В стране Беларусь нет ни демократии, ни капитализма. Зато есть Батька, социально-ориентированная рыночная модель (sic!), одиозная риторика в государственных СМИ и целая библиотека в форме алмаза. А еще в стране Беларусь есть государственная идеология Республики Беларусь. По крайней мере этот феномен заявляет о себе как об идеологии. Цель данной статьи — ответить на ряд вопросов: зачем Беларуси идеология, почему она именно такая и кто в этом виновен? На мой взгляд, следует отделять зерна от плевел: с одной стороны, идеология является вторичным, поддерживающим особый белорусский курс институтом, с другой — она подвержена определенной персонализации, доработке и интерпретации (того, что я буду далее называть тюнингом) главы государства и других представителей «суперэлиты».
Постсоветские гибридные режимы, зачастую являясь авторитарными, включают в себя некоторый набор демократических институтов, изначально появившихся в связи с потерей управляемости и дестабилизацией полного авторитаризма. В дальнейшем демократические институты зачастую использовались для снижения стоимости авторитарной политики (уменьшая, например, давление Запада). Вторым механизмом снижения стоимости генезиса и консолидации авторитаризма является институт идеологии. О ней и пойдет речь.
Всякий пишущий о политике так или иначе касается проблемы структуры, агента и процесса. Даже если об этом и не подозревает. Каждый подозревающий об этой проблеме в лучшем случае из Энтони Гидденс превращается в лорда Гидденса, в худшем — обречен любые свои статьи и книги называть одинаково: «мир очень сложен, и все взаимосвязано». Что-то приходится принимать за основу. Любой социальный порядок состоит из определенных асимметрий, большинство из которых становятся формальными институтами. В историческом процессе времена акторов (когда старые институты теряют свою способность загонять агентов в коридоры правил) сменяются временами структур. Интеракции между агентами и структурами выкристаллизовывают определенный путь развития с различными дистрибутивными результатами. Среди институтов возникает и эффект дополнения. Так, консолидация политического авторитаризма и нерыночных институтов в Беларуси детерминирует возникновение вторичных, «вспомогательных» институтов. Цель последних может заключаться в легитимации развития «первичных» институтов как ex ante, так и ex post. Одним из таких институтов является идеология. Мой основной аргумент состоит в следующем: белорусская потребность в государственной идеологии, как и ее основная логика, детерминированы самой траекторией развития страны, в то время как ее стиль и наполнение являются во многом случайными и зависят в основном от характеристик акторов, которые участвуют в ее создании. Этому разделению идеологии на ее функциональные аспекты и «персональный тюнинг» и посвящена данная статья.
Каждый размышляющий об идеологии, по мнению Жижека, попадает в ее символический плен, а возможность критической дистанции по отношению к ней ею самой и предусмотрена. Мол, критика идеологии происходит на языке самой идеологии, в том и цинизм. Иначе говоря, борьба за власть в консолидированной демократии все равно будет идти в рамках демократических институтов. «Из Жижека» сразу возникает вопрос о позиции говорящего субъекта в дискурсе и о роли критического интеллектуала в неравной борьбе со злом госаппаратов.
Однако в этой статье речь пойдет о белорусской идеологии с несколько иных позиций. Поэтому здесь и будет лишь необходимый минимум Жижека, «дискурса» и марксизма. Дело в том, что всерьез говорить о «белорусской идеологии» означает принимать как постмарксистскую парадигму (теория идеологии практически не развивалась вне рамок марксизма), так и то, что в Беларуси в полной мере существует государственная идеология (именно идеология, а не, скажем, пропаганда). Некоторое сомнение связано вот с чем: казалось бы, на самом деле в Беларуси существует институт, который называет себя идеологией. Действительно введены позиции специалистов по идеологии. Какие-то люди периодически пишут учебники, создавая «государственную идеологию Республики Беларусь». Кто-то даже преподает ее в высших учебных заведениях. Наконец, неадекватно злобные дядьки тратят весь свой природный яд на то, чтобы кого-то ругать с экранов. Является ли этот мессидж «идеологией», консолидируется ли он в идеологию, способен ли он влиять на акторов (став их коллективным ресурсом)? — вопрос открытый и неоднозначный. Более того, данная статья выносит за скобки и оставляет открытыми следующие вопросы: насколько изменяется действие данного мессиджа на белорусское общество с течением времени? В какой мере в идеологию «верят» представители различных групп и классов; способен ли данный дискурс быстро и адекватно перестраиваться под влиянием внешних шоков (любовь к России — цена на газ — нелюбовь к России) и каким он становится, приземлившись в обществе? Наконец, являются ли альтернативные дискурсы (скажем, идеология белорусской оппозиции) действительно либеральными и демократичными и зависят ли они от господствующей государственной идеологии? Игнорирование этих бесспорно важных вопросов связано с тем, что ответы на них можно получить лишь посредством тщательной исследовательской работы в поле и проведения масштабных исследований.
