Евровидение как шоу-case

О Евровидении в последние месяцы не писал, пожалуй, только ленивый. Впрочем, к числу «поленившихся» придется отнести большинство западных журналистов: на следующий же день после конкурса одного взгляда на первые страницы многих европейских газет было достаточно, чтобы понять — не все к этому празднику долго готовились и терпеливо ждали, для некоторых он вообще никогда не являлся «праздником». Если новая Европа и ее новые-старые соседи, казалось, последние полгода только и говорили о грядущем событии, «старая» Европа его просто не заметила, и медиасобытием этот конкурс так и не стал. Что вполне, заметим, естественно.

Многие из моих коллег также считают, что Евровидение вообще не стоит того, чтобы о нем говорить: дескать, все тут понятно, малозначительный конкурс, влияние которого на музыкальную и культурную жизнь Европы весьма сомнительно, да и вообще — вульгарное и китчевое зрелище. Однако я придерживаюсь другого мнения — все, что связано с организацией Евровидения, его трансляцией, визуальной стилистикой зрелища, процедурой голосования и рецепцией — представляет для культурного аналитика немалый интерес [1]. Это, в общем, неплохое шоу, на самом деле — просто выдающийся show case, показательный пример, и для исследователей, имеющих дело с современной европейской культурной, политической и экономической ситуацией, и для тех, кто интересуется лишь шоу-бизнесом и его законами, и для тех, кто следит за тем, что происходит в белорусской политике, и для многих других.

Попробую обозначить хотя бы некоторые аспекты этого феномена, чтобы прояснить свою мысль об особой значимости Евровидения — подчеркну еще раз: значимости не для политиков, музыкантов или рядовых телезрителей, а именно для исследователей, использующих феномен репрезентации для анализа конкретных социальных и экономических проблем или политических отношений. Правда, придется оставить в стороне собственно музыкальную сторону конкурса, не только потому, что это в компетенции музыкальных критиков, но и потому, что для понимания феномена Евровидения музыкальные достоинства того или иного номера, как правило, не существенны (именно поэтому каждый год специалисты критикуют, как им и положено, предпочтения широкой публики, недоумевая, как та или иная, слабая с их точки зрения, песня могла победить), — важны, скорее, социальные, политические и культурные подтексты этого события. Голосуя якобы за песню, на самом деле люди голосуют за свои политические и культурные предпочтения, тесно связанные как с прошлым, так и с настоящим мультикультурной и разноликой Европы.

Миграция как главный фактор голосования

Первое, что бросилось всем в глаза при голосовании, — это ярко выраженное противоречие между официальной и «реальной» Европой. Итоги голосования в этом году (и, видимо, в дальнейшем тенденция будет усиливаться) доказали: этнические диаспоры новых мигрантов, чей голос зачастую играет весьма скромную роль в принятии политических решений, учитывая множественые проблемы с их легальным статусом, тем не менее, представляют собой серьезную силу, или могут представлять — при определенных обстоятельствах. Иначе как объяснить тот факт, что Турция получила больше всего голосов от французов — при том, что официальная Франция, как известно, выступает категорически против вступления Турции в Евросоюз, а Армения — от Турции, при том, что официальная Турция до сих пор запрещает говорить об геноциде армян 1915 года, и в целом скрытое политическое напряжение между Арменией и Турцией существует по сей день. Литовские «грибники» и «овощеводы» в Ирландии, а польские сантехники и строители в Англии также представляют собой весьма многочисленные диаспоры в этих странах, и при голосовании их активность и любовь к покинутой Родине также имели весьма существенное значение.

«Новые соседи» как старые друзья

Феномен «кучного» (как изволили выразиться официальные кураторы Евровидения от Беларуси) голосования балканских стран и распределение голосов русскоязычного населения СНГ свидетельствовали, главным образом, о том, что преимущество при голосовании получили те исполнители, страны которых граничат с наибольшим количеством стран, причем сами эти страны, возможно, ранее являлись частью единого целого — будь то Советский Союз, или Югославия. По этим голосам можно без труда нарисовать в своем воображении карту Европы и до, и после 1991 года.

Появление новых границ и новых стран на геополитической карте, что даже в сугубо количественном отношении способствовало превращению Европы в совершенно новый политический субъект на сцене мировой политики и экономики, не могло в одночасье разрушить прежние связи и отношения: даже балканские войны и борьба за господство на этой территории не помешали сохранить культурную целостность региона и чувство большой семьи (я отдаю себе отчет в том, что в этой «семье» немало проблем и ссоры там не редкость, но очевидно, что песни они поют вместе (вовсе не на английском языке) и смотрят одно и то же кино). В этом смысле, прошлое Восточной Европы все еще выступает, вопреки желаниям евробюрократии, в качестве определяющего фактора не только в шоу-бизнесе.

