Белорусское руководство в очередной раз обратилось к России с просьбой кредитовать его на сумму 1,5 млрд. долларов. Достойное и вполне предсказуемое завершение эффектно разыгранного «поворота на Запад». Владимир Мацкевич, участвовавший в дискуссии по данной проблеме, справедливо указывает на отсутствие переговорщиков или просто людей, способных разговаривать на понятном для европейцев языке. Это наблюдение реалиста. Но далее следует предположение романтика: если нет переговорщиков, а переговоры нужны, то власть озаботится поиском переговорщиков («Они их ищут») [1] .
В то время как следовало бы предположить: нет переговорщиков — не будет переговоров. Так, собственно говоря, и осуществлялось «развитие» страны последние 13 лет: мы не вступаем в ВТО просто потому, что не умеем туда вступать и вступать туда не привыкли; мы не проводим реформы потому, что не приобрели склонности их проводить, а также склонности научаться тому, чего не умеем и т. д. — целый пучок проблем, в различных формах представленный, в частности, в исторической социологии под общим именем «path dependence» (трактующей о том, что в силу определенных причин баланс сил между «старыми» и новыми «институтами» нередко складывается в пользу первых) [2] .
Действительно, в надежды и ожидания по поводу гипотетической сделки с Западом очевидным образом не были включены издержки, связанные с ее обеспечением и обслуживанием (трансакционные издержки), а равным образом — формальные ограничения, касающиеся институциональных условий страны-заемщика и допустимого объема кредитования правительства, запрашивающего полтора миллиарда долларов, но имеющего в своем распоряжении золотовалютных резервов на сумму, не превышающую один миллиард. И хотя Беларусь является, по выражению одного сетевого остряка, «самым большим в мире заводом по производству ВВП», сам по себе объем, а также физические и моральные качества этого продукта едва ли расцениваются потенциальными западными кредиторами как достаточная гарантия возврата средств.
Наконец — и это достаточно важно — нельзя упускать из виду, что Лукашенко в действительности уже провел переговоры с Западом, поскольку в рамках наличной институциональной системы, т. е. системы практикуемых «правил игры», переговоры понимаются как пропаганда собственной позиции через СМИ. Только и всего. После серии высказываний, которые расцениваются как «предупреждения» в случае взятия шантажистской ноты или «шаги навстречу» — в случае ноты рекламной, ожидаются ответные шаги (деньги, преференции, снятие формальных ограничений). Можно не сомневаться, что гробовое молчание европейской элиты в ответ на бодрые спичи белорусского лидера будет здесь расценено как нежелание продолжать переговоры и, как следствие, уклонение от «ответных шагов». Нужно иметь в виду, что делегирование «второразрядных» фигур для визита в Беларусь (председатель ПАСЕ — это кто-то вроде Коноплева или Грызлова, т. е. человек без «реальных полномочий») номинируется Минском не более как «раскачивание» или «прелюдия». Реальные переговоры — это: а) конкретный ответ влиятельного лица (в идеале это Ангела Меркель) через влиятельное СМИ; б) заседание за закрытыми дверями (без представителей СМИ); в) совместное появление перед телекамерами в обнимку, венчающее завершение переговоров.
Отсюда — неизбежный «поворот на Восток». Там такую переговорную тактику понимают. Несмотря на, так сказать, «фельетонный» характер этой тактики, я считаю ее реальным институтом: большинство переговоров в постсоветикуме ведется именно таким образом. Даже когда глава Газпрома посылает проект договора в Минск, он никогда не забывает созвать пресс-конференцию и рассказать журналистам об этом документе. Не говоря уже о Путине с Лукашенко, которые, не видя друг друга по полгода, все это время находятся в интенсивном переговорном процессе. В постсоветикуме очень важно не упускать из виду особую функциональную роль того, что мы называем «масс-медиа»: помимо «вторичных» функций информирования, распространения и пропаганды телевидение и газеты реализуют «первичные» — и по этой причине важнейшие — функции речевого аппарата власти (без которого переговорный процесс, разумеется, невозможен).