Однако для упрощения своей задачи я всё же сознательно «куплюсь» на то, что «идеология» в Беларуси существует, и добровольно попаду в капкан своего же собственного замечания — во что-то же надо верить.
Применение постмарксистского анализа идеологии к Беларуси дает следующую картину. Авторитарный режим Беларуси для сохранения статус-кво и для репродукции власти определенных элит во времени использует идеологические и репрессивные аппараты. С одной стороны, идеологические аппараты (СМИ, школа, университет, церковь) формируют у граждан страны «воображаемые отношения к реальным условиям жизни», с другой — репрессивные аппараты расчищают для них поле (закрывают вражеские СМИ, плохие лицеи, нелояльные университеты и тлетворные секты). Подобная трактовка с определенными девиациями выводится из Маркса, Грамши, Альтюссера, Пулантцаса и Миллибанда. Об этом же открытым текстом говорит и академик-идеолог Рубинов (2006), полагая целью белорусской идеологии:
— обоснование белорусской модели развития и определение места Беларуси в современной цивилизации;
— развитие идеи белорусского народа как единой общности в рамках суверенного белорусского государства;
— историческая непрерывность развития общества и определение концептуальных позиций истории Беларуси.
В этой достаточно карикатурной и наивной модели есть сверхумное и безмерно хитрое государство (властная элита, исполнительный аппарат буржуазии или просто президент), которое эту самую идеологию придумывает, транслирует, отслеживает и неустанно следит за выполнением. И безмерно глупое общество, которое этот мессидж получает, инкорпорирует и безропотно подчиняется. Подобная модель совершенно упускает из виду следующий вопрос: каким образом идеология как структура способна влиять на акторов (скажем, открывать перед ними новые возможности или налагать на них определенные ограничения)? Более того, игнорируется вопрос влияния идеологии и ее сочетания с институциональным дизайном и longue-duree факторами (скажем, антизападные настроения хорошо ложатся на почву памяти о войне). Кроме всего прочего подобная картинка не способна объяснить изменения. Предположим, что определенные идеи, возведенные в статус идеологии, способны как генерировать, так и блокировать процессы социальных изменений. Во времена экстремальной политики акторы могут выбирать свою стратегию на основе тех когнитивных и нормативных фреймов, в которые они вписаны. Вера в правильность белорусского пути помогает деактивировать общество, снизив вероятность артикулированного протеста.
Велика роль идей и в трансформации режимов. Именно идея, время которой наставало, зачастую изменяла логику репродуцирования социальной реальности, выступая как бы совершенно особым экзогенным шоком. Идея могла вступать в противоречие с институциональным дизайном и зачастую выступала двигателем изменений. Например, идея возврата в Европу для многих стран Центральной и Восточной Европы помогла изменить дизайн автократических институтов. В моей предыдущей статье речь шла о том, что консолидированный статус-кво (авторитаризм и отсутствие капитализма в Беларуси) несет в себе угрозу того, что суммарная социальная стоимость прерывания этого паттерна может стать выше, чем его продолжение. Идея в некоторых моментах способна выступать фактором преодоления данного тупика: требуется либо сильное влияние экзогенных факторов (скажем, кондициональность ЕС), либо обучаемость акторов. Если последние поймут, что в далекой перспективе их прибыль будет выше, чем потери в перспективе короткой, возможно «размыкание» пути. Отлично иллюстрирующий это пример — всенародная поддержка политики правительства в Польше, достигающая своего пика во время самого страшного экономического кризиса начала 1990-х. Адам Пшеворски (1998) объясняет это тем, что идея возврата в Европу для Польши предполагала то, что данный путь лежит через «долину слез» (остроумный термин Бальцеровича) и любое ухудшение, связанное с экономическими реформами, означает больший разрыв с советским прошлым и неминуемое улучшение в будущем.