Я имею в виду то, что после 1991 года бывшим восточно-европейским странам полагалось забыть о советском прошлом, и настроиться только на мысли о будущем — о перспективах вступления в Евросоюз. При этом мечтать о светлом будущем предлагалось не всем, а лишь happy few, и то в порядке очереди, определенной Евросоюзом. С течением времени — и особенно на фоне того, как границы между бывшими становились все более осязаемыми, а политические отношения между бывшими «братьями» и «сестрами» все более напряженными — у многих из нас возникло ощущение, что первоначальная эйфория, вызванная объединением двух Германий и последовавшими за этим событием политическими и экономическими трансформациями во всем регионе, куда-то улетучилась. И дело здесь не только и не столько во временной дистанции, отделяющей нас от того памятного дня, когда пала Берлинская стена, бывшая для многих поколений немцев и не только их зримым воплощением самой идеи холодной войны и той враждебности, которая в течение многих десятилетий разделяла страны Восточной и Западной Европы на два лагеря.

На смену прежней восторженности пришло разочарование, поскольку как-то вдруг обнаружилось, что границы никуда не исчезли, что Запад, если и готов распахнуть свои объятия, то далеко не всем и вовсе не бескорыстно, а при соблюдении определенных им же самим условий; и что безработица, трудовая миграция, преступность, бедность, насилие (включая кровавые военные конфликты в бывших соцстранах) стали привычным явлением повседневной жизни во многих постсоветских странах, — невзирая на ту опеку и заботу (а во многих случаях и «благодаря» ей), которую Запад проявил по отношению к новым членам своей семьи. «Эйфория наконец достигнутой свободы» сменилась осознанием того, что падение «железного занавеса» не привело к увеличению взаимного понимания [2] .

При этом, в отличие от тех непроницаемых границ, которые во времена холодной войны надежно защищали капиталистический Запад и коммунистический Восток друг от друга, и создавали тем самым почти онтологический разрыв, сегодня количество, а главное специфика границ таковы, что линии водораздела между гражданами первого и второго сорта не заметны стороннему наблюдателю, но весьма болезненны для тех, кто оказывается внутри этого «сепаратора» (и, кстати, членство в ЕС вовсе не является гарантией того, что медик из Литвы и его коллега из Англии, или ученый из Словакии и его коллега во Франции будут получать равнозначную зарплату и одинаковое признание). Я полагаю, что в функционировании этих невидимых границ наше, казалось бы, полустертое из коллективной памяти прошлое еще долго будет играть свою роковую роль, так же, как и исторический спор, проигранный коммунистической идеологией либеральному Западу.

Шоу-бизнес как технология

При обсуждении итогов Евровидения каждый год мы слышим одни и те же ламентации: дескать, у нас песня была «неформатная», поэтому и рассчитывать нам было не на что. В течение многих лет та же Россия безуспешно «тыкала» пальцем в небо, пытаясь угадать «заветный» формат и предвосхитить реакцию европейских зрителей (которые при негативном результате всегда оказывались исключительно «домохозяйками», обожающими зрелища, но, увы, ничего не смыслящими в музыке, и активно, но бессмысленно нажимающими на кнопки телефона или телевизионного пульта). И нельзя сказать, что она в этом не преуспела. Третье место России в этом году (второе в прошлом) и шестое место Беларуси — тому подтверждение. Отбор участников и их подготовка к престижным конкурсам стали примерно таким же делом, как выборы президента или депутатов Думы — в том смысле, что и политтехнологи, и поп-технологи наконец-то овладели ремеслом: главная интрига, связанная с выбором и политических фигур, и участников музыкальных конкурсов состоит в том, что россияне до последнего не знают, кто же их будет репрезентировать (на политической или музыкальной сцене), но в итоге оказываются вполне довольны результатами работы «бойцов невидимого фронта».

