом держались до поры в секрете, и кто «слабый», а кто «сильный», кто сосед, а кто нет, раскрывалось бы только после голосования. Думаю, результаты этого «песенного» конкурса были бы не просто другими, но другими до неузнаваемости. Но снова: что плохого в том, что у песни — если она хороша настолько, что даже недоброжелатели страны ее исполнителя не могут этого не признать — есть шанс сделать обитателей «общеевропейского дома» и прилегающих к нему территорий чуть ближе или терпимее друг другу. Идея сама по себе неплоха. Но дело как всегда не столько в идеях или компенсаторных функциях: объект более глубокой критики располагается на уровне самой формы, механизмов и эффектов массмедийной репрезентации.
Евровидение-2007. Беларусь: кто, кого и куда послал
Легче всего ответить на вопрос «кого» — послали Колдуна. Дмитрий Колдун — это талантливый белорусский юноша, дальнейших ему творческих успехов. Колдун Евровидения — этот тот, кто «околдовал» своим выступлением весь мир (общий лейтмотив отзывов восторженных почитателей). То есть вымышленный, актуальный медийный персонаж, возникающий на пересечении определенных социально-экономических отношений. Ниже речь будет идти об этом персонаже.
По поводу того, кто послал Колдуна, разгорелся, в общем, сенсационный для наших болотистых широт скандал. Накануне конкурса московский пиар провел решительную наступательную акцию со слоганом — Колдун должен выступать под флагом Киркорова, а не под белорусским национальным стягом. Ибо львиную часть бремени расходов и забот по посылке Колдуна бездарные, безынициативные и некомпетентные белорусские чиновники переложили на одни московские титанические плечи. Белорусский госаппарат вяло отбивался, устами представителя правительства по телевизору заученно утверждающего, что все, как всегда, было «по честному» (и как всегда утверждающего без какого-либо представления альтернативной точки зрения — не для этого телевизор изобретали). Братские стороны по очереди посылали друг друга со своими претензиями на Колдуна и это до сих пор подсвечивают наш случай привлекательным ореолом скандальности.
Но, конечно, традиционно самый интригующий вопрос — куда послали? — На Евровидение. Это где? — Далеко и вообще-то где угодно. Но в данном случае в Финляндии. Послали развлекать финнов? Нет. Завоевывать европейский олимп шоу-бизнеса? Тоже нет (если в твердом уме). Может… представить Беларусь? Вот тут-то возникает целый ряд новых вопросов.
Как Колдун представляет Беларусь? Что в его выступлении белорусского, за исключением факта рождения исполнителя в определенной местности? Формат — постнациональная попса. Язык — глобальный, «империалистический». Сценография — с родины сертаки. Содержание — абстрактная клишированная сентиментальность. Если песня с речитативом «work your magic» что-то обозначает и к чему-то отсылает — это к самому поющему Колдуну. Происходит обнажение приема поп-формата: любая песня — это в принципе песня о том, как поется эта песня (или: любая политическая речь — это речь о произнесении речи). Колдун на сцене как бы обращается к самому себе — подзадоривая себя по ходу «разработки» магии голоса, отдавая себе отчет в собственных чувствах. В общем, это скорее самореферентный, нарциссический номер.
Конечно, никто не ждет, что Колдун запоет вдруг «голосом» госидеологии или, наоборот, заявит свою гражданскую позицию, или хотя бы выберет песню на стихи Купалы и вплетет в свой костюм национальные декоративные мотивы. Хотя в этом случае, безусловно, можно было бы говорить о какой-то содержательности репрезентации Беларуси для европейцев. Формат шоу есть формат и в него нужно попасть. Что с большим трудолюбием и ответственностью собственно и делает Колдун: он попадает в типаж успешного космополитичного поп-певца. Представляет сам себя и продюсерские технологии.
Колдун как воображаемый персонаж, как раскручиваемый музыкальный бренд — «сделан в России», на «Фабрике звезд». «Фабрика звезд» сделана в Голландии (симптоматично, что по самим евроновостям в дни Евровидения постоянно транслировались новости про бурный рост акций голландского Эндемола, разработчика «Фабрики звезд», про перекупку пакетов его акций тандемом испанцев и итальянцев и прочие «тайные пружины» поп-политики, которые для рядового белоруса — китайская грамота: беларуса учат видеть происки «плохого» капитала, а не логику капитала вообще). Музыкально-продюсерская Голландия — вызрела в глобальной культуре МТВ. Соответственно туда же, а не в белорусскую глубинку, ведет культурная генеалогия Колдуна.