Итак, изначальная цель того, что принято называть «белорусской государственной идеологией», состоит в снижении рисков (и отчасти стоимости) консолидации и репродуцирования режима. Данный парадокс требует определенных разъяснений. В системе демократического капитализма введение института государственной идеологии было бы попросту «избыточным» и неоправданно дорогим (например, сложно представить себе американских налогоплательщиков, поддерживающих создание новых позиций политруков на предприятиях).
Авторитарный режим, однако, работает в другой логике: рациональное поведение диктаторов состоит, с одной стороны, в попытке максимизации и удержании власти (игнорируя практически любые правила игры) при относительном снижении рисков и, по возможности, затрат. С другой стороны, стоимость авторитарных политик может возрастать в связи с желанием диктатора «застраховать» свои риски, особенно в момент наступающего кризиса. Дело в том, что дилеммой любого диктатора является незнание реальной народной поддержки — и подобный правитель может только наугад усиливать работу идеологических и репрессивных аппаратов, «закручивая гайки». Иначе говоря, президент, который понимает, что резиденцию вполне вероятно придется сменить на куда менее комфортное и куда более изолированное помещение, бесконечно повышает ставки и может играть ва-банк, ведь при неминуемом проигрыше рациональным решением становится откладывание этого момента до последнего. Вторым важным фактором является то, что любой авторитарный режим (в идеале) неминуемо полагается на оптимальный баланс кнута и пряника (согласия и принуждения в терминах Грамши). Увеличение эффективности идеологического аппарата может позволить некоторое ослабление репрессивного аппарата. Из этого, естественно, не следует напрямую, что принятие на работу одного идеолога означает сокращение одного бойца спецназа, речь идет о том, что их сосуществование ведет к снижению риска для Лукашенко лично, но никак не для общества, которое всю эту махину оплачивает.
Идеология снижает стоимость имплементации авторитарных политик за счет выравнивания (alignment) всех игроков по отношению к коллективному фрейму (Сноу и Бенфорд), что, с одной стороны, минимизирует возможности протестной мобилизации, а с другой — создает определенный ценностный базис, ретроактивно подгоняемый под реальные изменения. Иначе говоря, вера в правильность белорусского курса либо просто введение в заблуждение (размывание нормативных ценностей и позиций) повышает эффективность режима и снижает риск дестабилизации.
Как уже было сказано, я делаю различие между функционализмом белорусской идеологии и персональным тюнингом. Первое — функционализм — заключается в следующих основных аспектах: а) легитимация политического режима (нелиберальный авторитаризм); b) легитимация экономического режима; c) принятие упредительных мер против тех факторов, которые могут пошатнуть белорусский режим: будь то роль МВФ или зарождение гражданского общества; d) демонстрация преимущества выбранной модели.
Повторю, вышеперечисленные функции как бы предусмотрены самой логикой развития страны — как, скажем, покупка билета на самолет предусмотрена необходимостью переместиться из Москвы в Нью-Йорк. Но вот какой авиакомпанией, каким рейсом и каким классом лететь — зависит уже от личностных предпочтений пассажира.
