В последние годы едва ли не единственным способом участия в политике для белорусов становится политический спор. Причем не в форме политического дискурса, в котором «публичные люди» публично обсуждали бы актуальные для общества вопросы. В современной Беларуси, по понятным причинам, это уже невозможно. Речь о многочисленных словесных баталиях между теми, кто «за», и теми, кто «против», которые спонтанно разгораются в очереди, в общественном транспорте, за праздничным столом. Недооценивать их тоже не стоит. Именно в них обнажается вся глубина постигшего Беларусь ценностного раскола.
Споры «о главном», как известно, разгораются по любому, даже малозначительному, поводу. Темой спонтанной политической дискуссии может стать всё, что волнует, — качество товаров и услуг, дороги и медицинское обслуживание, «российские олигархи» или «американский экспансионизм». Среди них есть и наиболее «рейтинговые». Накал страстей здесь не стихает годами, основные аргументы и контраргументы сторон давно озвучены. Далеко не все доводы сторонников президента заимствованы из «официальных источников». Многое «подсказано» историей, культурой, особенностями массового сознания. Покопавшись, в основе политического спора всегда можно найти сугубо политическое разделение на «своих» и «чужих». Особо заметным оно становится в тех случаях, когда поиск «друзей» и «врагов» переносится за пределы страны.
Про Ирак…
Оказывается, отношение к американскому вторжению может поляризовать общество в не меньшей степени, чем внутренние экономические проблемы. Из-за конфликта в Ираке появился еще один критерий определения тех, кто «не с нами». В качестве наиболее популярных вариантов объяснения причин конфликта предлагается либо (1) меркантильное стремление американцев к источникам сырья, либо (2) их стремление утвердить в Ираке свободу и демократию. Есть еще и третья, может быть, самая трезвая, точка зрения, согласно которой всё дело в страхе, который испытывает американское общество после 11 сентября 2001 года. Стремление граждан к безопасности способно послужить достаточно веской причиной, чтобы финансировать даже столь дорогостоящие проекты, как война. Крайние позиции, назовем их условно «реалистическая» и «идеалистическая», имеют далеко не случайный характер. Попробуем разобраться в этом подробнее. Начнем с «реалистов».
Спорить о мотивах чьих-либо действий в целом занятие неблагодарное. Вокруг нас происходит немало событий, которые кому-то на руку. Но это еще не указывает на истинного виновника. Вы можете всю жизнь общаться с человеком, не подозревая о неблаговидных мотивах его поступков. Что уж говорить о политике, где эти мотивы скрываются особенно тщательно. Как правило, обсуждая действия политического противника, оппоненты верят в тот мотив, в который им хочется поверить. Советскому человеку хочется поверить в корыстные мотивы США. И он легко в них верит. Причины такой предвзятости очевидны.
Самая простая из них — срабатывает чисто психологическое отождествление себя с американцами. «Чего тут мудрствовать? Сами в подобной ситуации поступили бы так же». «Знаем мы ваши высокие ценности». Вспомним, что политика СССР за рубежом тоже не всегда отличалась мягкостью и чаще всего имела массовую поддержку. Кроме того, сказывается «экономический детерминизм», вошедший в плоть и кровь советского человека. Долгие годы марксистско-ленинской «подготовки» не прошли даром. «Всё определяет базис. Надстройка служит лишь прикрытием для истинных причин и намерений».
Наконец, самое интересное. В белорусском (как и в российском) обществе до сих пор сохраняется возникший в советское время феномен особой экономической солидарности граждан с государством. Что-то наподобие государственной «экономической идентичности». Люди воспринимают экономику своей страны как свою собственную и чисто по-человечески «болеют» за нее душой. Сидя перед экраном телевизора, они искренне переживают за судьбу урожая, гордятся достижениями «своих» моторо- и тракторостроителей, волнуются по поводу экспорта и импорта. Не важно, что экономические успехи государственных предприятий лишь косвенно, а порой и вовсе никак не определяют их личное благосостояние.
Экономика (в полном соответствии с первоначальным значением этого слова) воспринимается как домашнее хозяйство. Не имея своего бизнеса, люди считают таковым государственные предприятия. Отсутствие частной собственности подменяется иллюзией собственности общественной. Не беда, что власть распоряжается ею бесконтрольно, что не считается с личными, да и с общественными интересами граждан. В массе своей население все равно против большой (да и малой) приватизации, отдающей собственность в руки капиталиста. Особенно если он иностранный.
Официальная пропаганда умело спекулирует на чувствах обывателя, призывая покупать «белорусское» и пугая «распродажей» народного достояния в случае смены власти. «Придут американцы (россияне, украинцы, поляки) и скупят всё на корню». «Все мы окажемся в экономической зависимости от мирового капитала» (хотя большей эксплуатации, чем та, которой в годы советской власти подвергался человек со стороны «родного» государства, трудно себе представить).
