Рационален ли Лукашенко? Кто он — «ангел истории» и ее двигатель или заложник объективных общественных процессов? Почему после двенадцати лет существования нелиберального авторитаризма, совмещенного с нелиберальной смешанной социалистической экономикой (socialist mixed economy) данный режим кажется привлекательным и удобным как для большинства его бенефициариев, так и для некоторых маргинализированных групп? Основная цель данной статьи — наметить варианты решения проблемы агента и структуры в белорусском политическом поле.

Функциональный институционализм, как и теория рационального институционализма (rational-choice institutionalism) обращаются к проблеме агента, структуры и действия, рассматривая вопрос механизмов, направлений и темпоральности институциональных изменений. На мой взгляд, будучи рациональным популистом и обладая ресурсом влияния на институциональные изменения, Лукашенко зачастую устраивал правила игры «под себя» для максимального достижения своей рациональности (увеличение политической капитализации при минимизации издержек и общественной стоимости проводимой политики) [1]. Вместе с тем Лукашенко оставался заложником как вновь созданных институциональных констелляций, так и старых институциональных цепочек (path-dependency). Более того, на индивидуальном и групповом уровнях многие белорусы научились не только формулировать свою рациональность в рамках недемократических полей, но и извлекать непосредственную конкретную пользу из подобного status quo, что дает повод для некоторого скептицизма по поводу радужных перспектив возможной осознанной демократизации и экономической трансформации Беларуси [2] .

Интерпретация белорусского феномена (тут даже не столь важно, как сам этот феномен постулируется) в текстах многих представителей нашей аналитической среды зачастую сводится к двум сценариям. C одной стороны, это группа ad hoc- и ad hominem-аргументов; с другой — это исторический структурализм, редуцированный к культурным факторам и роли их наследия.

Первый сценарий — это попытка объяснить динамику белорусского режима через гиперрационализацию Лукашенко (в этой модели он — некий всесильный «ангел истории», который изменил конфигурацию белорусского социоэкономического и политического ландшафта). Вариации на тему данного ad hoc-аргумента включают в себя: акцент на психиатрическом портрете Лукашенко, роли его харизмы и прочей человеческой непорядочности, низости и мстительности. Более «продвинутая» версия данного аргумента включает в себя анализ его биографии, классовой и групповой принадлежности (фактически его встроенности в различные социальные сети). Полисимейкинг, который произрастает на почве данного аналитического подхода, прост: замените Лукашенко — и вот так, в одночасье, Беларусь станет либеральной демократией с общественно-регулируемым капитализмом, настанет единство, и по всей синеокой — от Шкловщины до Полесья — запоют мохнатые шмели.

Основная проблема интерпретации Лукашенко как dues ex machine заключается в игнорировании структур. Концептуальных ошибок, зачастую совершаемых в рамках этого подхода, в белорусской политологии несколько. С одной стороны, ошибочно полагать, что раз режим в Беларуси «персоналистский», то всё определяется и зависит от воли одного человека и, следовательно, вопросы констелляций элит, экономической детерминированности политики, проблемы структурных сдержек и институциональной инерции могут быть игнорированы. Всё же государство не равно Лукашенко, а Лукашенко не тождественен государству. «Персоналистский режим» отличается от бюрократического авторитаризма (который, на мой взгляд, станет следующим этапом) в том числе и способом структурирования элит и внешней манифестацией единого, персонализированного центра власти, но никак не может быть охарактеризован отсутствием структур, элит и различных балансов между ними. Поэтому редуцировать всё к президенту, по крайней мере, наивно. Наконец, в подобном объяснении видится постмарксистская критика государства: «исполнительный аппарат буржуазии» сознательно, через различного рода аппараты (репрессивные и идеологические) осуществляет властную гегемонию и обеспечивает свою монополию на государство, при этом само государство — этакий унитарный и суперрациональный субъект, смесь Грамши и Пулантцаса.