«Тюнинг» и персонализация данного функционализма белорусской идеологии коррелирует с личностными характеристиками белорусской элиты — их происхождением, встроенностью в социальные сети, уровнем образования, психологическими особенностями. Иначе говоря, под влиянием президента и политической элиты четыре функциональные характеристики окрашиваются в цвета 1) патернализма, 2) символического реванша, 3) ксенофобии. Славой Жижек писал о том, что идеология состоит из означающих, которые могут сочетаться совершенно произвольным способом (free-floating signifiers): так, феминизм может быть экологическим, левым или радикальным. Данная метафора может быть легко применена к тому, что я называю тюнингом, например, функция d (демонстрация конкурентных преимуществ режима) может выражаться как в строительстве библиотеки-алмаза, так и небоскреба-овощехранилища — зависит от личных предпочтений и вкусов того, кто эту идеологему воплощает в жизнь.
Справедливости ради надо упомянуть вот еще о чем: мессидж белорусской идеологии создает побочные эффекты: она мутирует под влиянием определенных социальных конструктов и идей, так как накладывается на определенные формальные и неформальные общественные структуры (коллективная память, национальная идентичность, социальный капитал). Кроме того, идеология отчасти корректирует будущую траекторию страны, замыкая некоторые возможные выборы акторов, в связи с тем общим пулом ресурсов и интерпретаций, которые она содержит. Так, можно предположить, что удавшаяся дискредитация слова «демократия» в белорусском медиаполе вполне может снизить электоральную поддержку демократической партии на первых демократических выборах.
А. Легитимация политического режима.
Необходимость объяснить падение страны в сторону авторитаризма Лукашенко понял очень давно, в самом начале данной трансформации. Дело в том, что альтернатив идеологии демократии не существует с момента падения коммунизма. В связи с этим белорусская идеология пытается выработать единую стратегию самолегитимации. Данный феномен присущ в той или иной степени всем «гибридным» политикам постсоветского пространства — демократические институты зачастую присутствуют для снижения стоимости авторитарных политик некоторых правительств (скажем, снижение критики в свой адрес на международной арене). Такие режимы проявляют большой спрос на потенциальную модель легитимации, которая проявляется как в институциональной драматургии (скажем, спонсирование авторитарной властью наиболее бесперспективной оппозиции), так и в идеологически правильной картинке.
Робкие попытки Лукашенко подвести легитимацию белорусской модели под пример сильного государства в Германии при Адольфе Гитлере, естественно, обернулись скандалом. С тех пор прошло много времени, изменилась и аргументация (меня не покидает ощущение, что-либо советники-идеологи начали читать передовые западные труды, либо в штат были наняты хорошие консультанты).
Варианты легитимации белорусской политической модели всегда отличались отсутствием единой позиции. С одной стороны, белорусская модель имплицитно постулируется как делегативная демократия (О’Доннелл, 1992), в которой всесильная исполнительная ветвь власти становится подотчетной только один раз в несколько лет, во время выборов.
С другой стороны, иногда речь заходит о так называемой минималистской модели (Шумпетер, 1974), которая сводится исключительно к выборам. Так, в своей статье, г-н Рубинов (2006) заявляет:
«Самый главный признак демократии — выборность Главы государства и Парламента — у нас присутствует. Причем в отличие, например, от Соединенных Штатов, у нас прямые и всеобщие выборы Президента. Это сильнейший демократический механизм, обеспечивающий реальную и непосредственную обратную связь между властью и народом».
Минималистская модель демократии* всё же предполагает, что выборы являются эффективным демократическим методом только в случае их честности, открытости. Иначе выборы становятся формальным ритуальным институтом.
«На сколько сроков подряд может избираться глава государства? Это дело каждой страны. Рузвельт избирался президентом Соединенных Штатов Америки четыре раза подряд. Тони Блэр был недавно переизбран премьер-министром на третий срок — при этом „демократическая общественность“ не только не возмущалась, а, напротив, всячески приветствовала это событие. Монарх Монако управлял страной вообще полстолетия без перерыва. И никаких вопросов!»(Рубинов, 2006)
Если первый пример демонстрирует незнание американской истории, а второй — политической системы Великобритании, то третий пример — в связи с Монако — совпадает с критикой методологии Freedom House (организации, составляющей рейтинги демократии). Действительно, не имея демократической избирательной системы, Монако, Ватикан и Андорра, тем не менее, квалифицируются как демократии по совокупности остальных признаков.