Способность переживать за «отечественные» брэнды и поддерживать «своего» производителя трактуется как проявление настоящего патриотизма и гражданственности.
Такую ситуацию трудно представить в странах, где господствует не государственная, а частная собственность на «средства производства». Конечно, интересы «Дженерал моторс» тесно связаны с интересами США. Но среди американцев вряд ли найдется много тех, кто болел бы за успехи той или иной компании как за свои собственные (если только он не обладатель ее акций). У каждого свой бизнес. В стране ежедневно разоряются и богатеют тысячи предпринимателей. Одни проигрывают — другие выигрывают. Сомнительно, чтобы обыватель, если это не касается его лично, вообще подозревал, какой в стране уродился урожай и насколько успешно он собран. Он знает, что голодным он все равно не останется, да и прибыль от хорошего урожая все равно достанется не ему.
Среди простых американцев вряд ли найдется много желающих финансировать военные действия только ради того, чтобы обеспечить «своим» нефтяным компаниям успешный бизнес. Не говоря уже о том, чтобы посылать в «горячие точки» своих сыновей, а потом принимать их в цинковых гробах. Подобное «экономическое единомыслие» возможно только в условиях тотального огосударствления.
Советскому человеку трудно поверить в то, что американцы могут весьма прохладно относиться к «своим» же компаниям, критиковать «МакДональдс», поддерживать штрафы в отношении «Майкрософта». В условиях рыночной экономики «экономическая идентификация» блокируется рыночным индивидуализмом (рациональным выбором), децентрализацией экономической власти, свободой предпринимательства и порождаемой ею диверсификацией выигрышей и рисков. Каждый богатеет и разоряется сам по себе.
Совершенно иная ситуация с политической идентичностью. (Здесь мы переходим к рассмотрению позиции «идеалистов», делающих упор на ценности (демократию, свободу, права человека).) Американское государство «задумано» и «исполнено» как воплощение воли и стремления граждан к свободе и политической справедливости. «Разобщенное» в экономике, американское общество солидарно в сфере политических идей и ценностей (призванных, кстати, установить в экономике справедливые «правила игры»). Принятая более 200 лет назад Конституция США символизирует своего рода текст общественного договора относительно того, каким граждане хотят видеть «свое» государство. Она закрепила нормативный консенсус по поводу основополагающих прав и свобод гражданина, прав и обязанностей государства. На этой базе постепенно сложился консенсус ценностный, послуживший основой для формирования соответствующей политической культуры. Демократия, свобода, права человека в ней не пустой звук. Многие американцы (и этому их учат с детства) искренне ненавидят диктатуру и верят в то, что Америка является единственным защитником свободы и демократии в мире.
Совершенно иная картина была «нарисована» в СССР. Ее «проектировщики» хоть и говорили о воле народа, никогда к нему толком не прислушивались. Власть трудящихся так и не осуществилась на практике, а советское государство так и не стало для граждан по-настоящему «своим». Оно было создано по плану, начертанному классиками. Общество не создавало и не контролировало власть. Напротив, это власть постоянно «перевоспитывала» общество, подгоняя его под установленные каноны. Такое государство по определению не могло быть «общим делом» для граждан и не являлось республикой в истинном смысле этого слова.
Ценностный консенсус в СССР так и остался идеологическим мифом. Советские Конституции фиксировали лишь разрыв между нормой и действительностью. Для советского человека ценности демократии (так же как и коммунизм, справедливость, светлое будущее) оставались абстрактно-отвлеченными понятиями, употребляемыми в «казенных» случаях. Говорить о них всерьез мог либо человек «публичный», либо глупый. На волне революционного романтизма, в годы «великих» строек и военных побед такое государство тоже взращивало своеобразную гражданственность и патриотизм, но они не были в полном смысле слова демократическими. В их основе не гордость за созданные демократические институты и ценности, а стремление того, кто еще вчера был «никем», доказать всему миру, что он тоже что-то может. В период «застоя», когда этот порыв иссяк, образовался ценностный вакуум, быстро заполнившийся цинизмом и апатией. Не удивительно, что гражданам, взращенным в подобных условиях, рассуждения о «защите свободы и демократии» кажутся не более чем лукавством.
Про Китай…
В идеологическом противостоянии тех, кто «за», и тех, кто «против», в качестве аргумента всё чаще используется так называемый «опыт Китая». Вера в «уникальность» белорусской экономической модели не мешает власти искать примеры, подтверждающие правильность избранного курса. «Внешний авторитет» служит средством дополнительной легитимации проводимой в стране волюнтаристской экономической политики. Несмотря на то, что специалисты говорят о глубоких различиях между «белорусской» и «китайской» моделями развития, в глазах обывателя данное сравнение выглядит достаточно убедительно. Отчасти в силу незнания истинной ситуации в Китае, отчасти в силу невольной симпатии к тому, кто явно или косвенно противостоит США.