Второй подход (longue duree [3]) редуцируется к простому тезису: историческое наследие (в виде национальной идентичности, опыта государственности и социального капитала белорусов) играет ключевую роль в становлении и консолидации белорусского недемократического режима. У этого аргумента более взвешенная позиция, и похож он на longue-duree-аргумент Роберта Патнама (1993) — уровень доверия в обществе, реплицируясь, создает необходимый социальный капитал, который снижает транзакционные издержки (здесь слово предоставляется Норту (1990, 2005)) и ведет к созданию коллективного действия. Которое, в свою очередь (уже Алмонд и Верба (1965) вмешиваются в наш аргумент) ведет к созданию гражданского общества, которое и является творцом и цербером либеральной демократии. Так, в примере Патнама (1993) регионы Италии, в которых была республика много столетий назад, не испытывают проблем с демократизацией, в отличие от регионов с монархическим прошлым, в связи с этой вот культурно-детерминированной цепочкой.

Естественно, исторические факты, структуры, предпосылки играют важную роль. Однако мне кажется, что их стоит рассматривать как медленно меняющиеся структуры, которые могут создавать (а иногда могут и не создавать) предпосылки и ограничения для развития других институтов (как экономических, так и политических), но не обязательно являются детерминирующими событиями. Так, в южных регионах Италии фашизм Муссолини прошел как бы не очень замеченным: ну какой, к черту, фашизм, когда есть солнце, вино и море?

Последняя часть цепочки — консолидированная либеральная демократия (к чему привела бы сильная национальная идентичность, по мнению сторонников данного longue-duree-подхода) — кажется мне избыточной. Демократия как система горизонтальной и вертикальной подотчетности с выраженными элементами полиархии и верховенством закона едва ли детерминирована национальной идентичностью (куда более весомым мне кажется здесь уровень модернизации экономики и институциональная организация конкретного капитализма). Более того, демократия далеко не всегда является либеральной (либерализм и демократия не являются синонимами, несмотря на всю историческую схожесть). Скорее национальная идентичность в силах частично детерминировать структурацию самого государства, в рамках которого демократия есть лишь один из возможных вариантов. Но, как показывает история, не единственный.

Полисимейкинг данного подхода презентуется следующим образом: культуртрегерские проекты, сохранение национальных традиций и сам белорусский язык когда-нибудь приведут к накоплению критической массы этой самой идентичности и спровоцируют тектонические социальные изменения. Деятельность представителей данного подхода (в основном БНФ) направлена на то, чтобы создать такое поколение белорусов, которых невозможно будет загнать в железную клетку авторитаризма и социалистической экономики, которые не отдадут суверенитет в силу их самоидентификации с «правильной Беларусью». Иначе говоря, обретение Беларусью своих исторических корней, переход на белорусский язык и уважение к национальной культуре почему-то обязательно должны привести к конституционной реформе, демократизации, еще лучше — к экономической либерализации, и уж точно должны являться прививками против диктаторов.

Увы, я не вижу прямой связи между «правильной идентичностью» и, скажем, моделью приватизации или фискальной политикой. Я также не до конца понимаю, каким образом «правильная идентичность» может сверхдетерминировать, скажем, регулирование банковского сектора, защиту прав собственности и логики отношений между государством и рынком. Опосредованная связь (в основном через создание предпосылок к демократизации), безусловно, может существовать, но эта каузальность способна коренным образом видоизмениться. Другими словами, сильная национальная идентичность (через мобилизацию и гражданское общество) является лишь одним из возможных благоприятных контекстов для демократизации и построения рынка, наряду с: высоким уровнем неравенства в обществе (Адам Пржеворский, 2004); влиянием демократической сверхдержавы (Милада Вахудова 2003). Но именно интеракция между ними, роль агента, идей, конкретных случайных исторических событий и выборов, а также роль руин прошлого, из которых (а не на которых) строится будущее (pathdependency), определяют будущую траекторию развития.