Конечно, дело не только в Колдуне, просто нам он ближе. В принципе Евровидение — это парад ничего не представляющих пустых означающих: Эстонию может представлять африканец, Германию — итальянец и т. д. Это самопрезентация поп-формата (спецификой которого являются все эти «маленькие различия» — дозированные национальные мотивы, примесь мультикультурализма): на сцене представлены в принципе космополитические поп-проекты, как Мак-Дональдсы с национальным узором на упаковке. Но в случае Беларуси, как своеобразной лакмусовой бумаги для позднего капитализма, в этой самопрезентации развлекательного формата прорисовывается и нечто сверх этого.
«Мы выбираем, нас выбирают — как это часто не совпадает…»
Евровидение у нас используется в технике бриколажа, как препятствие для отскока. Евровидение — это космос, в который засылают всенародного Избранника только для того, чтобы он вернулся. Ведь там, по сути, ничего и нет — только «вакуум бездуховности», а вся жизнь — на Земле Беларуси (кто в этом усомнится, когда уже столько лет паузы между шоу заполняет телеагитпроп). Цель полета — достигнув высшей орбиты, не больно приземлиться и оказаться среди «снова нас», в прямом эфире родного телевидения как наглядное доказательство неисчерпаемого потенциала человека по имени белорус. Колдуна послали туда — неважно куда — откуда он должен вернуться с максимальной пользой.
Для белорусского государства польза носит главным образом характер символического капитала, прошедшего преобразователь визуализации. Это идеологический салют, блеск мгновенных вспышек суггестивных образов: сын белорусской земли в победном жесте вскинул руки, забравшись на европейскую «вершину» (иконографический мотив Покорителя, растиражированный кадром альпиниста с белорусским флагом, вбитым в подсознание кульминацией заставки агитпроп-сериала «Новейшая история» и всплывающим то там, то сям в информационно-политических программах отечественного телевидения), один из московских продюсеров целует белорусский флаг (контаминация иконографий клятвы у боевого знамени и склонения вчерашних недругов перед стягом Победы) и т. п.
Для московских продюсеров польза, естественно, принимает денежную форму. Колдун — это не столько история многотрудного пиара для Евровидения. Само Евровидение — максимально эффективный пиар для Колдуна и его продюсеров. Чтобы понять соль истории Колдуна, к магии цифр, окрашенных на экране телевизора в цвета национальных флагов, нужно было бы приплюсовать условия многолетнего контракта с Дмитрием Колдуном и суммы доходов «отцов»-продюсеров после его исполнения. Но кто же будет этого ждать и кто раскроет эти цифры. Можем ли представить следующее шоу. Колдун колесит по постсоветским просторам, «чешет» столицы и провинцию. И в прямые эфиры с этих шоу постоянно врезается сумма, затраченная на Евровидение для Колдуна, сумма постоянно уменьшающаяся, по мере его выступлений. И все с интересом наблюдают — отобъет продюсер свои «кровные» или нет, если отобъет — то насколько уйдет в плюс и т. д.
В прямом эфире белорусского телевидения отечественный деятель шоу-биза благодарит российского за бесплатную организацию выступления Колдуна. «Бесплатную для Колдуна», — вставляет Дмитрий Колдун. Все расходы покрывает и перекрывает «звезда», за все расплачивается в конечном счете сам Колдун. Ему в этом конечно помогут, как помогают внешние управляющие банка-кредитора расплатиться с долгами предприятию должнику. Начинающая поп-звезда поколения «Фабрики звезд» функционирует как изначальный «банкрот». Он начинает «свое дело» с долгов, оформляемых в виде контракта, в ситуации невозможности их выплатить самостоятельно. Продюсер выступает как банк, который открывает кредит и входит на этом основании во «временное распоряжение имуществом» (временем, личной жизнью, внешностью, самим именем как в случае с Б (и/е)ланом).
Колдун, как, по сути, и все остальное в медийном пространстве, — это, прежде всего, живая инвестиция, особая схема оборота капитала. Таково конечное, «скрытое» содержание данного «визуального текста», если рассматривать его в контексте общественной системы. Это всем очевидно, все прекрасно, все понимают. Но мы идем навстречу собственному заблуждению: воображаемый покров на то и существует, чтобы скрыть от взоров «невыносимую», дегуманизированную, цифровую социально-экономическую логику происходящего. Не мы выбираем Колдуна, а его продюсеры с помощью Колдуна заранее «выбрали» нас в качестве огромной целевой группы потребителей. Но нам приятно не узнавать схему движения капитала в форме риторики выдающейся талантливости, врожденной звездности немого объекта восхвалений (подобно тому, как угнетенная гендерная позиция, неоплачиваемый домашний труд женщины воспроизводится с помощью дискурса прославления женской красоты). Дмитрий Колдун в посвященном ему прямом эфире помимо отдельных вырывающихся реплик в основном молчит; и мы с трудом можем вообразить обратное — шоу, где субъектом дискурса был бы сам Колдун, где бы он пространно говорил о том кто, как и чем ему помог, находил свои особые слова для каждого, излагал свое видение Евровидения — одним словом, действительно представлял бы кого-то другого.