Кто стал бы всерьез говорить о трех никому не известных девушках из группы «Серебро» как о претендентках на победу в престижном конкурсе еще полгода назад? Ранее считалось, что исполнители должны иметь хотя бы какую-то известность, и некоторый опыт участия в подобных мероприятиях или хотя бы вообще — опыт. Похожая на школьную униформу одежда исполнительниц в сочетании с готическим макияжем (чем отличились также и некоторые другие участники — вероятно, последствие «ушибленности» результатами прошлогоднего конкурса), делавшим их похожими на вполне опытных обольстительниц, свидетельствовала о том, что важны не известность или популярность (тем более — исполнительский опыт), а технологии создания и раскрутки «звезд». Здесь все было «угадано» верно: и цвет одежды, и ее фасон (в котором парадоксальным образом сочетались пуританизм и сексуальность школьной формы) и формат песни, и визуальная стилистика (напоминающая японские комиксы «для взрослых»), и танцевальная пластика, и возраст. Постановка света и видеомонтаж также заслуживают упоминания, ибо с помощью света расставлялись ритмические акценты и подчеркивалась инфернальная соблазнительность певиц, а монтаж помогал маскировать некоторые проблемы исполнения. Поскольку «опытной» из участниц была только одна девушка, то камера ее постоянно «отлавливала» и давала крупным планом, тогда как две другие девушки снимались преимущественно средним и общим планами. Вообще, надо сказать, что на Евровидении в этом году преобладал черный цвет (я предполагаю — в полном соответствии с весенне-летними тенденциями моды), от чего сам конкурс временами смахивал на корпоративную вечеринку сотрудников похоронного бюро.

Гендерный маскарад

Нынешнее Евровидение было интересно еще и тем, что предъявило нам весь спектр гендерных идентичностей и нарушило целый ряд неписаных табу, связанных с сексуальным различием.

Начнем с того, что трио девушек в наглухо застегнутых белых воротничках на целомудренных черных платьицах (все та же группа «Серебро») выглядело как осознанная альтернатива «голым телам» капиталистического шоу-бизнеса: ведь до недавнего времени многие подспудно полагали, что чем более показано тело, чем более оно обнажено, — тем более современной является нация; «чем больше говорится о сексуальности, тем более современной является культура» [3] .

Сегодня со всей определенностью можно сказать, что в ситуации повсеместной и тотальной сексуализации публичного пространства, достигшей своего внутреннего предела (те же брюки с заниженной талией a vita bassa — ниже уже не «опускаются», поскольку лишаются своей функциональности как брюки), одетая (да еще наглухо застегнутая) женщина вполне предсказуемо оказывается более желанной, чем многие другие, чья обнаженность уже не интересна и, более того, — уже не замечается в связи с эффектом привыкания. В то же время следует, что эротический потенциал образа Лолиты еще не исчерпан (и вряд ли будет исчерпан — как и культурные коды садомазохизма), поэтому успех российских девушек и в этом аспекте вполне объясним, хотя тут «формат» угадать не так просто — всегда существует опасность переборщить.

К числу других интересных тенденций можно отнести и появление на сцене сразу нескольких «ряженых» мужчин. Верка Сердючка была не одна, правда, ее гипертрофированная и оттого комическая «феминность» украинского покроя безошибочно прочитывается как сценическое амплуа, чего не скажешь об участнике от Дании (проект DQ), для которого его бисексуальность — возможно, и есть подлинная, а не показная драма идентичности. Любопытно в этой связи вспомнить, что после успешного выступления на Евровидении в прошлом году, Дима Билан получил предложение стать «лицом» фирмы «Дольче и Габбана», поскольку, с одной стороны, он очень похож на диковатых парней с рабочих окраин Рима в черно-белых фильмах итальянского неореализма, а с другой — вполне представим как представитель гей-сообщества. Кстати, раз уж об этом зашла речь — победительница нынешнего конкурса сербка Мария Шерифович не скрывает своей «нетрадиционной» сексуальной ориентации (да нет, что я говорю, — традиционной, уже вполне традиционной…)

Иначе говоря, сексуальность была и остается товаром, который особенно успешно продается в сфере шоу-бизнеса: страшно подумать, но даже Лев Лещенко и Иосиф Кобзон на недавнем юбилейном концерте допустили в свою компанию Борю Моисеева, причем последний, будучи одетым в летный шлем, особенно хорошо голосил, солируя при исполнении фразы «Ну, а девушки, а девушки потом!»

Тribal dances, или к вопросу о национальном духе

Евровидение — это конкурс, где должны сочетаться несочетаемые вещи: с одной стороны, пресловутый «формат» — это не только запоминающая мелодия и яркое выступление, но и определенная идеология зрелища, призванного воплотить идею единой европейской идентичности. С другой — конкурс лишается своего смысла, если выступают «клоны», никак не отражающие специфику страны, которую они представляют.

Первое, что стоило бы проанализировать с точки зрения репрезентации национальной-культурной идентичности — это, конечно, сценография и имидж исполнителей. Беларусь и Россия — выглядели как близнецы-братья (или сестры): все исполнители в черном (с вкраплениями белого), песни англоязычные, вполне подходяшие для европопа, возраст — около 20, ни единой отсылки к национально-культурной специфике представляемых стран.