Проблему «длинных» исторических предпосылок и «коротких» политико-экономических результатов (например, национальная идентичность и динамика политических институтов) можно определить в терминологии институциональной социологии. Они являются как бы «быстрыми» и «медленными» структурами (fast-moving and slow-moving structures). Понятно, что и роль агента, и политическая институционализация, и культура, и идентичность не являются статичными фактами реальности, это скорее динамичные процессы, развивающиеся с разной скоростью. Землетрясение является быстрым, моментальным процессом, в то время как тектонические изменения, которые к землетрясению приводят, развиваются столетиями. Как в историческом, так и в социологическом институционализме существовал аргумент (Пол Пирсон (1997), Жерар Ролан (1997)), указывающий на то, что институциональное изменение может быть вызвано самим противоречием между быстрыми и медленными процессами. Политические режимы и экономические режимы накладываются на определенное инерционное общество [4], это совмещение может быть удачным и не очень. Опять же, это основной вопрос поствашингтонского консенсуса, переведенный в область демократизации: если бы институты можно было скопировать, то правительства просто удачно занимались бы «шоппингом» институционального дизайна и постоянно оптимизировали рациональные и эффективные структуры. Это вело бы ко всеобщей конвергенции, которую можно было бы назвать глобализацией. Основная проблема longue-duree-аргумента заключается в сверхдетерминированности того, что касается культурных феноменов и их исторической эволюции.

Подытожу: мне не нравятся ad hос- и ad hominem-аргументы почти так же, как не люблю объяснения сложных феноменов через культурные детерминанты. И, на мой взгляд, ни ad hoc, ни longue duree по отдельности не дают возможности построить какую-либо валидную модель, которую можно фальсифицировать.

Институциональная теория (в аспекте институционализма рационального выбора и исторического институционализма), на мой взгляд, с этой проблемой справляется. К сожалению, насколько мне известно, институционализм практически не был представлен в белорусском аналитическом поле. В связи с этим данная статья является началом цикла публикаций о Беларуси через призму институциональной теории, в которых я буду говорить именно «из этого теоретического направления».

Мой основной тезис заключается в том, что Лукашенко, обладая толикой власти менять институты, консервируя различного рода социальные, экономические и политические асимметрии, сам является заложником структурированных институтов. Более того, будучи агентом в данной среде, Лукашенко всегда или практически всегда действовал (или старался действовать) «рационально» (снижая издержки пребывания во власти и максимизируя свой политический ресурс). Наконец, данные институциональные изменения периодически приводили к неожиданным побочным эффектам, в частности к неожиданной общественной поддержке сложившегося институционального дизайна (сочетание администрированной смешанной социалистической экономики и нелиберального авторитаризма) и к укреплению и созданию белорусской государственности. В итоге авторитаризм начал жить самостоятельно, стал рациональным для общества и попал в определенный самоусиливающийся тренд, оканчивающийся тупиком (когда стоимость выхода из определенного паттерна гораздо выше, чем продолжение паттерна, пускай и не всегда рационального). Естественно, любой политик в любой системе является рациональным актором и стремится к удержанию власти наименьшими ресурсами. Но то, что в корне отличает Лукашенко, — это в том числе его способность (в контексте слабой институционализации политического поля в 1995–1996 гг.) как произвольно менять институты (будучи неподотчетным президентом), так и оставаться удачливым «институциональным предпринимателем» — т. е. играть и подстраиваться под любые правила игры, а в критические моменты, при угрозе проигрыша, эти самые правила менять.

Итак, институты в целом — это определенные формальные и неформальные правила, рутины, нормы, встроенные в организационную структуру политики и экономики. Новый институционализм условно можно разделить на три направления: исторический институционализм, институционализм рационального выбора и социологический институционализм. Если последний чрезмерно увлекается культурой (настолько, что культура и институты уже неразделимы), то первые два являются вариациями на тему того, как институты меняются, под воздействием чего, зачем и как они детерминируют поведение акторов в определенных ситуациях?

