Замки кафкианского замка

Привязанные к очередному циклу отставок и назначений в аппарате власти сопроводительные интерпретации — внешние и собственно аппаратные — правдоподобны лишь в той степени, в которой не подвержены искажающей иллюзии «психологической» либо «биографической» перспективы. Когда, например, об отставке Леонида Ерина и Урала Латыпова говорят как о попытке власти осуществить полноценный сброс «пророссийских функционеров», то в полной мере предаются перспективистской аберрации, предполагающей применение категорий политического поля — а стало быть, категорий политической борьбы — к кулуарной борьбе внутри аппарата, который полем не является.

Данная, на первый взгляд, небольшая аберрация в итоге приводит к настоящему политологическому попустительству в духе вульгарной кремлинологии, оперирующей различного рода физиогномическими, психологическими и «топическими» (исходящими из способа рассадки аппаратчиков во время совещания или расстановки во время парада) наблюдениями, которые приобретают вид универсальных разъяснений, годных на все случаи жизни.

«Аппарат», или тотальная институция, — это, конечно, концептуализация, терминологическое упрощение, призванное зафиксировать такую организационную модель, которая в известном отношении противоположна игровому или политическому принципу организации, при помощи которого может быть охарактеризовано то или иное «поле борьбы» (ниже мы попытаемся конкретизировать это противопоставление). Аппаратный принцип организации является злом, но злом необходимым. Когда же этот принцип вытесняет все альтернативные принципы, аппарат становится злом абсолютным.

* * *

Начать хотя бы с указания на принципиальную «жанровую» особенность бюрократической машины, достигшей «плотности» аппарата, — особенность, обеспечивающую ее самосохранение за счет кадровых ротаций и кадровых чисток.

П. Бурдье формулирует эту особенность следующим образом: «Согласно основному закону деятельности бюрократических аппаратов, аппарат дает все (в том числе и власть над самим аппаратом) тем, кто также отдает ему все и ждет от него всего, потому что вне аппарата такие люди не имеют ничего или почти ничего. Выражаясь более грубым языком, аппарат дорожит больше всего теми, кто больше всего дорожит им, потому что именно они больше всего от него зависят» [Бурдье (1993), с. 256].

Данная логическая модель весьма продуктивна в аспекте осмысления того или иного цикла ротаций в аппарате власти. Она, во всяком случае, освобождает нас от злоупотребления псевдопсихологическими и биографическими разъяснениями определенного рода «казусов» — случаев Леонида Ерина и Урала Латыпова, с одной стороны, и случаев Виктора Шеймана и Натальи Петкевич — с другой. Разъяснениями тем более ложными, чем более они притязают на значимость в «аналогичных» случаях, т. е. притязают на выявление закономерностей.

Например, псевдопсихологический мотив «личной привязанности» и «личной преданности» дает немного убедительных истолкований того, например, факта, что давний друг президента Виктор Коноплев так и не достиг статуса, равного Ерину, Шейману или Латыпову, и оставлен рулить нижней палатой парламента, которая, согласно новой статусной табели, является своего рода внешним продолжением аппарата правительства (парламент должен «помогать» правительству). В то время как правительство является «внешним» аппендиксом центрального аппарата власти, который, в свой черед, выступает в заглавной роли клиента, заказчика услуг правительства.

Наконец, каков смысл продвижения Натальи Петкевич, бывшего пресс-секретаря президентской канцелярии, до положения заместителя главы президентской администрации? Какие морально-политические или психологические качества обеспечили служебный рост этой, в общем-то, заурядной женщины? Есть, впрочем, одно качество — молодость. Согласно модели П. Бурдье, молодые люди — это не столько те, кто наивен, энергичен, убежден и не оделен энтузиазмом, сколько прежде всего те, кто ничего не имеет: «в глазах аппарата они являются пушечным мясом в борьбе со старыми кадрами, которые, постепенно обзаведясь капиталом, — либо самостоятельно, либо с помощью партии — используют его против партии. Тот же, у кого ничего нет, беспрекословен и не склонен к оппозиции еще и потому, что аппарат многое дает ему в награду за его сговорчивость и ничтожество» [Бурдье (1993), с. 257].

Наше моральное возмущение чаще всего препятствует адекватному пониманию того, что в данном контексте фигурирует в качестве «ничтожества» или «заурядности». Аппаратные ничтожества — это прежде всего те, кто вне аппарата не располагает ничем, кто еще не обзавелся культурным, экономическим или политическим капиталом, — капиталом, который может быть задействован вне аппарата и, быть может, против аппарата, как, например, в случае с Леонидом Синициным или Михаилом Мариничем.

Наталья Петкевич относится к разряду людей, которые обязаны аппарату всем и потому готовы фанатично посвящать ему все свое время, о чем искренне сообщает: «Я очень благодарна моему мужу Владиславу и сыну Филиппу за их понимание моей фанатичной преданности работе». Данное заявление следует читать так: я преданна аппарату больше, чем семье. В смысловом отношении это заявление полностью совпадает с посланием Виктора Шеймана: «Администрация главы государства — это политический штаб республики, и мы — единая команда президента — должны работать, не считаясь со своим личным временем, и работать на благо государства».