На следующий день после Евровидения на белорусском телевидении имело место ток-шоу по горячим следам отгремевшего конкурса, в котором безудержные восхваления Победителей принимали невротическую форму навязчивого повторения одного и того же тезиса (как если бы его кто-то постоянно оспаривал): главное сделал Колдун, не кто иной как Колдун, Сам Колдун. Его талант, его труд, его свободное владение английским языком. На последних словах в свой адрес братья Колдуны недоуменно переглянулись — спасибо режиссеру за этот красноречивый крупный план, обозначающий расхождение говоримого и видимого (которые намертво склеены в формате белтелевидения). В этом «сам Колдун» слышалось отзвуки предконкурсной проблемы — кто же сделал самого Колдуна: свое государство или московский продюсер (в этом контексте тезис «сам Колдун» — это своеобразное нулевое решение: ни вашим, ни нашим).
Но основное идеологическое сообщение этого «сам Колдун» — это легитимация самообмана публики при молчаливом соучастии звезды. Ты же видишь как тебе поклоняются — ты должен делать то, что должен («чесать» публику по постсоветским просторам), ведь они этого хотят. Ты сам заставил их этого хотеть. В этом дискурсе фигура продюсера, бизнес-схема становится невидимой в «непосредственных» воображаемых отношениях кумира и публики.
Отношениях, рождающихся в прямом эфире нарастающей волной массовой компенсаторной эйфория. В кадре ток-шоу постоянно обновлялись эсэмэски от зрителей, выдержанные в общей тональности девичьей экзальтации: «Димочка! Ты супер». Между серыми буднями и их обитателями повисло яркое марево «общей победы». Событие Евровидения имело место не где-то там, в Финляндии, куда рядовой беларус и в мыслях не попадет. Настоящее событие Евровидения для нас происходило на поверхности телеэкрана, «здесь», оно буквально липло к глазу как фантазматическая штора на окне в белорусскую повседневность. В казино нет окон, вид из которых вернул бы перевозбужденную публику на трезвую почву действительности: для успешного бизнеса необходимо, чтобы не проходила эйфория азарта, вплоть до полного опустошения (психики и кошельков). Нечто подобное происходит и в нашем «идеологическом телеказино»: присылаете смс, звоните, голосуйте, делайте ваши ставки — не смотрите за окно: у вас сейчас евро-видение Беларуси. В то время, как все участие простых белорусов в этой победе в конечном счете выразится в повышенной цене на билеты на Колдуна, которую им же и придется платить. Но они сами это выбрали в какой-то неуловимый для самих себя момент демократии в прямом эфире.
Вообще, если мы кого-то и выбираем в прямом эфире, так это самих себя — в качестве уже кем-то выбранных и не желающих ничего об этом знать. В русле известной притчи о Чжунь-цзы, видевшим во сне бабочку, но усомнившемся, не является ли он сам объектом сна бабочки в тот самый момент, когда осознает свое сновидение, мы можем сказать: не Колдун представляет Беларусь, это Беларусь представляет Колдуна, видит его в своем идеологическом сне. В сердце, глубине, в сути белоруса оказывается Колдун — пусть только на этот вечер. Не Колдун представляет всех белорусов, а средний белорус-телезритель предается перед экраном подсознательным индивидуальным фантазмам — в какой мере я могу быть Колдуном, могу представить себя на его месте, на месте признанного Европой, успешного во всех смыслах современного человека.
В «прямой» медийной демократии постмодерна не вас (историческую, живую реалию) кто-то представляет более менее адекватно где-то в другом месте. В этом другом месте, на «другой сцене» просто осуществляется работа капитала, его «сгущения и смещения» (что отражается в медийной метафорике капитала как «финансовых потоков», которые нужно контролировать, перенаправлять, но которые текут сами, по своим руслам и со своей скоростью). Работа капитала обрастает «социологическим мясом» — борьбой группировок и сил, о которой в лучшем случае узнают наши дети. Борьба группировок (не плохих или хороших, не добрых или злых, а просто разных) принимает воображаемые медийные формы, чтобы благодушный обыватель мог с ними идентифицироваться. Завороженно наблюдая за Евровидением мы сами представляем собой как какого-то далекого воображаемого другого, в сновидном погружении в медиа под Взглядом телеэкрана.