На этом фоне четверо мужчин, несинхронно махавших саблями вокруг Софо — грузинской woman in red, выглядели довольно нелепо — как и должна выглядеть попытка приспособить маскулинную фолк-культуру к формату современной поп-музыки и ее гендерной «бесчувственности», если можно так сказать (или, напротив, гиперчувствительности, как уже отмечалось выше). Если к тому же учесть, что песня исполнялась на английском языке, то все вместе читалось как политический месседж Грузии: мы — вполне европейские люди, но в обиду себя не дадим, да и образ жизни свой, вместе с нашими ценностями и традициями, менять не собираемся (свои сабли и лезгинку никому не «сдадим», даже и Евросоюзу).

Нет сомнения в том, что попсовый имидж Евровидения был подорван успешным выступлением Русланы пару лет назад, после чего все неожиданно вспомнили о своей национально-культурной идентичности, от которой в плавильном котле и шоу-бизнеса и Евросоюза только и остались пресловутые tribal dances. Однако нельзя войти в одну реку дважды — фолк-культура не в состоянии конкурировать с поп-форматом в поле современной культурной политики, поэтому ее роль — придать беззастенчиво стирающей национальные идентичности поп-музыке хотя бы немного этнического колорита.

Второе, что стоило бы упомянуть в связи с обсуждаемой здесь проблемой — это презентация видеороликов о Финляндии, перемежавших выступления исполнителей, использовавшихся не только и не столько в качестве монтажных перебивок (так обычно используют маринованный имбирь в японской кухне — чтобы разные вкусы не смешивались), но главным образом, чтобы по максимуму извлечь пользу из конкурса для привлечения потенциальных туристов. В общем, ролики оставили вполне приятное впечатление — в них было все необходимое: толерантность, мультикультурализм, дети, красивая природа, образ дружелюбной и открытой страны, но запомнилось одно (не исключено, что это и было главным!): лыжи — как доминанта невозмутимой финской идентичности.

Реальные деньги

Всей правды о финансовой стороне Евровидения мы никогда не узнаем, но поспекулировать на эту тему можно, особенно зная некоторые обстоятельства, просочившиеся в масс медиа, и позволяющие судить о некоторых «раскладах» в этом закулисье. Речь идет о Беларуси, где госчиновники и госпевцы, делая хорошую мину при плохой игре (а, иногда и не делая — как в случае Азаренка, которому, если верить новостям, Киркоров успел накостылять за его чиновничью спесь) сдались с потрохами российскому шоу-бизнесу, за что теперь Колдуну придется отрабатывать шестилетнюю барщину на Виктора Дробыша и Филиппа Киркорова. «Госпевцами» у нас можно смело называть всех тех, кто наводняет наше телевидение и непременно участвует в концертах «за Беларусь!». Кстати, у белорусской певческой «элиты» уже появилась традиция — пристраиваться в качестве сопровождающих лиц ко всем европейским конкурсам в качестве рыбок-прилипал, паразитирующих на теле главного героя зрелища, и устраивая свой маленький еврофестик за счет государства (и других спонсоров). Подобно тому, как малолетний родственник Раинчика неожиданно оказался в центре внимания по случаю победы в детском евровидении Ксении Ситник, Анастасия Тиханович постоянно мелькала в кадре на первом плане во время телетрансляции из «зеленой комнаты», тогда как главный виновник торжества Дмитрий Колдун неизменно оказывался в глубине кадра, где-то во втором ряду крайним справа, и композиционно ассоциировался у меня с маленьким красным петухом в нижнем левом углу, которого рисовали малыш и Карлсон.

Есть основания утверждать, что шестое место Колдуна, которое оправдало все надежды белорусских чиновников, в действительности, — не их заслуга: это деньги и усилия ведущих игроков российского шоу-бизнеса, сначала раскрутивших Колдуна на «Фабрике звезд», затем написавших ему песню, поставивших ему номер, создавших его сценический имидж и обеспечивших ему промоушн в европейских странах. Как всегда, российские деньги и внутрироссийская борьба группировок «разрешили» внутрибелорусскую ситуацию с пользой для обеих сторон.

Вторым интересным примером на эту же тему может служить предпоследнее место Великобритании, традиционно не «блещущей» на Евровидении. Тут все очевидно — мировая музыкальная империя, задающая тон в поп и рок-музыке и делающая огромные деньги на шоу-бизнесе, не относит Евровидение ни к прибыльному для себя делу, ни к ключевому для политического престижа страны событию года.