В новейшей белорусской истории власть периодически прибегала к манипулированию институтом Всебелорусского собрания (версия прямой демократии) и проведением референдумов. Референдумы, столь любимые диктаторами (Наполеон, догадавшийся первым, Гитлер, Кастро, Чаушеску), в неконсолидированной демократии представляют собой простую формулу: президент подотчетен лишь народу, который его выбрал и которому его и снимать, а вся остальная институционализация (горизонтальная подотчетность, разделение ветвей власти) является избыточной и финансово дорогой. И референдумы для белорусского режимы являются важным алиби.
Наконец, Лукашенко нередко ссылался на существование белорусской «полиархии» через de facto наличие свободной прессы, которую можно везде купить, и политической оппозиции, словно заигрывая с критериями Роберта Даля (Dahl, 1971). Относительная слабость данных институтов постулировалась исключительно как отсутствие спроса на данные политические институты.
Похожие процессы в России (регресс к бюрократическому авторитаризму) (O’Donnell, 1994) влекут за собой гораздо более взвешенную идеологическую легитимацию. Российская модель «демократии с прилагательным» более продуманна — взять, например, концепцию «суверенной демократии» Владислава Суркова. Суть последней в том, что есть какая-то определенная национальная суверенная модель со своими, национально-особенными институтами вертикальной и горизонтальной подотчетности, национально-особенным федерализмом, национально-особенным доступом оппозиции и ее инкапсулированностью во власть. Вкратце: Россия — демократия, но неолиберальный дизайн государства РФ не подходит. Данная концепция есть более уместная форма маскировки авторитаризма, или же того, что Эндрю Вильсон (2005) называл «виртуальная демократия» (либеральная демократия как сценическая постановка с русской глубокой драматургией).
Признавая себя особой демократией (режимом для народа (sic!)), белорусская идеология предпочитает критиковать несовершенство демократий в других странах, особой популярностью в этой связи пользуются США из-за войны в Ираке, дискриминации афроамериканцев и бедности отдельных городов.
Белорусская идеология в некоторых своих версиях признает гибридность режима. Академик Рубинов в своей статье заявил, что модель Беларуси репрезентирует некоторое переходное состояние, в принципе, намекая на гибридность режима.
«Что можно сказать о демократии в Беларуси?.. Конечно, всё это пока развито не в той мере, как на Западе. Но ведь и общество у нас, увы, не такое, как там. И традиции, и менталитет, и политическая культура, и просто бытовая культура — всё это пока существенно отличается от Англии или Голландии. Кто не хочет этого признавать, тот страус! Зато сегодня у нас нащупана та мера демократии, которая помогает развитию общества на данном этапе, а не разрушает его».(Рубинов, 2006)
В этом отношении аргумент Рубинова совпадает с позицией как Суркова, так и многочисленных критиков возможности экспорта или копирования демократических институтов (Стиглитц, Вахудова, Ролан и т. д.). Иначе говоря, копирование институтов (например, конституций) не означает, что они приживутся.
Итак, легитимация белорусской особости — это функциональная задача идеологии. Тюнингом данной задачи является позиционирование Лукашенко как Батьки и, соответственно, патерналистского варианта решения данной девиации. Культ Батьки отлично ложится на несколько патриархальное белорусское общество; а главное, как целая театральная роль подходит Лукашенко (который в нее всерьез, кажется, поверил). Харизма успешно компенсирует дефицит формальных политических институтов. Понимая демократию как «власть народа» (то есть ошибочно), президент, за которого голосуют более 90 (sic!) процентов населения, действительно как бы представляет весь народ, и предложение альтернативной репрезентации политических интересов отсутствует в связи с отсутствием спроса. Мол, кого в такой системе должна представлять оппозиция, если все за Лукашенко? А вот на западную критику подобной модели идеология обижается: раз наш народ (принципал) решил создать именно такой контракт со своим руководителем (агент), то, критикуя режим, западные аналитики обижают весь наш народ и вмешиваются во внутренние дела.