Чему в нашей преамбуле, которая может ввести в заблуждение (поскольку далее речь пойдет не о переговорах — хотя о них следовало бы составить отдельную методичку) следовало бы уделить особое внимание? Представители неоинституционализма в экономической теории, в противовес устоявшимся трактовкам, ограничивают принцип оптимизации: агенты рынка рассматриваются не столько как максимизаторы или минимизаторы целевой функции, но как следующие различным «привычкам» — правилам поведения и социальным нормам. Таким же образом, несмотря на «давление обстоятельств», требующих от белорусских властей принципиально новых решений и поворотов, дела обделываются привычным образом. Подобным же образом можно утверждать, что представители различных групп и сообществ Беларуси — эксперты, политики, чиновники — придерживаются привычных взглядов на вещи потому, что они платят за эти установки относительно невысокую цену. Эта цена ниже цены альтернативных установок (нужны переговорщики, нужен кредит доверия, нужны компромиссы и шаги навстречу и, в конечном счете, нужны реформы).
Между тем цель данной публикации сводится к предупреждению, которое, в общем, звучало и ранее: соотношение предельных издержек выбора может в неожиданный момент измениться, и, следовательно, Беларусь, вполне возможно, стоит на пороге вынужденных институциональных изменений.
Цены и вкусы как факторы изменений
Имеется три соображения на этот счет, пока ограничусь двумя. Какие факторы определяют изменчивость институтов, т. е. основных «правил игры»? Нобелевский лауреат по экономике Дуглас Норт, специально занимавшийся это проблемой, выделяет два главных источника таких изменений [3] .
Первый источник — фундаментальные сдвиги в структуре относительных цен (т.е. изменения в пропорциях цен факторов производства, либо в ценах конечного продукта по отношению к ценам факторов производства, наконец, изменения в ценах информации или технологии). Как поясняет Норт, сдвиги в структуре относительных цен, которые равнозначны изменениям в соотношении сил сторон, вступающих в контрактные отношения, «приводят к тому, что одна из сторон начинает прилагать усилия к реструктурированию контракта — будь то политического или экономического» [4]. Но поскольку контракты вписаны в иерархическую систему правил и норм поведения, то переход к контракту нового типа требует пересмотра правил достаточно высокого порядка, причем заинтересованные участники обмена могут пойти на издержки ради их изменения. Это что касается формальной составляющей институциональной системы. Неформальные нормы «размываются» ценовыми сдвигами постепенно: с течением времени их соблюдают всё реже и реже.
«Случай» начала 2007 г., собственно, и знаменует фундаментальный сдвиг в структуре относительных цен, т. е. изменения цен факторов производства (энергоносителей) по отношению к ценам готовой продукции. Теоретически можно было бы пропорционально поднять цены конечной продукции. Но поскольку белорусская конечная продукция в основном (по многим группам товаров от 70 до 90%) находит сбыт на российском рынке, то и там она попадает в ловушку «диспропорции». Она становится неоправданно дорогой по отношению к местной продукции, в цене которой факторы производства занимают меньшую долю. Опять же: теоретически можно было бы по сговору с мэрами и губернаторами сбывать белорусскую продукцию за счет местных бюджетов — что не так давно активно практиковалось. Однако в России институциональная среда находится «на марше», всё более расходясь с ожиданиями белорусских перераспределителей, и диапазон возможностей в отношении подобных сделок у российских губернаторов всё более сужается.
Много говорилось о вымывании нефтегазовой ренты, о «субсидиях» со стороны России, но проблема далеко не только в этом. Настоящий скандал, как нам уже приходилось отмечать, состоит в принципиальном пересмотре белорусско-российских контрактных отношений, органично вписанных в проект «Союзного государства» [5]. Суть, в общем, в том, что Беларусь утрачивает статус «транзитной территории в составе Федерации» и — по ряду позиций — приравнивается к «независимому государству». Важно иметь в виду, что российско-белорусский конфликт, обильно обставленный информационными поводами в связи с торгами по нефти и газу, в действительности касался демонтажа «Союзного государства», контрактные потенции которого скрывали многие тайны «белорусской модели».
