«Миф — это то, чего никогда не было и никогда не будет, но что всегда есть»

Саллюстий, IV в.

18 сентября 2020 г. в г. Смолевичи произошло самосожжение, одно из жестоких событий осенних волнений в республике.36-летний мужчина, грузчик-комплектовщик по профессии, облился горючим и поджег себя перед зданием райотдела милиции. На видеокадрах инцидента записано, как горящий мужчина катается по земле, прося о помощи, а выбежавшие сотрудники стараются потушить огонь. «Неотложка», прибывшая мгновенно, доставила поджигателя в реанимацию с ожогами 84% тела и дыхательных путей. Через неделю, 25 сентября, мужчина скончался.

I.

Иностранные и локальные комментаторы бросились «окучивать» неостывшее пепелище, обсуждая инцидент в социальных сетях: одни сострадали, вторые отмечали в поступке черты сумасшествия, иные рисовали бенефициаров и размечали виновных. К 25 сентября неравнодушные сформировали целый пул виноватых, в рядах которого была и безличная атмосфера ненависти, и генералы силовых ведомств, и действующая власть как таковая, и лично президент А. Лукашенко, иные взывали к совести масс, посвящая самоубийце прозу и стихи, а кто-то, обращаясь к иноземным культурным травмам писал, что белорусский протест обретает своего Яна Палаха, добровольно вкинувшего жизнь (также посредством самосожжения) в «копилку» на нужды свободы в Чехословакии в 1969 г. Однако в действительности белорусский инцидент не был сакрализирован.

В стихотворении «Пагоня» литературного классика Беларуси М. Богдановича, которое может считаться образцом выражения национально- патриотической экзальтации говорится: «Маці родная, маці-краіна, не усцішыцца гэтакі боль. Ты прабач, ты прыймі свайго сына, за цябе мне умерці дазволь!» (1916 г.). Герой произведения, сын Родины, раскаиваясь в прежней безучастности к ее судьбе, не видит альтернативы в критический момент и желает совершить нечто сверхзначительное. Просьба о дозволении умереть важна, — сыну-герою хотелось бы знать, что его смерть будет учтена, — поскольку лишь при соблюдении такого условия Родина может считаться бенефициаром патриотического акта. Потому неприметный налет на смолевичском инциденте обратился бы благородной позолотой, если бы результатом его было не только убийство себя, но разыгрывание значительной роли. В этом состоит условие разрешения, однако, представленное самосожжение выглядит непрошенным — Родина согласия не давала, ей эта жертва незачем, — но дареному коню в зубы не смотрят, потому Родина смущенно говорит «спасибо» отправляя героя и его деяние не в пантеон и не в музейную палату, но в погреба истории, где истлевают безделицы.

Спустя девять месяцев после трагедии очевидно, что протестное белорусское движение не «раздуло» образ мученика совести. Несмотря на первоначальные попытки приписать феномену исполненность символичесским смыслом и политической мотивацией, опосредованную и местом смолевичского самосожжения, и вопиющей театральностью, присущей ярким революционным жестам, ни Родина, ни протест не приняли этой смерти из-за невозможности истолковать ее как значимую.

Белорусский случай не получил чехословацкого размаха, когда пражский студент Я. Палах, сжегший себя в центре столицы в знак протеста против ввода войск ОВД в республику, был похоронен при почетном свидетельстве 40-тысячной траурной процессии. Центральная советская власть была воспринята в качестве виновницы в смерти Палаха, но, что стало одной из причин «окультуривания» инцидента, «обвиняемый» актор ускользнул от правосудия, сделав невозможным «обнуление» высокого общественного напряжения. И поныне, спустя более 50 лет со дня трагедии, в центре Праги стоит памятный монумент (бронзовый крест), усыпанный неувядающими цветами, бутонами коллективной эмоции.

II.

Акт самоподжога в жизни общества редок, но в белорусском случае не нес той ценности, которая бывает свойственна неординарным шоу в ходе исторических трансформаций. Невидимый актор власти и вовсе не опознан массами как подстрекатель к самосожжению или вследствие отсутствия такого актора, или по причине несоответствующей медийной репрезентации события — ласть не «прижилась» в нарративе в незавидном статусе.

Напротив, невзирая на старания советской прессы «прилепить» пражскому борцу эмодзи грустного клоуна (писалось, что Палах намеревался подшутить над горожанами, использовать жидкость для фокусов и остаться невридимым), социальный контекст, качество инцидента и сила артикулирующих групп в Чехословакии позволили происшествию с анархистом Палахом сложиться в качестве долгоиграющей культурной травмы, сделав отсутствие пражанина кричащим.

Травма — конструк, и чешский инцидент вписан в историю, поскольку не был столь очевидно меньше интерпретации, в то время, как услуга смертельного подаяния в смолевичском варианте имела недостаточную ценность для мемориальной культивации. Позже выяснилось, что белорусский самоубийца не оставил веских подтверждений политической составляющей своей акции, родные и близкие мужчины твердили об алкоголизме, психической неуравновешенности и социальной неприкаянности самосожженца, потому инцидент «силовики» и родственники восприняли как удачную попытку уйти из жизни в череде неудачных.

Не идеология, но предполагаемое безумие было той виртуальностью, которая лишила эксгибиционистскую фантазию мужчины страха смерти; гибель же происходила в пространстве реального, где плоть есть вещь и огонь девиртуализирован, потому, находясь в процессе реализации утопического замысла, горящий человек «излечивается» и просит о помощи и об отмене заявления на героизм.

В результате сторонний символизм не прижился и был отторгнут, общественной мемориализации и мифологизации самосожженца как политической жертвы не случилось, и спустя время трагический инцидент раскрыл свою нативную непригодность для культурного производства.

Евгений БАЛИНСКИЙ,
студент Европейского гуманитарного университета (Литва).

Беларусь, г. Минск, ноябрь — июнь 2020–2021 гг.