Харизматичность помогает Лукашенко и в отношениях с элитами. Правила и нормы интеракции Лукашенко и сверхэлит происходят как в рамках определенного понятного контракта (о котором мы можем только догадываться), так и с участием случайности и институционализированной непредсказуемости. Данная случайность во многом совпадает с логикой сталинского террора, когда страх в обществе был институционализирован через призму «генератора случайных чисел» — ты мог быть хорошим или плохим, коммунистом или беспартийным, все равно к тебе с одинаковой вероятностью могли постучать ночью в дверь. Данная случайность создает свои неформальные правила, конституирующие элиты.
Наконец, Лукашенко, похоже, искренне полюбил роль батьки: биография человека и история страны совпали. Этот добрый батька дарит белорусам радости собственного детства — парады, технику, асфальт. Как щедрый батька, Лукашенко дарит людям красивое здание в форме алмаза из стекла и бетона. Как сильный батька, он постоянно побеждает во всех спортивных соревнованиях. Как строгий батька, гоняет толстозадых чиновников по лыжным трассам и заставляет всех заниматься физкультурой. Наконец, как действительный батька, он куда-то и зачем-то несет хрупкий сосуд Беларусь на своих руках.
Могла ли данная легитимация быть иной? Естественно. Россия прибегает к интересным элементам драматургии, играя в контролируемую демократию и демократию суверенную. Наконец, похожие на Лукашенко политики, помещенные в совершенно иное институциональное поле, создают различные эффекты. Так, президент Румынии Траян Басеску, являясь похожим харизматичным персонажем (бывший моряк), желая стать истинно народным президентом и имея авторитарные замашки в консолидированной демократии, вряд ли может большее, чем ходить по провинциальным барам, пить пиво за рулем и, переобувшись в любимые резиновые сапоги, осматривать последствия потопов.
В. Легитимация белорусской экономической модели.
Белорусская экономическая модель так же далека от капитализма, как и белорусская политическая модель далека от демократии. Не вдаваясь в подробности (это тема отдельной статьи), оговорюсь, что речь идет о популистской версии смешанной социалистической экономики, в которой многие черты плановой экономики соседствуют с некоторыми признаками экономики рыночной. Естественно, белорусская идеология вынуждена решать вопрос отсутствия рыночной экономики и частной собственности. Для этого была изобретена идеологема: «социально-ориентированная рыночная модель», «заимствованная» частично у Шонфилда (1984), частично у Корнаи (1992).
Белорусская экономическая модель — это поле, в котором крайне сложно отделять идеологию от реальности, экономический популизм практически полностью институционализирован. Использование государственного аппарата как функции перераспределения в пользу потенциально взрывоопасных групп населения, субсидирование неэффективных секторов, фискальная политика Нацбанка — есть не что иное, как попытка сохранять выгодную для большинства модель. Экономический популизм, присущий странам Латинской Америки, активно сосуществует и в новых странах ЕС (Венгрия, Чехия, Польша) и связан с увеличивающимся дефицитом бюджета и высокими обязательствами правительств. Однако существование данных экономик в рамках демократических систем, к тому же наднациональное европейское регулирование внутренних рынков, неизменно приводит к стабилизации и выходу из популистского макроэкономического цикла.
Стимулирование потребления, кредитование государственного сектора, бюрократическое брокерство — всё это цементирует недолговечную, рентно-зависимую модель экономики Беларуси, делая большинство населения, занятого в государственном секторе, бенефициаром. С одной стороны, белорусским идеологам проще справиться с задачей легитимации экономического режима: пока зарплаты и пенсии платятся исправно, вряд ли будет наблюдаться массовый интерес к рентному характеру белорусской политэкономии. С другой стороны, приходится легитимировать особый выбранный курс (сворачивание экономической реформы), периодические рейды на частные сектора экономик и отсутствие западного капитализма.