Вслед за Нортом (1990) под институтами я понимаю некие рамки, структурирующие деятельность людей, своего рода «правила игры» в экономике и обществе. Институты возникают в том числе и для снижения транзакционных издержек и преодоления неопределенности (скажем, независимая судебная власть, которая оказывается в состоянии обеспечить верховенство закона для контрактирующих субъектов в рыночной среде, снижает стоимость рыночных транзакций). Однако институты не всегда создаются для того, чтобы быть социально эффективными; институты или, по крайней мере, формальные правила периодически создаются, чтобы служить интересам тех, кто занимает позиции, позволяющие влиять на формирование новых правил.

В данном аспекте в наших построениях появляется государство. Государство не является простым независимым брокером между группами с различными интересами, государство само является хитросплетением институтов, норм и власти. Помимо прочего оно есть набор различных социальных отношений, которые формируют определенный общественный порядок. Эти отношения гарантированы и обеспечены государственной властью на определенной территории. Социальный порядок неравен по отношению ко всем членам «полити», и репродукция социальной реальности напрямую зависит от механизмов, воспроизводящих эти асимметрии. Они становятся институционализированными и формализованными, будучи подкреплены конкретными законопроектами (юридическими институтами).

Данная возможность самопроизвольного использования институтов «под себя» [5] снижается в демократической системе, которая обладает системой балансов и сдержек. Более того, плюралистические центры репрезентации общественного интереса в полиархии (в Беларуси монополия на репрезентацию того, чего хочет белорусское общество, находится в руках у Лукашенко) снижают стоимость принятия коллективных решений и ведут к поиску оптимальной рациональности.

Здесь пришло время сказать несколько слов о рациональности и рациональном выборе. Рациональное действие и рациональный выбор происходят в рамках определенной институциональной системы. Рациональность всегда ограничена несовершенством доступной информации, в том числе и о поведении другого (классический пример — дилемма заключенных в теории игр) [6]. Речь идет о ситуации, в которой игроки не могут менять правила игры, подгоняя их под свою рациональность. Но в случае с Лукашенко это происходит по-другому: он являлся «институциональным предпринимателем» и мог менять правила игры под себя, потому что те, кто мог ему помешать, были либо слабы, либо не могли организоваться, потому что он обладал значительной поддержкой населения, потому что осознанный проект построения демократии отсутствовал в Беларуси. В этом плане ключевое отличие бывшего СССР от стран Центральной и Восточной Европы (нынешних членов ЕС) заключается в том, что сознательное построение демократии в этих странах было вызвано идеей «возвращения» в нормальное положение, назад в Европу, подальше от Москвы. Беларусь же была в состоянии «плюрализма по дефолту» (когда плюрализм объяснялся лишь невозможностью властной элиты сохранять авторитаризм), однако данная интерпретация Люкана Вэя (2006) в белорусском варианте может читаться как «плюрализм от испуга необходимости выбора».

Лукашенко является рациональным игроком. Для него как для популистского политика (это прослеживается как в политическом, так и в макроэкономическом популизме) рациональность — это максимизация и консервация власти с минимальными издержками. Максимизация и консервация осуществлялись, с одной стороны, путем институциональных изменений (смена конституции, подавление оппозиции и т. д.). С другой — Лукашенко политик, капитал которого строится исключительно на народной лояльности и электоральной поддержке. В связи с этим, Лукашенко одной рукой был вынужден снижать политический риск, другой — максимизировать электоральную поддержку путем перераспределения, мягких бюджетов, льгот и т. д. Казалось бы, такова рациональность любого политика (максимизируй поддержку и расправляйся с соперниками), однако в демократической системе как невозможны подобные произвольные изменения правил игры, так и проблематична харизматическая легитимация лидера (государство не в состоянии монополизировать репрезентацию общественного интереса). Итак, мы имеем уравнение, где слева — отсутствие политических оппонентов, а справа — народная поддержка.

