Политика и «провалы» рациональности

Всякое безумие имеет свою логику.

В. Шекспир

Политическая наука — редукция обыденного языка.

Теория — система литературных троп.

Цель исследования — защита науки от себя самой.

Объект исследования — я.

Предмет исследования — другой.

Метод — стиль.

Область применения — дискредитация врагов.

БССР (Большой словарь слов. Разных)

Рационален ли Лукашенко? Насколько можно судить, этот вопрос, некоторое время назад поставленный Алексеем Пикуликом (см. «Демистификация Лукашенко, или О рациональности коллаборационизма»), вызвал в экспертных кругах довольно заметное оживление. Оживление отчасти ожидаемое: белорусская экспертиза нередко подразумевает, что действия Лукашенко как уполномоченного агента «государства» являются по сути дела волюнтаристскими, непредсказуемыми, абсурдными и пр. Этот инсайт внутренне противоречив, поскольку всё та же экспертиза довольно четко определяется с коридорами возможных действий власти: она не пойдет на компромисс, она не станет делать того-то и, напротив, будет предпринимать то-то и то-то. Другими словами, предполагается, что Лукашенко, в общем, вменяем и, соответственно, не склонен вести «неортодоксальную игру», действуя себе во вред.

Выделенное противоречие позволяет вчерне уточнить значение «политической рациональности»: она суть такое качество действияx, которое позволяет придать ему смысл в рамках той или иной модели (схемы), которую затем можно использовать для объяснения серии действий x1, x2, x3… xn. Иными словами, рациональность отражает такой аспект человеческой деятельности, который воспроизводится при наличии (за)данных условий. Отсюда по меньшей мере следует, что «рациональность» не обязательно означает обдуманность или осмысленность (например, на предмет полезности) того или иного человеческого предприятия, скорее напротив — она означает вписанность последнего в определенную «мыслящую» машинерию. Замечание в общем скандальное, но, я полагаю, лишь оно дает достаточно твердую почву под ногами, если мы намерены защищать тезис о политической рациональности Лукашенко или кого бы то ни было. И мы намерены на этот тезис в целом опираться, хотя здесь нам придется говорить преимущественно об ограничениях, налагаемых на рациональность применительно к политическому действию. Подобно тому, как в экономической теории говорят о провалах рынка и провалах государства, мы будем говорить о провалах рационального действия.

I. Две фикции

«Рациональность, — напоминает А. Пикулик, — это максимизация и консервация власти с минимальными издержками». Другими словами, государственную и, шире, политическую деятельность можно свести к деятельности рациональных индивидов, принимающих решение в соответствии с принципом максимизации индивидуальной полезности. Иначе: всякая деятельность будет осуществляться лишь постольку, поскольку получаемые предельные выгоды превышают предельные издержки, связанные с ее реализацией.

Имеются две предпосылки такого теоретизирования. Во-первых, всякий участник политической игры преследует свои частные интересы. Во-вторых, политический агент рассматривается в качестве рационального (экономического) человека, который в состоянии оценить индивидуальную выгоду и издержки от политической деятельности. Таким образом, можно говорить о том, что рациональность в нашем случае, с одной стороны, — это дань декартовскому «резону» (т.е. представлению о том, что интроспекция являет собой базовую характеристику субъекта, в результате которой тот — если, разумеется, он вменяем — неизбежно наталкивается на несомненность своей способности к суждению, т. е. способности рассуждать и на основе своих рассуждений принимать решения), а с другой — бентамовскому утилитаризму (понимаемому как субъективное право человека, как выразился один исследователь, «ни о чем декартовом не думать» и просто совпадать со своей жизнедеятельностью, целью которой является поиск удовольствий и избежание страданий). В итоге мы имеем две чрезвычайно широко распространенные фикции:

1) фикцию о рациональном индивиде, который планирует свое поведение и заранее «просчитывает» положительные и отрицательные последствия своих действий;

2) фикцию об эгоистичном субъекте, который ни на секунду не забывает о своем интересе, который, как правило, четко выражен и носит актуальный характер (См. Stephen, 1900).

Не знаю, насколько это очевидно, но оба эти высказывания — не про нас, людей. Вернее сказать, действительно, иногда — в лучшие или, если угодно, худшие моменты жизни некоторых людей — их картезианский резон работает рука об руку с бентамовским утилитаризмом (или меркантилизмом), но иногда эти последние как бы не подозревают о существовании друг на друга, или же оба они, если так можно выразиться, временно отсутствуют. Хотелось бы подчеркнуть: не следует сразу сбрасывать со счетов эти фикции, однако необходимо говорить об определенных ограничениях человеческой рациональности, причем эти ограничения придают самой рациональности иной смысл.