Столь серьезное изменение контрактных условий требует пересмотра всех взаимосвязанных контрактов по цепочке, т. е. изменения структуры контракта внутри белорусского общества — целой группы политических, экономических и социальных норм поведения и правил, на что не без основания указывают наблюдатели. Но вопрос, который ставился на одном из заседаний «круглого стола» «Нашего мнения» — либерализация vs мобилизация — пока остается без ответа. Цепная реакция по каким-то причинам остановилась. Имитация «поворота на Запад» сменяется имитацией «поворота на Восток», притом что определенным образом понятая «ценность суверенитета» остается ключевой, похоже, для всех политических сил страны.
Второй источник институциональных изменений, по Норту, — вкусы и предпочтения людей, в более широком смысле — идеология, под воздействием которой формируется структура предпочтений и потребностей людей. Под идеологией здесь понимаются субъективные модели, через призму которых люди осмысливают и оценивают окружающий мир. Идеологические убеждения могут меняться относительно автономно, но и они не свободны от влияния структуры относительных цен. Сверх того: чем большее число возможностей блокирует чья-либо субъективная картина мира, тем сильнее стимулы к внесению в нее корректив.
Многие эксперты (в частности А. Вардомацкий) отмечают определенную «прагматизацию» общественных предпочтений, и это подпитывает определенные ожидания партийной оппозиции, занявшей выжидательную позицию: когда люди ощутят лишения и выйдут на улицу, тогда и начнется… Нечто вроде того. Такова в общем стратегия. Весьма сложно сказать, в какой степени оправдан ее стержневой посыл: благосостояние белорусских граждан, скорее всего, будет снижаться постепенно (С. Богданкевич утверждает, что с ощутимыми последствиями повышения цен на газ белорусы столкнутся лишь к концу года), будет происходить постепенное привыкание, и, соответственно, мягкое и безболезненное снижение жизненных стандартов. Таким же образом достаточно легко проскочил идеологический кульбит: мы всё еще любим Россию, но странною любовью (т.е. не любим ее руководство, хотя денег просим у него). Совершенно очевидно, что к подобному сценарию политики-альтернативщики не готовы.
Благосостояние, так же как и бедность белорусского народа, — конечно, категории относительные, и в этом смысле их едва ли следует измерять в показателях душевого дохода или оценивать посредством статистически выверенной «удовлетворенности» жизнью или «недовольством» ею. Быть может, более адекватным индикатором является не столько «благосостояние», сколько одна из любимых у политологов игрушек под названием «кривая относительной обездоленности» (relative deprivation), описанная американцем Т. Гурром. Последнюю он представляет как У-образную кривую (U-curve) нарастающего расхождения между ожиданиями людей и реалиями их жизни [6]. Вопрос только в том, кто и каким образом адекватно сумеет ее применить. Лукашенко, вообще говоря, поступает предупредительно, пугая людей «катастрофическими» перспективами года, тем самым несколько стирая расхождение между ожиданиями и непосредственным восприятием жизни.
Предварительное резюме таково: серьезные воздействия изменений в относительных ценах далеко не всегда приводят к апгрейту институциональной системы.
Институциональное равновесие или трек
Сложившуюся ситуацию можно квалифицировать как «институциональное равновесие» — когда, согласно Норту, ни один из агентов не заинтересован в изменении действующего набора правил. Такое описание вполне применимо к нынешнему status quo: ни представители бюрократической вертикали, ни партийная оппозиции, которая занята «внутренними делами», подготовкой к Конгрессу демсил и далее — парламентским выборам, ни известная часть экспертного сообщества, чрезмерно, на мой взгляд, увлеченная производимыми властью и оппозицией информационными поводами, не проявляют заинтересованности в изменениях. Это означает, как уже сказано, что относительная цена их субъективных моделей невысока. Как полагает Дуглас Норт, в любой конкретный момент времени агенты стоят перед выбором: ограничиться взаимодействием в рамках существующих «правил игры» или направить часть ресурсов на их изменение? И только в том случае, если ожидаемые выгоды предположительно окупают издержки перехода к новой институциональной системе, агенты начинают предпринимать шаги по ее изменению. И коль скоро подобная возможность в тот или иной момент может возникнуть, то в конечном итоге всякое общество обречено на прогресс и процветание.