Рациональность Лукашенко в той или иной мере повлияла на остановку в 1996 г. рыночных реформ (без того едва живых). Во-первых, социальная стоимость структурной реформы ударила бы по правой части уравнения и вызвала бы возможные ревизионистские тенденции. Во-вторых, Лукашенко нажил бы себе врагов, подобных тем, от которых Ельцин защищал результаты гайдаровских реформ в 1993 году танками. Приватизация, либерализация и регулирование, с одной стороны, создали бы новый класс собственников (например, олигархов), т. к. «утяжелили» бы левую часть уравнения Лукашенко — появились бы сильные элиты, которые могли бы самоорганизоваться и претендовать на власть.

Но не будем забывать, что новая институциональная организация и медленно меняющиеся общественные процессы ограничивают возможности действий Лукашенко. Он действует лишь в рамках «вилки» дозволенного ему обществом — перейдя эту грань, он действует не рационально. Скажем, при всем желании Лукашенко не может начать сейчас структурные рыночные реформы, как не может полностью отказаться от выборов. Повторю, он вынужден сохранять «норму своей политической прибыли» не ниже определенного уровня, оптимизируя выручку (политический капитал) и снижая затраты (стрессы, протесты, сопротивления). И в этом плане он загнан в рамки своей структуры [7]. Итак, траектория движения страны от «соревновательного авторитаризма» (Даймонд, 1997) в сторону персоналистской автократии и консервация социалистической смешанной экономики (Корнаи, 1997) не была осознанным процессом. Но Лукашенко научился находить свой рациональный баланс в рамках тех структурных изменений и внешних шоков. И ему попросту везло.

Институты (как формальные, так и неформальные) «пронизывают» общество насквозь. Так, Стиглитц (2002) писал, что проблема вашингтонского консенсуса в России заключалась в том, что институты рыночной экономики попросту не «приклеились» к обществу. Иначе говоря, американская модель банковского сектора, польская модель приватизации без сильного государства привели к коллапсу капитализма в России в начале 90-х. Проблема Беларуси в том, что авторитарные институты приклеились к белорусскому обществу. Белорусы научились жить в их рамках, определять свою рациональность и корректировать свое поведение, извлекая выгоду из сложившегося статус-кво. «Властное объяснение» (коррелирующее с марксистским) институционального изменения: элита, обладающая возможностью менять институты для сохранения своего преимущества и своей властной позиции, делает это до тех пор, пока она обладает необходимой для этого силой и властью, — не учитывает одного. Акцент можно делать как на кнуте «авторитаризма», так и на «прянике». Исследователи недемократических режимов всегда были скорее увлечены кнутом и принуждением (Арендт, Бзежинский, Линц, Степан, О’Доннел), вынося потенциальную прибыль для некоторых, в том числе и неэлитарных групп за скобку. Возникает своеобразная коллаборация, основанная не всегда на страхе или деньгах, данная коллаборация может принимать формы рационального коллективного выбора.

Формы последнего парадоксальны. Какое-то время тому назад один знакомый рассказал мне, что в издательстве Белорусской Энциклопедии было принято решение не помещать портрет белорусского первопечатника (с питерскими корнями) Франциска Скарыны рядом со статьей. Мол, раз Скарына попал в «немилость» официального дискурса и даже проспект переименовали, лучше перестраховаться и не попадать в опалу вслед за нашим земляком-питерцем.