II. Ограниченно рациональные агенты и «умные» правила

Неоинституциональное направление в экономической и политической науке в принципе можно рассматривать как центрированное вокруг отрицания или, по меньшей мере, ограничения базовых принципов «рационального человека» и, соответственно, принципа оптимизации. Агенты экономического и/или политического рынка чаще всего трактуются не как максимизаторы или минимизаторы целевой функции, но как следующие различным «привычкам» — приобретенным правилам поведения и социальным нормам. Человек, настаивал еще Т. Веблен, не является «калькулятором, мгновенно вычисляющим удовольствие и боль» (Veblen T., р. 389). Можно было бы заострить это высказывание: если бы человек являлся таким калькулятором, он действовал бы расточительно, т. е. нерационально.

«Белорусский случай» весьма иллюстративен в том смысле, что максимизация и консервация власти зачастую вовсе не сопровождается минимизацией издержек. К примеру, во время президентских выборов власть стремится задействовать все имеющиеся в наличии средства и механизмы — идеологические, силовые, административные, экономические и пр. В то время как в сложившейся ситуации (недостаточно развитое гражданское общество, слабая политическая оппозиция), как, скажем, показывает опыт России, нет необходимости опираться на избыточный набор средств, чаще всего довольно затратных. Короче говоря, существуют политические цели, у которых вроде как нет цены, посему любые издержки в данном смысле оправданны. Следовательно, «неоптимальный» подход к политической власти — это скорее традиция, нежели следствие определенного рационального выбора.

В сравнении с неоклассической теорий, изображающей человека как существо гиперрациональное, неоинституционализм предлагает более реалистическое описание процесса принятия решений, что находит выражение в двух важнейших поведенческих предпосылках — оппортунистического поведения и ограниченной рациональности.

Первая отражает факт сочетания обычных в повседневной жизни факторов — мотива следования собственным интересам, их несовпадения с интересами контрагента, а также базового состояния неопределенности. Оппортунистическое поведение определяется О. Уильямсоном, который ввел это понятие в научный оборот, как «преследование собственного интереса неблаговидными средствами» (self-interest-seeking-with-guile) (Williamson, 1985, р. 67). Речь идет о любых формах нарушения взятых на себя обязательств, скажем, об уклонении от условий контракта. Индивиды ведут себя оппортунистически (скажем, предоставляют услуги меньшего объема и худшего качества), когда это сулит им прибыль или попросту тогда, когда агент ощущает, что не в состоянии просчитать, а значит, и предвидеть все последствия сделки, в которой он участвует. В неоклассической теории для оппортунистического поведения не находилось места, поскольку обладание совершенной информацией исключает его возможность. В ряде теорий в принципе признается, что агент может действовать как оппортунистически или ограниченно эгоистически, так и ограниченно альтруистически и даже полностью альтруистически (Hodgson, 1988; Kay, 1993; Williamson, 1985, pp. 64-67).

Вторая предпосылка отражает факт ограниченности знаний, которыми располагает индивид. Другими словами, информация представляет собой довольно дефицитный ресурс, из-за чего агенты вынуждены останавливаться не на оптимальных решениях, а на тех, что кажутся им приемлемыми исходя из информации, которой они располагают и которая практически никогда не бывает полной и надежной. В нашем случае это прежде всего означает, что более или менее адекватно оценить «рациональность» Лукашенко мы можем лишь тогда, когда располагаем примерно той же (ограниченной) информацией, что и он. Или иначе: когда наши и его информационные ограничения являются одними и теми же. Но достаточно ли этого условия?

В свое время модель рационального выбора была подвергнута основательной критике Г. Саймоном (Simon, 1978, р. 12). Его теория ограниченной (или неполной) рациональности (bounded rationality) учитывает существование не только информационных издержек, но и когнитивных ограничений. В данной теории предполагается, что индивид не только не способен собрать весь объем информации о сделке и о ситуации на рынке, он не способен и собранную информацию обработать оптимальным образом, поскольку разум и способность к обработке информации адекватным образом представляют собой довольно редкий ресурс. Саймон вводит довольно существенную поправку — говоря просто, поправку на глупость: если мы располагаем той же информацией, что и предположительно рациональный агент Лукашенко, это не означает, что мы можем более или менее точно просчитать его возможные решения. Особенно это актуально для политических систем, где глупость одного человека становится глупостью многих.