Следует иметь в виду, что представление об аппаратчике как конченом цинике (либо скептике, держащемся от происходящего на иронической дистанции) не вполне адекватно. Подлинный аппаратчик (человек с завершенным habitus 'ом аппаратного функционера) искренне верит, что трудится не ради приумножения специфических капиталов — научных званий, социальных преференций и зарубежных счетов; напротив, он полагает, что все эти деньги, звания и преференции крайне необходимы для процветания и эффективной работы аппарата, а в конечном итоге — для блага страны. Я полагаю, что иллюзия благообразности целей, которым посвящает себя аппаратчик, крайне важна для успешного функционирования бюрократической машины.

Если сравнивать трех аппаратных функционеров — Ерина, Латыпова и Шеймана, то именно последний из них, в силу своей игровой диспозиции, наименее склонен к «скептицизму» и «цинизму» (обратной стороной которых являются толерантность и лояльность). Вне аппарата он не располагает ничем, но главным образом — возможностью полноценно воспользоваться тем, чем он располагает. Позиция Виктора Шеймана такова, что капиталы, которыми он теоретически мог бы воспользоваться, получают вне аппарата негативную прописку, что, конечно, связано с тем, что этот человек является одним из подозреваемых в деле об исчезнувших. Именно сомнительное качество капитализаций Шеймана сближает его с Натальей Петкевич и отдаляет от Леонида Ерина и Урала Латыпова, сумевших обзавестись репутациями людей в широком смысле лояльных, профессиональных, образованных, «со связями» (например, в России или в арабском мире) и не бедных — о чем, в частности, Ерин прямо сообщает Северинцу. Вообще говоря, октябрьские «откровения» Ерина — это своего рода акт повторной капитализации имеющихся капиталов (включая «частный» капитал репутации).

Таким образом, избавляясь от Ерина и Латыпова и придавая «аппаратное ускорение» Шейману и Петкевич, аппаратная матрица действует в строгом соответствии со своей неименной программой — обнуляться за счет тех, кто располагает известным запасом потенциальной или актуальной автономии, и обновляться до «новой» версии за счет «преданных». Важно иметь в виду, что преданность Шеймана и Петкевич — это преданность не столько лично Александру Лукашенко, сколько преданность аппарату как таковому. Критерий личной преданности в аспекте карьерного роста функционера имеет вспомогательное, периферийное значение в отношении к критерию принципиальной зависимости от аппарата.

Президент, в свою очередь, сам является одним из верховных жрецов аппарата власти, а следовательно, одним из его главных заложников, с чем, по всей видимости, он в принципе согласен, но не может до конца смириться. Достойно внимания то обстоятельно, что 17 ноября Александр Лукашенко определяет себя в качестве «верховной власти» и «верховного арбитра», в то время как ранее он предпочитал именовать себя «главой исполнительной власти». Имеется в виду, что место президента располагается как бы вне структур аппарата и представляет собой институт особого типа. Весьма показательно, что президент стремится «локализовать» свою позицию как бы по ту сторону аппаратной матрицы в тот самый момент, когда его зависимость от аппарата достигает критических значений. До 17 октября у него была возможность тем или иным образом конвертировать имеющиеся капиталы, теперь же эта возможность почти утрачена. Зато она компенсируется тотальной властью над аппаратом при тотальной же от него зависимости.

В строгом смысле не Александр Лукашенко, но именно созданный при его непосредственном участии аппарат вынуждает Александра Лукашенко идти на нарушение Конституции во имя высшей цели — сохранения системы, в основу которой положена организационная модель аппарата. Не стоит забывать о том, что в качестве принципиального побудительного мотива пролонгации своих полномочий президент приводит необходимость защиты интересов чиновничества — касты, столь же нуждающейся в привилегиях, сколь привилегии нуждаются в касте, способной их генерировать (прежде всего, в отношении себя самой же).

Таким образом, именно те качества, которые обычно расцениваются как слабости и, стало быть, препятствия на пути карьерного роста, — зависимость, заурядность, конформизм — становятся подлинной силой аппаратчика.

* * *

Из сказанного, казалось бы, вытекает, что всякая «психологизация» или «персонализация» аппаратных событий со стороны комментатора является недопустимым их искажением. Однако есть психологизм и психологизм. Существует, к примеру, известное различие между перспективистскими описаниями кулуарных и политических баталий, притязающими на универсальную значимость, и опытами, которые на подобную значимость не притязают по той простой причине, что принимают в расчет контекст происходящего.

Скажем, когда Александр Федута представляет «персоналистский» план событий, разворачивающихся в коридорах власти, он косвенным образом подпирает «объективистскую» модель Бурдье талантливыми портретными эскизами — куда более убедительными, чем ситуативные изыскания стихийных сторонников конспирологии. Очень удачно Федута иронизирует, например, по поводу предположений о наличии у Латыпова каких-то либеральных стратегий, которые он противопоставлял стратегиям аппаратных «ястребов» (вообще говоря, противопоставление «ястребов» и «голубей» применительно к центрифуге власти является наиболее популярным штампом в среде комментаторов). Имитация стратегий — вот подлинная стратегическая (она же тактическая) презумпция последовательного аппаратчика [см. Федута A. «Имитатор», «БДГ» от 03.12.04].