«Оптимистическая» модель, в соответствии с которой неэффективные институты всегда должны вытесняться эффективными, преобладала на ранних стадиях разработки новой институциональной теории. В частности, выдвинутая Арменом Алчияном в 1950 г. гипотеза предполагает, что всепроникающая конкуренция должна заменить старые институты новыми, более приспособленными к решению человеческих проблем [7]. Схожая идея была положена в основу книги Д. Норта и Р. Томаса о восходящем развитии западного капитализма [8]. Впоследствии Норт отказался от эволюционной установки. Почему конкуренция на экономических и политических рынках не ведет к последовательной отбраковке неэффективных «правил игры»? Этот вопрос составляет одну из центральных проблем новой экономической истории. И, несомненно, весьма серьезную практическую и теоретическую проблему для многих из тех, кто вынужден лицезреть белорусское «процветание» уже более 10-ти лет.
Ответ Норта: потому что из-за высоких трансакционных издержек (издержек, связанных с обслуживанием политических и экономических сделок) эти рынки весьма мало напоминают совершенный рынок неоклассической теории, где всякий акт купли-продажи совершается мгновенно и без «трений» [9]. В своих поздних работах Норт говорит о действиях трех факторов.
Первый: государство в ряде случаев может играть хищническую роль, стремясь к максимизации монопольной ренты, которая определяется как разница между доходами и расходами казны. Государство может быть заинтересовано в поддержании неэффективных институтов, если это увеличивает монопольную ренту.
Второй — влияние групп со специальными интересами. Если даже определенные институты подрывают благосостояние общества и сказываются на эффективности, но при этом ведут к перераспределению богатства в пользу той или иной могущественной группы, они будут поддерживаться.
Третий — зависимость эволюции институтов от однажды избранной траектории (path dependence). Новые и старые институты находятся в неравном положении уже по той причине, что последние свободны от издержек — зачастую необратимых (sunk costs), — которые пришлось бы нести при формировании первых. Наконец, действующие организационные модели и субъективные модели игроков адаптируются к особенностям наличных «правил игры», так что на освоение альтернативных норм и законов приходится тратить значительные ресурсы. Поэтому институциональные изменения неизбежно встречают сильное сопротивление даже тогда, когда они увеличивают благосостояние общества и когда их необходимость достаточно очевидна для многих участников игры.
Перечисленные факторы стабилизирует сложившуюся институциональную систему, которая как бы загоняет общество в определенный «трек», с которого трудно свернуть. С этим Д. Норт связывает феномен расходящихся траекторий развития.
Достаточно очевидно, что все три фактора задействованы в нашем случае, что, в общем, позволяет говорить о том, что «белорусская модель» не представляет собой идеала своеобразия. Во всяком случае, учет институциональной составляющей этой модели позволяет снять часть привычных обвинений в адрес «дремлющего» общества и чрезмерно «бодрствующего» государства. Очевидно также, что вышеописанная «пессимистическая» модель мало льстит всем тем, кто рассчитывает на изменения.
И всё же в рамках данной теоретической модели я хотел бы выдвинуть «мелиористскую» гипотезу, в соответствии с которой минимальные изменения при определенном стечении обстоятельств возможны. Возможны они не столько как результат рационального выбора агента между предельными издержками (индивидуальный агент в неоинституционализме хотя и является человеком небезупречной нравственности и ограниченной рациональности, но всё же обладает тем и другим, — с чем все-таки трудно спорить), сколько как результат «выбора», совершаемого, в общем, без нашего непосредственного участия. Результат, выражаясь словами Гегеля, «хитрости разума».