Особенно привлекательным для официальных пропагандистов являются глобальные обобщения о том, кто будет определять мир через 20 (30, 50) лет. С нескрываемым удовлетворением они предрекают «закат» Америки и грядущую «гегемонию» Востока. В качестве основных аргументов при этом используются отнюдь не действительные успехи Китая в освоении передовых технологий, эффективные финансовые и бизнес-стратегии на мировом рынке. Массовое сознание такими тонкостями не «купишь». Гораздо убедительнее выглядит аргумент «количества». «Китайцев больше миллиарда, и при желании они завоюют весь мир».
Советский человек являлся приверженцем «количественной стратегии», которую успешно использовали в строительстве социализма большевики. Еще в первые дни революции в боях с юнкерами и кадетами рабочие победили благодаря превосходящим силам. Примерно так же (т.е. большинством голосов) бедняки «брали верх» на колхозных собраниях, массовым ручным трудом достигали успехов на «великих стройках», ценою бесчисленных жертв побеждали в боях с немецко-фашистскими захватчиками (когда брали города к праздникам), «догоняли и перегоняли» Америку по производству угля и стали. Магия «количества» и сегодня довлеет над авторами белорусского «экономического чуда». Ее основными критериями, как и прежде, остается количество произведенных «тракторов и холодильников». Вопрос качества в современной Беларуси по-прежнему не решен и даже толком не поставлен.
Китай эту проблему постепенно начинает решать. Проходят времена, когда «китайское» означало самое низкосортное. Количественные изменения, накапливаясь, постепенно переходят в качественные. Вполне возможно, что Китай когда-нибудь станет мировым лидером, если и дальше будет наращивать ассигнования в науку и образование (как это он делает сегодня). Но ведь и США тоже не дремлют. В любом случае сегодня уровень благосостояния рядового китайца далек от европейских, не говоря уже об американских, стандартов. Однако для наших официальных «китаеведов» это не имеет особого значения. Поднимая на щит Китай, они вовсе не думают анализировать и использовать его действительный опыт. Здесь, как в детском споре, важно, что «наши» «вашим» скоро «наваляют».
Про «славянское братство»…
В поисках «своих» далеко за пределами страны власти не забывают и о тех, кто «рядом». Тезис о «славянской общности» является одним из официальных столпов современной «государственной идеологии». На эту тему пишутся монографии, проводятся научные семинары и конференции. В одноименном учебнике по курсу «Основы идеологии белорусского государства» (под ред. С. Н. Князева и С. В. Решетникова, Мн., 2004) выделяются не только общеславянские ценности, но и ценности восточного и даже национального славянства (с. 361). И все же, несмотря на «солидную» аргументацию, именно «славянское братство» смотрится как наиболее слабый аргумент в политическом споре.
В последние десятилетия различия между славянами становятся всё более существенными. Разница между чехом и россиянином, пожалуй, более заметна, чем между чехом и немцем. Нередко отношения между славянами складываются хуже, чем с неславянами. Рядовой поляк больше доверяет немцу, чем русскому. Политика России в отношении Германии более открытая, нежели в отношении Польши. Причины очевидны. За годы общей истории накопилось много взаимных претензий и обид. В прошлом поляки серьезно угрожали Москве. Сербы когда-то здорово «подставили» Россию в Сараево. Россия, в свою очередь, не раз участвовала в разделах Польши, а во второй половине ХХ века еще и «наградила» ее социализмом. В Чехословакии хорошо помнят «братскую помощь» в 1968-м.
Можно попытаться объяснить всё чисто психологически, когда у живущих рядом больше проблем, чем у живущих далеко. Это когда есть что делить. Чаще всего мы, действительно, ссоримся именно с близкими. Однако эти различия сегодня, безусловно, уже имеют комплексный (читай политический, идеологический, культурный, религиозный) характер.
Если попытаться определить, что же «славянского» осталось у современных славян, что именно их объединяет и отличает от других, то ничего хорошего на ум не приходит. В вышеупомянутом учебнике написано, что это «такие традиционные качества славян, как святость и добродетель, коллективизм и соборность, вера в идеал, служение обществу» (там же, с. 362). Звучит красиво. На деле это скорее такие «способности», как привычка «обходить» законы, решать вопросы «полюбовно», нетерпимость ко всякой инаковости (наше славянство выражается в неприятии всякого рода «отклонений» от «нормы»), чинопочитание и преклонение перед властью. Мы «славяне» там, где мы не хотим учиться у Запада («у нас своя гордость»), и в той мере, в какой нарушаем или не признаем западные ценности и нормы, взятые на себя обязательства и правила приличия. Такое славянство «проходит» вместе с «окультуриванием», по мере того как проходит мода на всё «посконное» и «затрапезное».
Объединение на «славянской» почве в Беларуси носит не столько этнический, сколько идеологический характер. «Славянское братство» призвано замаскировать непримиримое отношение к демократическим преобразованиям, ностальгию по советскому («красные») либо монархическому («коричневые») прошлому.