В данном ключе любопытна критика экономической трансформации в дискурсе идеологии. Позиция в отношении рыночных реформ совпадает с критикой так называемого «вашингтонского консенсуса» (приватизация, либерализация, стабилизация и фискальная дисциплина). Выбор данной экономической политики в целом означает разгосударствление экономик, в которой у государства остается минимальная роль — обеспечивать права собственности. При этом теряются механизмы контроля над функционированием рынков. В рамках такой политики возможно появление самоорганизующихся экономических групп, использующих слабую и коррумпированную власть в своих интересах. Белорусская идеология заявляет о том, что отсутствие реформ в Беларуси помогло: a) сохранить советское экономическое наследие; б) избежать обнищания населения и не оплачивать высокую стоимость реформ; в) избежать появления олигархов, захвативших государство. Все три тезиса совпадают с аргументами так называемого поствашингтонского консенсуса (Ролан, Стиглитц, Старк).
Первый аргумент касается сложности маркетизации определенных секторов экономики (ВПК), преобладавших в Беларуси в начале трансформации. Кроме прочего, существовала сверхрепрезентация красных директоров в Верховном совете, которые блокировали бы любую инициативу по приватизации. Данный тезис белорусская идеология частично «заимствует» у Бели Гресковица (1998).
Во-вторых, быстрая реформа может создавать большое количество проигравших, которые (при параллельной демократической реформе) могут захотеть избавиться от правительства-реформатора в пользу консерваторов-коммунистов.
В-третьих, быстрая приватизация при слабом государстве и слабом вовлечении гражданского общества может приводить к захвату государства группами бенефициаров от реформ (олигархами), которые начинают манипулировать обоими полями для максимизации прибыли. Иначе говоря, неолиберальная политика, особенно проводимая вне демократических рамок, является потенциально опасной. De facto свернутая экономическая реформа в Беларуси идеологизируется как реформа градуальная, требующая определенной институциональной подготовленности общества.
Для демонстрации «правильности» подобного подхода зачастую используются «дурные» примеры реформ в соседних странах. Российские «нефтесосущие вампиры-олигархи», имеющие большую власть в Кремле, с одной стороны — и «продавшие Западу» национальные достояния Польши, Литвы и Украины с другой — это определенные идеологемы «тупикового развития». Первое реферирует к идее Хеллмана (1998) захвата государства, второе касается критики транснационализации собственности предприятий в этих странах.
Макроэкономический популизм Беларуси, дискриминация потенциально неопасных секторов экономики (предприниматели и т. д.) обосновано еще одним моментом: белорусское государство обладает символической монополией на репрезентацию коллективных интересов. Государственная форма собственности (75% от ВВП) важнее частной — этих «вшивых блох» предпринимателей, на которых все должны работать. При этом сравнения проводятся то с Францией (которая является примером крупного государственного сектора), то с Германией и Швецией (идеальные варианты). Действительно, «координируемая рыночная экономика Германии и Швеции» структурно отличается от «либеральной рыночной экономики», скажем, США тем, что там существует большое количество нерыночных механизмов, которые решают проблему координации как между фирмами, так и секторами (это и роль профсоюзов, и структурирование финансовых рынков, и механизмы коллективной торговли), однако белорусская модель не имеет ничего общего с данными моделями. Общественное регулирование экономики возможно только в демократической среде, иначе оно превращается в поиск рент и хищническое участие государства.
Необходимость содержать «красивый» белорусский вариант выливается в определенные меры: ограничение свободы капитала, замещение импорта, необходимость поиска рент и дискриминации против определенных секторов. Как уже было сказано ранее, и этот аспект проходит тюнинг белорусского идеологического ателье. К примеру, замещение импорта — как вполне логичное популистское решение в рамках логики развития режима — превращается в лозунги «Купляйце беларускае!». Но вот уже тюнингом является решение снять «всех замызганных француженок» с рекламы часов Оmega. Как альтернатива, можно было бы заменить на белорусского конюха ковбоя Мальборо на пачках одноименных сигарет (дабы стимулировать национальные полиграфию и фотоателье), но Лукашенко не курит, значит, не догадался. Справедливости ради, импортерам сигарет просто снизили квоты.