Были ли риски у издательства? Вряд ли. Речь идет о проявлении инициативы на местах. Инициативы, которая заставляет бэтэшных телезомби делать медиапродукт, от которого хочется креститься и долго отмываться в душе; инициативы, которая заставляет завкафедрой выгонять преподавателя с работы за участие в событиях площади Калиновского; инициативы, которая позволяет омоновцу ударить по лицу женщину с портретом пропавшего мужа. И дело здесь не всегда в зарплатах или Лукашенко за спиной. Дело в рациональном выборе и «фри-райдерстве» — и в эффекте демонстрации. Последнее заключается вот в чем: раз уж гаранту Конституции дозволено всё, то и прозрачных и предсказуемых правил игры de facto тоже нет. С одной стороны, такая ситуация закрывает двери нормальной личной свободы, с другой — открывает врата возможностей в рамках системы и повышает вероятность интерпретации и лавирования в рамках законодательного поля исключительно для своей пользы (например, поиск рент). Так что вряд ли это Лукашенко звонит кому-то по телефону и пугает или постоянно пытается кого-нибудь подкупить.

Мы имеем ситуацию, в которой участие в коллективном действии является рациональнее, нежели отказ от коллаборации. Институты живут сами по себе. Люди подстраиваются и стараются действовать рационально, забывая о несовершенстве информации и о том, что изменения обязательно настанут. Кроме того, эта подстройка под режим и соответствие ему приводит к появлению огромного количества «халявщиков» (видимо, это самый адекватный перевод «free-rider» в терминах теории игр), которым выгоден сложившийся тренд. Консолидировнный авторитаризм означает прижившиеся правила игры и повышенную инерционность во времени. Глядя на цифры электоральной поддержки Лукашенко, можно заключить, что фри-райдеров большинство и что их структура постоянно меняется. Но они остаются большинством.

Закончу вот чем. У меня такое ощущение, что если собрать всех идеологов, бюрократов, функционеров эпохи и режима Лукашенко на стадионе, выйти и сказать: «Товарищи, всем спасибо, все свободны, президент отбыл в свой „хоккейный рай“, расходитесь по домам, завтра выходим на работу», — то самым оптимальным решением для всех будет выбрать аналог Лукашенко тут же, из присутствующих, дабы только ничего не изменилось. Потому что те компетенции, которые многие выработали за эти годы, подходят только для работы в авторитарном и некапиталистическом режиме.

Иначе говоря, где окажутся бэтэшные зелоты-ксенофобы? Будут освещать события в Еврокомиссии? Где будут преподаватели идеологии? Переквалифицируются в преподавателей этики? Где будет белорусская оппозиция (я не говорю об Александре Козулине), компетенция которой состоит не в политической деятельности, а в длительной и неравноправной личной борьбе как друг с другом, так и с Александром Григорьевичем Лукашенко? Во власти? Не смешно. Где будут, скажем, продавцы конфиската? Устроятся наемными продавцами к капиталистам-челнокам? Что будут производить директора госпредприятий при закрытии рынков сбыта? Реструктурировать, приватизировать и готовить компанию к IPO? Капитализм-то выстроится, только уже с другими менеджерами. Что будут делать некоторые белорусские бизнесмены, которые сформировали свои компетенции по выживанию и партизанскому бизнесу (бартер, быстрые сделки, высокие барьеры входа и выхода с рынков), когда им придется работать в прозрачной рыночной среде да еще и откроется полноценный рынок капитала? Что будут делать чиновники, опасаясь люстрации? Что, все с того стадиона разойдутся домой и всем будет стыдно? Да, стыд — тоже институт, который в авторитарной Беларуси, увы, отсутствует. Не рационален… Да и вообще, коллаборация зависит от того, кто приходит к власти после «захватчика».

В общем, мы имеем ситуацию, когда популизм продержался слишком долго и стал приносить всем повышенную прибыль (increasing returns). Тем сложнее будет из него выходить. Авторитаризм как институциональный дизайн выгоден как обществу Беларуси, так и белорусской политической элите. Не являясь рациональным и эффективным институциональным дизайном, он всё же привел к определенному замыканию системы (lock-in), когда тренд хорош только тем, что его прекращение будет дороже, чем его продолжение. А Лукашенко — лишь умелый «серфингист» на волнах структур, который вдобавок, как он сам неоднократно заявлял, умеет влиять на метеоусловия.