Реальная политика

Это главное, о чем заставляет задуматься Евровидение, которое на мой взгляд, представляет собой своего рода «muppet show», или же — карнавальное действо, отлично справляющееся с задачей маскировки реально существующего неравенства, властных иерархий и противоречий между старой и новой Европой.

Распад Советского Союза или исчезновение Югославии привели к значительному ослаблению (если не сказать больше — к полной беззащитности) тех маленьких стран, которые появились на месте некогда сильных многонациональных государств, однако подчеркивание культурной самобытности и значения культурной (религиозной, этнической и пр.) идентичностей в рамках политики Евросоюза позволяет абстрагироваться от политических последствий этого передела и сосредоточиться на вопросах культурного различия как главного позитивного достижения нового политического и экономического порядка. Праздничная атмосфера единения и честной борьбы за первое место на Евровидении порождает хотя бы временную иллюзию справедливости и равноправия. Скажу больше — уравнивает всех шоубизнес, этот агент глобального капитализма, которому границы, как правило, мешают.

Вероятно, все, кто следил за ходом голосования, заметили, что за победу и места в первой десятке, между собой боролись преимущественно страны бывшего соцлагеря (Сербия, Украина, Россия, Молдова, Беларусь, Армения и так далее) — среди которых и новички Евросоюза, за исключением Греции, и те, кто надолго, если не навсегда, обречен оставаться его «соседями» и томиться в «воображаемой комнате ожидания», если использовать мысль Дипеша Чакрабарти, известного теоретика Subaltern Studies. Реальная политика делается совсем в других местах и совсем другими средствами: страны, играющие доминирующую роль на мировой политической арене, вряд ли нуждаются в увеличении своего символического капитала. Но именно ставки в борьбе за политическое признание (и статус «настоящих европейцев») являются главной причиной, по которой бывшие соцстраны с завидным упорством оспаривают первенство на Евровидении.

Беларусь в этом желании упорствует больше всех: шестое место Колдуна («попадание в десятку» и в прямом и в переносном смыслах), наверняка, воспринимается режимом Лукашенко как заветный пропуск в Европу, которая нас слишком долго не хотела признавать. Мне уже приходилось писать ранее о том, что Беларусь — это страна, которая живет в пространстве собственного фантазма (с верой в то, что «мы лучшие»). Запад не приемлет Беларусь в качестве полноценного партнера, и потому мы постоянно наблюдаем, как белорусские власти пытаются найти наиболее эффективные механизмы символической компенсации за это непризнание и таким образом уйти от навязываемой Западом роли «подчиненного субъекта», с его ограниченным поведенческим сценарием. И, если изменить правила коммуникации в политике белорусским властям не под силу, то в сфере культуры и спорта остается небольшой шанс на то, что «Беларусь» прозвучит гордо (о чем, собственно, и шла речь в уже упоминавшейся ранее статье Нины Игнатович, посвященной результатам Евровидения).

Украина, на мой вгляд, была единственной страной, которая выпала из этого ряда, продемонстрировав свое нежелание относиться к конкурсу чересчур серьезно (и то, вероятно, потому, что уже покорила однажды этот Олимп). Но, быть может, еще и потому, что после прошлогодней победы бородатых финнов украинцы по-другому увидели «формат», — чтобы победить, нужна некоторая аномалия, «вывих», нечто из ряда вон выходящее. Номер Верки Сердючки во всех отношениях (и в плане визуальной стилистики, и содержательно — если эту лингвистическую абракадабру, в которой лейтмотивом звучала фраза «зибен-зибен, ай-лю-лю», вообще можно считать «содержанием») выглядел как откровенное издевательство и по отношению к самому конкурсу, и по отношению к отдельным нациям, которые не без оснований могли счесть «его/ее» (в данном случае можно безо всякой оглядки позволить себе быть политкорректной) выступление камнем, брошенным в их огород. По крайней мере, «дорогие россияне» на Верку Сердючку успели обидеться за услышанное ими «Russia, goodbuy!», о реакции же немцев мне ничего не известно — если они и не обиделись, то, наверное, потому, что Евровидение они не смотрели, да и петь сами не стали, выдвинув на конкурс итальянскую песню…

[1] Впрочем, не только я так считаю — после конкурса в Интернете появилось немало интересных и качественных аналитических статей, в том числе и о значении Евровидения для Беларуси (замечу по ходу, что я совершенно разделяю мнение Нины Игнатович, высказанное ею в заметке «Приказано гордиться», опубликованной 14 мая на сайте «Наше мнение»).

[2] Петровская Елена «Этот смутный образ девяностых» // Художественный журнал, № 25, 1999, с. 14.

[3] Айзенстайн Зилла «Против империи» // Гендерные исследования, 2004, № 10, с. 39.