Тюнинг идеологии окрашивает и данную линию идеологической аргументации в патерналистские цвета. Справедливый Батька (в этом он похож на Робин Гуда) перераспределяет доходы внутри семьи и, к слову, принимает рациональное решение не дискриминировать «популярные сектора» (в отличие от популистских бюрократически-авторитарных режимов Латинской Америки). Данный патернализм пересекается с еще одной формой тюнинга — символическим реваншем. Перераспределение (будь то квоты для абитуриентов из сельской местности при поступлении в вузы либо кредитование нерентабельных постсоветских предприятий) своеобразно ложится на общественный миф о покарании виновных, капиталистов, жителей столицы. Это один из результатов отказа белорусского народа от схемы прозрачного финансирования государственных органов на референдуме 1996 года. Наконец, вовлечение Беларуси в бюрократическую торговлю, бартер с другими республиками СНГ и поиск рент в соседних странах создают идеологическую картинку: если Лукашенко единолично зарабатывает деньги для страны, то, следовательно, ему и решать, на что и на кого их тратить. Сложно вообразить, скажем, Тони Блэра, играющего с Ангелой Меркель на пять тысяч тонн сливочного масла в теннис. А данный поединок между Лужковым и Лукашенко представляется вполне гармоничным (так и хочется добавить, что после матча они пошли кормить крестьян с рук).
С. Упредительные меры против экзогенных шоков.
Авторитаризм, в отличие от демократии, не является стабильным политическим режимом. Государственная идеология снижает вероятность изменений различными способами (от дискредитации до перевирания). Потенциально опасных факторов для стабильности режима несколько: внутренние (мобилизация, усиление политической оппозиции и гражданского общества, номенклатурный переворот) и внешние (политическое давление ЕС и США, создание устойчивых связей (linkage), кондициональность международных финансовых организаций, западный капитал). Одна из функций белорусской идеологии — снижать вероятность усиления этих предпосылок к демократизации и капитализму.
Начну с внутренних факторов. Усиление политической оппозиции (их самоорганизация и мобилизация) может привести к варианту «круглых столов»: включение маргинализированных групп в процесс принятия решений (т.н. democradura pactada в Латинской Америке), если давление на власть вырастает. Вариантами данной демократизации изнутри является также усиление гражданского общества и любой другой формы коллективного действия и мобилизации. То же самое верно и относительно опасностей, связанных с потенциально сильными экономическими группами: возможны альянсы финансовых групп, некоторой части политического истеблишмента и гражданского общества (с определенными поправками — пример «оранжевой революции» в Украине). Таким образом, любое усиление каждой из данных групп может быть чревато дестабилизацией авторитарного режима и повышением уровня соревновательности. Белорусская идеология стреляет по всем этим группам одновременно: политическая оппозиция дискредитируется, сравнивается с гомосексуалистами, интервентами, предателями; гражданское общество — с националистами, «грантососами» (в более мягкой версии — «детьми капитана Гранта»). Дискредитация и снижение потенциально опасных факторов является функциональной задачей, другое дело, что тюнинг вполне удачно сочетается с определенными особенностями массового сознания. Скажем, оппозиция сравнивается с предателями и коллаборантами (скорее образ из коллективной памяти белорусов) и гораздо реже с представителями «жидо-масонского» закулисья (скорее российский антисемитский миф).
Потенциально опасной платформой для существования режима Лукашенко является национальная платформа. Белорусская национальная идентичность способна стать фактором мобилизации антилукашенковского электората. Идеологическая связь, проводимая между бело-красно-белым флагом и фашистской оккупацией, и, как следствие, избрание стратегии возрождения панславянской советской идентичности выбили почву из-под ног многих общественных движений. Патернализм и некоторое пренебрежение президента к белорусскому языку (судя по языковой политике и дискриминации национально-ориентированных проектов) базируются и на идентичности самого президента, пытающегося покончить со своими деревенскими корнями.
Опасность номенклатурного переворота минимизируется частой дискредитацией и снятием с должностей наиболее опасных потенциальных членов вертикали. С одной ст