Третье соображение: лифт
Если исходить из того, что государство в действительности не является консолидированным агентом с единым умом и волей или «аппаратом» (на чем настаивает, например, Луи Пэнто), то нашему взору представится сложный конгломерат взаимодействий и микровзаимодействий (трансакций). В российской институциональной экономической науке применяется соответствующая формулировка — «административный рынок». «Административный рынок» (синонимические термины: «экономика согласований», «экономика торгов») — это комплексное понятие, объясняющее специфический вид торговли, в процессе которой властные полномочия обменивались на ресурсы, необходимые сторонам, заключающим контракт [10]. Как разъясняет в своей публичной лекции В. Найшуль, «плановая экономика» — это, если говорить просто, форма коллективного взаимодействия, при которой Госплан занимается пересчетом собственных планов, в то время как всё прочее функционирует по законам административного рынка, который представляет собой иерархическую систему, построенную «на отношениях торговли: это горизонтальная торговля, торговля между не подчиняющимися друг другу субъектами, и торговля вертикальная, торговля между подчиняющимися друг другу субъектами» [11] .
Административный рынок сформировался после Сталина и, как отмечает Найшуль, был великим завоеванием, положительным результатом которого было то, что страна подготовилась к обменным отношениям задолго до реформ Гайдара («то, что сделал Гайдар — он его оденежил»). До сих пор в постсоветикуме административные сделки занимают существенную долю всех сделок, а Беларусь сохранила данное завоевание практически в нетронутом виде. «Административные ресурсы» — это, в общем, из того же набора терминов.
Действительно, «плановые» аспекты белорусской экономики, выраженные в заданиях президента правительству, — это во многом результат торговли, результат группы контрактов, в частности контрактов по ТЭБ, оговаривающих объем и цену поставок энергоресурсов из России, условия поставок белорусских товаров в Россию и пр. Тем не менее «союзный» контракт не является по отношению к белорусскому административному рынку чем-то внешним и в конечном итоге отражается в расстановке перераспределительных групп внутри государственной иерархии, «статусные» места которых обеспечиваются полученными в ходе предыдущих торгов «правами контроля». Следовательно, изменение относительных цен (предположим, что повышение цен на энергоносители необратимо) с неизбежностью должно сказываться: 1) либо на институциональных особенностях системы, 2) либо на расстановке сил внутри власти. Словом, ради сохранения «важных» правил приходится разрывать некоторые заключенные ранее контракты. Для этого институциональная система должна располагать определенными возможностями в аспекте ротации и мобильности, или, говоря проще, иметь рабочий социальный лифт.
В максимально заостренном виде нашу гипотезу можно сформулировать так: для того чтобы изменения относительных цен не подрывали правила, приходится жертвовать людьми. Для этого и нужен лифт.
До определенного момента времени роль основного движителя социального лифта выполняла «борьба с коррупцией» — достаточно эффективная машина по обновлению государственной бюрократии и хозяйственной номенклатуры (если судить, например, по динамике вертикальной мобильности в центральном аппарате власти в 90-е). Антикоррупционная машина Лукашенко — это, в общем, осовремененный, «гуманизированный» и адаптированный к условиям административного рынка аналог сталинской машины доносительства: предметом внимания здесь являются не столько «благонадежность», сколько «благоразумие», не столько политические преступления, сколько злоупотребления в «хозяйственной деятельности». Написать донос в контрольные органы — это означает освободить место наверху или устранить конкурента, т. е. обеспечить продвижение, ибо без продвижения нет ни надежд, ни стимулов. В работу этой машины включены не только специализированные службы (КГК, КГБ, прокуратура, МВД), но и пресса, прежде всего независимая, поскольку в нашем случае доносительство зачастую носит как бы открытый характер и принимает форму «сливов», например, в «БДГ» или «Белгазету».
С определенного момента антикоррупционный агрегат начинает работать с различного рода ошибками, блокировками и перебоями (бесперебойная его работа может обеспечиваться включенностью звеньев сверху донизу, т. е. своего рода сквозной мобильностью). По логике вещей, когда на самом верху образуется достаточное количество ресурсов, чтобы обеспечивать защиту от любых посягательств, лифт останавливается. Так оно и получилось: уже «дело Журавковой» достаточно хорошо показало, что суды имеют дело с кастой неприкасаемых. Задним числом это правило закрепляется законодательно, в виде поправки «деньги в обмен на свободу», а затем расширяется на весь «кадровый реестр президента». Так Лукашенко из борца с коррупцией перевоплотился в покровителя и одновременно заложника бюрократии. Закрытие «БДГ» с выразительным комментарием «зачем эти сливы?» — косвенное свидетельство того, что антикоррупционная машина уже не выполняет роль социального лифта. «Площадь» — еще одно свидетельство того, что социальный лифт не работает в обществе, где все сферы влияния, все права собственности и пр. в общем и целом поделены. Застой, чем-то напоминающий поздний период брежневской эпохи. Одна из заметных черт застоя — выход на сцену детей Лукашенко, Лебедько, Вячорки и т. д. и т. п.