Таким образом, если принимать в расчет, с одной стороны, информационные ограничения, а с другой — когнитивные, то неизбежен пересмотр самого принципа оптимизации, лежащего в основе модели рационального выбора. Действительно, поскольку при прочих равных условиях агенты будут предпочитать решения, предъявляющие меньше требований к их предсказательным и счетным возможностям, то в рамках неоинституционализма он вполне оправданно замещается принципом удовлетворительности (satisfacing). Специально укажем, что данный принцип отражает неуниверсальный характер тех или иных «рациональных» решений (для одних — и так пойдет, для других — и эдак).

Следование данному принципу предполагает такое воззрение на «рациональность», в соответствии с которым последняя будет выражаться в стремлении экономить не только на материальных затратах, но и на интеллектуальных усилиях, т. е. осуществлять своего рода экономию мышления. Как ни парадоксально это звучит, но именно экономия подобного рода является специфическим компенсаторным фактором в аспекте расширения прогностических горизонтов политической экспертизы. Действительно, «экономия на мышлении» (т.е., с одной стороны, на поиске и селекции информации, с другой — на ее обработке) предполагает, что индивиды — с целью снижения порога неопределенности — вынуждены полагаться на нечто такое, что «думает» за них, т. е. на привычки, социальные нормы, словом, существующие правила игры — институты (North, 1990. р. 7-8.). Институциональная структура общества, призванная снизить неопределенность, очерчивает границы выбора, который мы полагаем рациональным.

Если согласиться с пониманием институтов как результата процессов, происходивших в прошлом (Langlois, 1986, р. 236.), то они, следовательно, приспособлены к обстоятельствам прошлого и являются относительно устойчивым фактором социальной и психологической инерции, задающей «коридор» последующего развития. На мой взгляд, именно эта рационализированная постфактум (и пережившая ряд теодицей) динамическая структура, а не «рациональность» игроков, определяет «рациональный» оптимум политического поведения, которое в наших условиях должно состоять, скажем, не в политическом изобретательстве, а в поиске и сохранении рент. Так же, как «поворот на Запад» лежит за пределами «оптимума» Лукашенко, таким же образом «непротивление злу насилием» составляет осевую стратегию партийной оппозиции.

Является ли подобный выбор рациональным в строгом смысле этого слова? Нет, поскольку это не вполне выбор, и он не вполне рационален. Между тем принцип удовлетворительности всё же предполагает известный минимум рационального поведения, поскольку предполагается, что последним маяком агента с ограниченной рациональностью и небезупречной нравственностью всё же остается мотив индивидуальной полезности.

III. Провалы транзитивности

Более серьезный вызов доктрине рационального выбора брошен за пределами теорий институционализма. На сей раз — обобщенно — мы могли бы говорить о доктрине «радикального выбора», т. е. такого выбора, который совершается без рациональных оснований. По утверждению ряда авторов, таких как Исайя Берлин, Джозеф Раз, Джон Грей и др., именно с выбором такого типа — выбором между соперничающими ценностями, образами жизни и пр. — мы зачастую имеем дело в политике.

Дж. Раз утверждает, что некоторые из соперничающих альтернатив (благ) несовместимы, при этом понятие несовместимости, диспропорции, предполагает утверждение, что ценности не могут быть предметом сравнения (subject of comparison). (Raz, 1986, рр. 335-345). Иными словами, идея несовместимости (incommensurability) фигурирует у Раза как идея несоизмеримости (incomparability). Последняя разъясняется как провал, неудача транзитивности: «Две опции ценностного выбора являются несовместимыми, если: 1) ни одна из них не является лучшей и 2) имеется (или могла бы быть) еще одна опция, которая лучше первой, но не лучше второй» (Raz, 1986, p. 325). Например, сложно утверждать, кто сильнее в аспекте политической значимости в постсоветикуме — Лукашенко или Ющенко. Между тем можно утверждать, что Путин является более сильным политиком, чем Лукашенко, из чего, однако, не следует, что он превосходит Ющенко.

Сказанное не означает, что несовместимость проявляется только среди «лучших» экземпляров жанра, она проявляется везде, где проваливается принцип транзитивности. Если два предмета выбора несовместимы, то, согласно Разу, у разума нет оснований для установления их относительной ценности. Тем не менее если мы не можем ввести относительную ценность двух предметов сравнения, то рациональный выбор между ними невозможен. Такой выбор возможен только как «радикальный», т. е. по сути волюнтаристский — когда разум полностью утрачивает референцию с публичностью.