Итак, современная белорусская модель, с одной стороны, является результатом предыдущего исторического развития и политико-экономических процессов, с другой — сама стала драматическим контекстом и «бэкграундом» для будущих преобразований, в которых вероятность демократизации и построения рыночной экономики, увы, остается не самой высокой.

[1] Здесь подразумеваются прежде всего транзакционные издержки.

[2] В данной статье не рассматриваются механизмы институциональных изменений — этой тематике будут посвящены последующие публикации в рамках серии статей. Однако, справедливости ради, следует оговориться, что консолидация режима и сохранение статус-кво (каким бы рациональным оно не являлось для большинства, легко выходит из равновесия при влиянии экзогенных шоков).

[3] Я отдаю себе отчет в несколько «вольном» и, возможно, не совсем дискретном использовании термина longue duree, который после Броделя достаточно серьезно видоизменился. Речь идет скорее об использовании данного термина институционалистами, в частности у Кэти Телен.

[4] Не говоря уже о том, что они накладываются и друг на друга — проблема совмещения экономической либерализации и политической демократизации.

[5] Например, вариант «захвата государства» различными бизнес-группами (Хеллман (1998).

[6] Я всё же верю в то, что игроки знают о своих объективных интересах и о стратегиях их достижения. Хотя этому бы и возразили ортодоксальные американские конструктивисты и… французы.

[7] Следующая статья будет посвящена именно этой проблеме — замыканию системы и самоусиливающемуся тренду белорусской политики.

Литература:

Almond, Gabriel Abraham (1965) The civic culture: political attitudes and democracy in five nations / Gabriel A. Almond, Sidney Verba Imprint Boston, Mass.: Little, Brown.

Diamond (2005) Assessing the quality of democracy / edited by Larry Diamond and Leonardo Morlino Imprint Baltimore: Johns Hopkins University Press.

Kornai Janos (1997) Struggle and hope: essays on stabilization and reform in a post-socialist economy / Janos Kornai Imprint Cheltenham, UK; Northampton, Mass., USA: Edward Elgar.

North, Douglass Cecil (2005) Understanding the process of economic change / Douglass C. North Imprint Princeton, N.J.: Princeton University Press.

Pierson, Paul (1997) Increasing returns, path dependence and the study of politics Imprint Florence: European University Institute.

Pierson, P. and T. Skocpol (2002) Historical Institutionalism in contemporary political science. Pp. 693-721 in I. Katznelson and H.V. Miller (eds.) Political Science. State of the Discipline. New York: Norton.

Przeworski, Adam. 2004. «Capitalism, Development, and Democracy.» Revista Brasileira da Economia Politica. Sao Paulo. In Portuguese as «Capitalismo, Deselvovimineto e Democracia.» In Libro de Homenagem a Luiz Carlos Bresser Pereira. Sao Paulo.

Putnam, Robert D (1993) Making democracy work: civic traditions in modern Italy / Robert D. Putnam with Robert Leonardi and Raffaella Y. Nanetti Imprint Princeton, N.J.: Princeton University Press

Roland, Gerard (1997) Transition and the output fall Imprint London: Centre for Economic Policy Research.

Stiglitz, Joseph E (2002) Globalization and its discontents / Joseph E. Stiglitz Imprint New York: W. W. Norton & Co., 2002.

Vachudova, Milada (2003) «Strategies for European Integration and Democratization in the Balkans» in Marise Cremona, ed., The Enlargement of the European Union, 141-60. Oxford: Oxford University Press.

Way, Lucan. (2005). «Authoritarian State Building and the Sources of Regime Competitiveness in the Fourth Wave» / World Politics. 57, 2 (January) 231-261.