Теперь белорусское правительство ищет деньги. 1,5 млрд. долл. запрошено у России, ведутся разговоры о китайском кредите, о крупном займе у Райфанзенбанка. О чем это говорит? О том, что ни одна из групп влияния со специальными интересами не готова ими поступиться и, вместе с тем, обладает достаточным весом, чтобы отстаивать свои позиции. На кого должна пасть основная тяжесть повышения цен на энергоносители? — Сельское хозяйство? Банки? Силовые и волевые структуры? Промышленные предприятия? Какие сектора промышленности? Пока ответ гласит: ни на кого. Или вернее: власть не готова отвечать именно таким образом. Сегодня она готова предпринимать всё что угодно — например, выдвигать Лукашенко на роль соискателя в президентских выборах России 2008 г. — только бы поставленный вопрос не решать.
Михаил Горбачев в недавнем интервью рассказывал о том, что одной из непосредственных причин «перестройки» стал бюджетный дефицит, притом что основные перераспределительные группы отказались урезать статьи своих расходов. Но поскольку у СССР не было другого СССР для займа необходимых средств, пришлось изобрести механизм «хозрасчета». Т.е. лишить поддержки наименее влиятельных экономических субъектов, или, как говорят в бизнесе, избавиться от непрофильных активов. Этот механизм, означающий некоторый сдвиг в структуре сложившегося контракта, — в качестве «побочного» эффекта — вызвал институциональные изменения, незначительность которых в первоначальный момент ничего не сообщала об итоговых трансформациях. «Хозрасчет» изучали в вузах.
Кредиты белорусскому правительству на какой-то срок могут отодвинуть выбор, но не позволят избежать его в принципе. Идет ли речь о некоторой институциональной перелицовке (без изменений основных «правил игры»), идет ли речь о запуске социального лифта — в любом случае неизбежны трансформации правил и норм поведения, причем прогнозировать направление и интенсивность этих трансформаций весьма сложно. Можно также утверждать: чем меньше изменений будет в самом начале, тем больше их будет потом. Чем активнее правительство будет побираться, тем сильнее будет обвал системы.
[1] Поворачиваем на Запад? Стенограмма заседания «круглого стола» // Наше мнение, 10.02.07.
[2] Mahoney J. 2000. Path Dependence in Historical Sociology // Theory and Society, 29: 507-548.
[3] Норт Д. 1997. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.: Фонд экономической книги «Начала».
[4] Указ. соч.: 109-110.
[5] Костюгова В., Полесский Я. Расколотая идентичность как конкурентное преимущество // Наше мнение, 10.01.07.
[6] Gurr T.R. 1970. Why Men Rebel? Princeton, NJ: Princeton University Press.
[7] Alchian, A.A. 1950. Uncertainty, Evolution and Economic Theory // Journal of Political Economy, 58: 211-221.
[8] North D.C., Thomas R.P. 1973. The Rise of the Western World: A New Economic History.Cambridge: Cambridge University Press.
[9] О роли трансакционных издержек см. Коуз Р. 1993. Фирма, рынок и право. М.: Catallaxy.
[10] См. Кордонский С. 2006. Административные рынки СССР и России. М.: ОГИ; В. Найшуль. 1991. Высшая и последняя стадия социализма // Погружение в трясину. М.; Тимофеев Л.М. 2000. Институциональная коррупция. М.: Российский гуманитарный ун-т.
[11] Найшуль В. Откуда суть пошли реформаторы. Публичная лекция на Полит.ru, 21.04.2004.