Кардинал Йозеф Ратцингер (т.е. нынешний Папа Бенедикт ХVI) в диалоге c Юргеном Хабермасом (2004 г.), коснувшись темы «власть и право», подчеркнул следующее: «Конкретная задача политики состоит в том, чтобы ограничить власть правом и обеспечить таким образом осмысленное осуществление власти». Соответственно проводится различие власти правовой и неправовой: «Власть упорядоченная и служащая праву есть антипод насилия, под которым мы понимаем неправовую и противоправную власть». (Хабермас Ю., Ратцингер Й. Диалектика секуляризации. О разуме и религии. М.: Библейско-богословский институт св. Апостола Андрея. 2006, с. 82).
Вытекающие отсюда следствия: любое общество обязано преодолеть подозрительное отношение к праву, поддерживая уважение к нему; свобода без права есть анархия, т. е. разрушение свободы. В то же время эта задача ограничения власти правом неизбежно ставит ключевой вопрос: «как возникает право и как оно должно быть устроено, чтобы быть средством осуществления справедливости, а не привилегией тех, кто имеет власть устанавливать право?» (там же, с. 83). Кажется, что решение этой проблемы (как «сделать право не инструментом власти немногих, а выражением общего интереса») дано в принципе демократического волеизъявления граждан. Ведь в этом случае в создании права участвуют все; тем самым право и становится правом всех. И это Ратцингер считает важнейшим аргументом в пользу демократии как наиболее подходящей формы политического устройства. Однако он не останавливается на этой фиксации и идет дальше, выявляя следующий вопрос, который и поныне остается по существу открытым. И открытость этого вопроса дает лазейку власти, чтобы протащить в основание права как раз «решительное и твердое» установление самой власти. Что же это за вопрос?
Итак, для демократического волеизъявления необходимы такие инструменты, как делегирование и решение большинством голосов. Вот тут-то и возникает трудность, ибо большинство тоже может быть слепым и несправедливым (чему, кстати, есть множество исторических примеров). Тем самым «принцип большинства оставляет открытым вопрос об этических основах права» (с. 84). Одновременно мы можем и должны спросить себя: «разве нет того, что по своей сути должно обязательно считаться правом, предшествуя тем самым любому решению большинства и требуя уважения к себе от любого большинства» (с. 84-85)? Разумеется, принцип демократии наряду с решением большинством голосов включает в себя и уважение прав меньшинств. Но их, так сказать, диалектическое сопряжение тоже не является совершенно ясным и самоочевидным. Мы должны, таким образом, понимать, что демократия, демократическая форма управления, тоже является проблемной и требует постоянных усилий и критического самоосмысления.
В этом отношении наилучшим критиком демократии является сама демократия (и, значит, оппозиция, которая считает себя демократической, обязана быть в полной мере самокритичной, а не вязнуть в одной лишь критике — увы, зачастую однообразной — власти (хотя мне и могут заметить, что однообразна сама эта власть)).
Обратимся еще раз к нашему вопросу. С точки зрения классической философии, несомненно, «существуют постоянные ценности, которые обусловлены самой сущностью человеческого бытия, а потому неприкосновенны для всех, кто причастен к этому бытию» (с. 85). Однако эта очевидность является таковой далеко не во всех культурах, которые самим своим устройством и существованием поднимают другой вопрос: «не являются ли права человека типично западным изобретением, нуждающимся в дополнительном обосновании?» (с. 86). (Что касается нынешней нашей власти, то она находится в обычном двусмысленном положении: и хочет быть «причастна» к концепции прав, и постоянно насторожена в отношении ее как «западного продукта»; т. е. у нас «свое право», и оно, если так можно выразиться, «правее» вашего «права».)
Если, однако, мы хотим рассуждать об этих вещах не отвлеченно, а в конкретной плоскости, нам не обойти темы новых форм власти. Эти новые формы власти суть и новые вызовы гражданскому (в широком смысле слова) обществу и достоинству человека. Одним из таких новейших вызовов является вездесущность терроризма, способного нанести удар где угодно. Терроризм со всей очевидностью показал нам следующее: «человечеству вовсе не нужна война, чтобы сделать мир непригодным для жизни». И «при этом пугает то, что терроризм хотя бы отчасти добился моральной легитимности» (с. 88-89). То, что меня восхищает в рассуждениях кардинала Ратцингера (и что отличает его, увы, от многих православных иерархов), — это его интеллектуальная честность. Он, не колеблясь, ставит очень нелицеприятные вопросы о самой религии. Например: если терроризм подпитывается в том числе и религиозным фанатизмом, то можем ли мы считать религию целительной и спасительной силой? Не создает ли она мнимо универсалистские построения, поощряя тем самым нетерпимость и терроризм?
К сожалению, наши политики никогда не отличались интеллектуальной честностью, необходимой для сурового и трезвого самоотчета; скорее они саму политику понимали и сводили к ловкачеству, трюкачеству местного пошиба (а поскольку последнее никак не проходило на арене международной политики, то там оставалось либо беспринципно лгать, либо поднимать вульгарный крик, делая шокирующие заявления, либо, наконец, занимать позицию «обиженного»). Далее, одна из новых форм власти, которая возникает на наших глазах и о которой тоже говорит Ратцингер, — это власть создавать, «конструировать» людей; искушение видеть в человеке только «материал» для производства «настоящего» человека посредством клонирования, генной инженерии и селекции. Но всё это — изобретения разума. Так не стоит ли теперь, наоборот, определить под надзор и сам разум? Однако кем и чем должен осуществляться этот надзор? Кажется, у нас данный вопрос «решен»; и, как всегда, самым неприхотливым способом.
Разум взят под надзор самой Власти. В том числе через систему государственного образования, выхолощенности программ по философии и внедрения везде и всюду государственной идеологии. Но чем же все-таки корректируется или должно корректироваться существующее позитивное право? В Новое время были развиты две концепции, подразумевающие право, выходящее за пределы любых правовых систем и предваряющее их. Это концепция jus gentium (международное право, призванное наладить справедливое сосуществование всех народов); упомянем здесь имя Франческо де Витория. И это концепция естественного права, которое «вводит в действие разум как орудие совместного преобразования» (Гуго Гроций, Самуэль фон Пуфендорф). Но идея естественного права сегодня в значительной степени девальвирована. Между тем на ней основана и идея прав человека. Отсюда и вся критика этой последней у ряда авторов. Ратцингер задается вопросом: не следует ли сегодня дополнить учение о правах человека учением о его обязанностях? Разумеется, следовало бы, но, опять-таки: кто и на каком основании будет устанавливать эти обязанности? и почему мы должны будем их принимать?
Увы, у нас больше вопросов, чем ответов. Это означает, что мы вынуждены строить свои действия на основаниях, которые стали зыбкими. Почему же тогда мы обвиняем Власть в том же самом? Потому что мы-то с вами готовы к интеркультурному измерению общественных дискуссий, а Власть с ее жесткой идеологией — нет? Но готовы ли мы сами в действительности? Мы хотим изменить Власть, сами оставшись неизменными, ибо мы и так уже другие? Но когда я слушаю речи многих оппозиционных деятелей, как часто я слышу знакомые старые обертоны. И во мне начинает звучать голос, вновь и вновь требующий осмыслить собственную политику и себя в ней. Политику в ее существе и политику в ее соотношении с правом. Добавлю, наконец, что не существует более единообразия — даже в том идеологическом однообразии, которое пытается навязать нам государство.