Шоу о шоу о шоу о шоу…
Основной вопрос психоанализа — как данное содержание принимает именно эту форму — в нашем случае принимает вид: почему вполне земные и, в общем, не предосудительные «скрытые мысли» (стремление заработать финансовый или идеологический капитал) принимают явную «сновидную форму» Колдуна-на-Евровидении. Они способны принять любую форму, скажете вы. Не совсем. На наших глазах эти «общечеловеческие» стремления все более тяготеют к определенному формату.
То, что Евровидение для Беларуси больше, чем очередная развлекаловка — очевидно. Так как славословили Колдуна, у нас даже о президенте не говорят — мол, конечно Россия помогает, народ поддерживает, но по сути «белорусское чудо» это он один, Сам сделал. Вообще самым значимым, симптоматичным, на наш взгляд, в нынешнем белорусском феномене Евровидения является даже не само шоу, а уже упоминавшееся шоу о шоу с участием в этом шоу участников другого шоу. Не авангардная, элитарная литература, как полагали университетские «постструктуралисты», а телевидение превращается в работающий самореферентный «текст», который в качестве содержания организует бесконечную систему взаимоотражений своих имманентных форм — шоу о шоу о шоу о шоу…
Смысл белорусского события Евровидения находится в зазоре этих двух шоу. Если в России Евровидение репрезентировано главным образом как веселая монтажная нарезка в формате музканала и в жанре поп-новостей и светской хроники (с рассказами российских участников о детской конкурентной возне внутри соревнующихся: как им кричали в ухо или намазывали стулья клеем). То у нас Евровидение возгоняется до формата общенационального политического события. Формальный аналог марафонского прямого эфира ток-шоу о Евровидении, транслируемого одновременно по двум общенациональным каналам, только один — судьбоносные политические мероприятия с участием президента типа Народного Собрания.
Более того, уже упомянутые живые реплики и крупные планы участников, эсэмэски в кадре (среди которых были и весьма нелицеприятные и для героя, и для эйфории его поклонников) создавали в общем уникальную атмосферу демократизма в священном для современной власти месте — в прямом телеэфире. Неужто и впрямь первые признаки «оттепели», о которой робко заговорила негосударственная пресса? Не будем гадать на кофейной гуще о ближайших политических тенденциях. Но вот некоторые долгосрочные перспективы просматриваются сквозь призму «магического кристалла» белорусского телевидения довольно отчетливо.
Одно из смс сообщений в кадре прямого эфира гласило примерно следующее: «ура, мы победили: для Беларуси шестое место — первое». Большинство постмодернистских конкурсов и шоу являются инструментом культивирования идеологии «номера один». Постмодернистской идеологии массового общества: быть равным, быть как все можно только будучи «number one». А второго номера просто не существует (как в рекламе одного из моющих средств). Все должны быть «первыми» — это каркас постмодернистской идентичности. Идентичности потребителя, ибо потребность «быть первым», встроенная в глобальный рынок, это мощнейший фактор, стимулирующий потребление.
Евровидение — это оригинальный способ для рядового белоруса влиться в ряды глобального массового общества, побыть «номером один» не просто в качестве индивидуального потребителя товаров класса «номер один в мире» (зубной пасты, жвачки, напитка и пр.), но именно как белоруса. Только нужно сделать правильную конвертацию: интуитивно, но точно определить какой порядковый номер в данной международной табели о рангах будет именно для тебя первым. В данном случае шестое оказалось эквивалентно первому (в футболе, вероятно, первым местом может быть фактическое шестандцатое и т. д.). Евровидение — это способ чувствовать себя номером один в пересчете, по курсу, подобно национальной валюте.
В этом контексте случай Колдуна в зазоре между двух шоу действительно наилучшим образом представил Беларусь в перспективе глобального массового общества — как некую мультикультурную кашу, вполне совместимую с авторитарным политическим режимом. Поп-культура вообще не таит опасностей для авторитаризма. Ибо она внутренне авторитарна и даже тоталитарна, она генерирует структуры и объекты поклонения, которые удачно прикрывает маширению капитала и реальные поля власти, она формует массу как источник разнообразных дивидендов.