В нашем случае, видимо, следовало бы подчеркнуть, что выбор между актуальными для Беларуси опциями (Запад или Восток, мобилизация или либерализация, «стабильность» Лукашенко и «ценностная альтернатива» оппозиции) в принципе невозможен как рациональный, поскольку нельзя рассматривать как законное (т.е. разумно оправданное) введение единой системы мер для сопоставления издержек и потерь в той или иной ситуации выбора. Политический агент предпочитает, положим, «европейские ценности» всяким другим вовсе не потому, что соответствующий выбор сулит такие-то предельные издержки и такие-то предельные выгоды лично для него (хотя объяснять себе эту ситуацию он может именно таким образом), но просто потому, что выбор уже совершён. Именно этот выбор постфактум и делает возможным данное конкретное сопоставление возможных потерь и приобретений, поскольку чаще всего выбирается не конкретная «альтернатива», но соответствующая система оценок, данный выбор оправдывающая.

Принцип «максимизации власти» в различных системах оценки предполагает совершенно различную логику действий. Если бы Лукашенко принимал решения исходя из системных принципов Никласа Лумана, то он обеспечивал бы максимизацию власти за счет увеличения степени автономии подчиненных ему агентов. Но он действует исходя из совершенно других принципов, причем осмысленный выбор между самими этими системами принципов невозможен.

Если же «радикальный выбор» совершён, то это вовсе не означает, что совершил его данный конкретный агент, якобы никогда не забывающий о собственных интересах. Вполне возможно, этот агент идентифицировал себя с тем, чем он не является. Так политические эксперты защищают позиции Газпрома, не являясь его акционерами, а граждане являются сторонниками политических партий, не извлекая из этого никакой пользы.

В конечном счете можно лишь в ограниченном смысле согласиться с мнением о том, что политика представляет собой сложный институциональный процесс, на основе которого люди выбирают различные альтернативы, сопоставляя их со своими ценностями (Coleman, 1990, рр. 109-110). Ибо вместе с тем политика — это процесс подгонки индивидуальных ценностей к предположительно выбранным обществом альтернативам. А также процесс, в ходе которого различные альтернативы застают нас врасплох, как бы погружая политических игроков и всё общество в патовое состояние. Как это происходит сегодня.

Что из вышесказанного следует? Что рациональность — это не столько базовая характеристика политического действия, сколько предполагаемая функция от условий, в которых она себя проявляет. Условия эти, как известно, бывают «объективными» (институты как результаты процессов, происходивших в прошлом, зафиксированные в виде практикуемых игроками формальных и неформальных правил) и «субъективными» (например, когнитивные ограничения). Поступил бы Лукашенко рационально, если бы в сложившихся условиях несколько ослабил гайки, т. е. запустил процесс «малой либерализации»? Да, подобное решение можно было бы считать рациональным. Проблема, однако, в том, что и противоположное — «мобилизационное» — решение, состоящее в дальнейшем завинчивании гаек, нельзя считать нерациональным, поскольку и в нем определенный перевес выгод над издержками можно усмотреть.

«Institutes matter» («институты имеют значение»), повторяют вслед за Дугласом Нортом приверженцы неоинституционализма, и это прежде всего означает, что рациональность — это вспомогательный ориентир для осмысления человеческого действия в «базовой» среде мотивационных стимулов. Изменить систему стимулов означает в определенном смысле изменить рациональность агентов и, соответственно, скажем, представления об эффективности.
---------------------------------------

Coleman J. (1990) FoundationsofSocialTheory. Cambridge: Harvard University Press.

Hodgson, G. (1988) Economics and Institutions: a manifesto for modern institutional economics. Cambridge, Polity Press.

Kay, N. (1993) Markets, false hierarchies and the role of asset specificity, in: C. Pitelis (Ed.) Transaction Costs, Markets and Hierarchies. Oxford: Basil Blackwell.

Langlois R. (1986) Rationality, Institutions, and Explanation. Cambridge: Cambridge University Press.

North D. (1990) Institutions, Institutional Change and Economic Performance. Cambridge University Press.

Raz J. (1986) The Morality of Freedom. Oxford: Clarendon Press.

Simon H. (1978) Rationality as Process and as Product of Thought, American Economic Review. Vol.68. 2.

Stephen L. (1900) Jeremy Bentham in The English Utilitarians. Lоndon:
http://www.efm.bris.ac.uk/het/bentham/stephen1.htm

Veblen T. (1898) Why Is Economics Not An Evolutionary Science? , Quarterly Journal of Economics. July.

Williamson, O.E. (1985) The Economic Institutions of Capitalism: Firms, markets, relational contracting. London, Macmillan.