Поп-культура отнюдь не является лишь бижутерией современного общества. На ее поверхности выстраиваются параллельные структуры демократии. Медийная поп-культура с ее опросами, голосованиями, представительством, экспертами, «местными выборами» и непревзойденными рейтингами вытесняет традиционные институты представительства, вернее поглощает их.
Первое преимущество демократии в прямом эфире по сравнению с парламентской демократией (невидимой, скучной «говорильней») в том, что в ней мы перестаем ощущать все те формы опосредования, которые встраиваются между личным и общественным мнением, между зрителем и зрелищем, между представителем и представляемым.
Прямой эфир по определению оставляет зрителя один на один со зрелищем, на которое он может «непосредственно» повлиять не сходя с удобной приватной позиции, не переставая развлекаться.
Количественный рост, усложнение механизмов медийного опосредования, жесткие фильтры форматов для обывателя оборачивается новым качеством их незаметности, прозрачности, отсутствия (как телесериал, будучи в высшей степени искусственной конструкцией, кажется окном в соседнюю квартиру).
В медийной демократии все более неконтролируемые системы, опосредующие социальные отношения — горизонтальные отношения между людьми (результирующие в общественном мнении), вертикальные отношения представляемых и представителей (народа и бюрократов различного уровня) — становятся неощутимыми под напором приходящего «прямо» в каждый дом зрелища.
Простейший пример — пресловутые системы промежуточного, «автоматического» подсчета или приема звонков. Вспомним прошлые белорусские скандалы с выбором всенародного поп-избранника в Европу, в частности, с телефонным голосованием за кандидатуры участников Евровидения, результаты которого существенно менялись после завершения. Или более «безобидный», но яркий случай в одночасье расплодившихся телеигр в прямом эфире типа «составь слово из предложенного набора букв и выиграешь деньги» (у нас в этом поле пока еще доминирует более архаическое Лото). Нормально образованный человек видит искомое слово в первую минуту-другую, передача же длится в десятки раз дольше. Первый приходящий в голову вопрос: где они взяли столько… людей с заторможенной психикой? Но потом понимаешь — мы ведь не видим, кто принимает звонки, как их фильтруют, в каком порядке отфильтрованные «голоса» попадают в эфир и пр. — это бэкс-тейдж, в который никогда не пустят журналистов (потому что сами же медийщики там и окопались). Суть телеигры, естественно, в том, чтобы звонков в прямой эфир поступило как можно больше (мелкая, бегущая, сливающаяся в бессмысленный белый орнамент, строка внизу кадра что-то говорит о тарификации звонков).
И не нужно никакой иной «управляемой» демократии. Нужно превратить гражданина в телезрителя, оставить его один на один с телезрелищем, и всячески стимулировать его избирательную «активность», подачу голосов, свершение выбора, из которого можно напрямую извлекать символический и/или финансовый капитал, параллельно создавая иллюзию того, что «они сами» этого хотят.
Гигантское преимущество новой модели медийной демократии заключается в том, что она есть Зрелище, удобно располагающееся перед отдельным, отделенным от других, индивидом. Зрелище, формат которого предполагает:
— ослепительно-дорогие свет и звук (сравните с унылостью неглаженных тряпок кабин для голосования, ручной работы наглядной агитацией т. п.),
— эффекты непосредственного участия: таинство демократии совершается на твоих глазах в прямом эфире и «напрямую» зависит от тебя (при полном сокрытии машинерии учета, обработки голосов и почти мгновенной конвертации голосов в политический или денежный капитал),
— замена рационального выбора выбором импульсным (золотой курицей мерчандайзинга — хватания ярких упаковок с зачастую ненужными товарами, особенно в очереди в кассу универмага) по принципу «нравится/не нравится здесь-и-сейчас»,
— отсутствие необходимости не просто в ментальных, но и физических усилиях: демократия с доставкой на дом, к дивану и пиву,
— иллюзия полной автономии, свободы от каких-либо внешних влияний индивида, руководствующегося при выборе «исключительно» своим вкусом и склонностями.
Этими параметрами задается процесс перевода «скрытого содержания» (извлечение прибыли, воспроизводство власти) в «явную форму» (шоу о шоу о шоу…). В этом обретении содержанием своей формы экономика непосредственно проникает в политику (консьюмеристкий выбор совпадает с политическим в форме Зрелища), обеспечивая новые перспективы для расширенного воспроизводства капитала. А политика — и прежде всего такая «альтернативная», как белорусская — использует консьюмеристские схемы общества зрелища позднего капитала как оптимальную технологию воспроизводства правящих групп в качестве «непосредственных представителей» народа.