Прибегнем к несколько иному набору слов: когда говорят, что Александр Лукашенко проводит очередную кадровую чистку с целью избавления от «агентов влияния Кремля», то тем самым принимают «внешние» знаки кулуарной борьбы за чистую монету и предполагают, что аппарат является местом столкновения различных политических стратегий, в нашем случае — пророссийских и контрроссийских. Здесь имеет место проекция: когда общественный и/или политический раскол проецируется на центральный аппарат власти и, с другой стороны, функционирует как «объяснение» аппаратных интриг. Возможны ли политические расколы внутри аппарата? Да, но лишь в той степени, в которой он является не аппаратом, но политическим полем, и в той степени, в которой он достиг кондиции аппарата, он исключает политическую интригу и с неизбежностью включает интригу кулуарную.

Чем отличается интрига политическая от интриги кулуарной (аппаратной)? На этот вопрос лучше отвечать косвенным порядком — посредством указаний на специфические различия поля и аппарата.

Несколько утрируя П. Бурдье, можно утверждать, что поле как «фрагмент» социального пространства есть место борьбы между различными агентами или институциями за распределение капитала (специфичного для данного поля), накопленного в течение предыдущей борьбы. Структура политического поля представлена в принципе стратегиями, направленными на трансформацию этой структуры, и, следовательно, сама поставлена на карту. Борьба внутри данного игрового пространства ведется в соответствии с правилами, более или менее прозрачно сформулированными в данном игровом пространстве, причем сами эти правила могут являться принципиальной ставкой игры. Доминирующие в данном поле могут заставить его работать в свою пользу, но вместе с тем — должны быть готовы к встречным претензиям.

Патовое состояние поля может быть охарактеризовано в качестве «аппаратного» — когда логика диалектической борьбы (либо игры), предполагающая «прозрачную» историю накопления и распределения капиталов, замещается логикой корпоративного порядка, базирующегося на дисциплинарном кодексе единства (который находит свое единственное оправдание во «внешней угрозе», в «вызовах», а следовательно, в борьбе с этими угрозами и вызовами). И поскольку иллюзия единства, единой стратегии, единой дисциплины и пр. является принципиальной для организационной модели аппарата, «внутренняя» борьба исключается — в строгом соответствии с законами аппаратного жанра. Вернее сказать, борьба за специфические преимущества (лучшие позиции в аппарате) ведется по правилам, которые не оговариваются и подлежат замалчиванию, равно как и сам факт борьбы. И в той степени, в которой борьба и конкуренция не могут быть устранены из нашей жизни, они осуществляются в «кулуарном» и «подковерном» режиме.

Когда Александр Лукашенко распространяется о колоссальных достижениях Урала Латыпова, дарит его орденом (с особым символическим значением: пусть кавалер ордена Дружбы народов дружит не с аппаратом, но с «народами») и объясняет его отставку как результат их давнего сговора, он следует аппаратной догме, в соответствии с которой «вовлечение неосвященных во внутрипартийную борьбу, обращение к ним или просто огласка внутренних разногласий считается чем-то противозаконным». [Бурдье П. (1993), с. 218]. В своем спиче от 17 ноября Лукашенко специально предостерегает членов правительства, депутатов и пр. (т.е. весь аппарат) от привлечения к кулуарным сюжетам внимания СМИ. Имеется в виду следующее: если чиновник чем-то недоволен, пусть пишет докладную записку «куда надо», а не ищет справедливости в народе.

Короче, кулуарные дела, интриги и разборки — это то, о чем хорошему функционеру надлежит хорошо молчать. Потому-то поле, достигшее кондиции аппарата, становится кафкианским замком — таинственным, загадочным и пугающим. Отметим парадоксальный момент: чем в большей степени партия или бюрократическая структура апеллирует к мнению широких масс (представленных процентным большинством либо большинством абсолютным), тем в большей степени аппаратная дисциплина требует от аппаратчиков не «выносить сор из избы» и не обращаться с целью разрешения споров к непосвященным, будь то международные посредники или местные профессионалы. Попытайтесь взглянуть на украинские события глазами белорусского или российского аппаратчика — и вы проникнетесь искренним негодованием по поводу Киева, осмелившегося прибегнуть к услугам «чужих» посредников для разрешения «чисто наших» споров.

Аппарат — это своего рода регресс организационных принципов до уровня традиционалистской семьи, для членов которой «последнее» слово отца и задернутые занавески являются символом семейной идиллии.

Сказанное отчасти проливает свет на то, почему специфической чертой кулуарной интриги является ее «аполитический» характер, когда стратегии (а они, напомним, всегда направлены на трансформацию структуры поля, т. е. на изменение соотношения составляющих его сил) не могут являться ставками в игре и становятся чем-то вторичным по отношению к набору «безмолвных» аппаратных соглашений. Можно утверждать, что аппарат является чистым воплощением стратегии, направленной на самосохранение аппарата за счет «гибких» и «молниеносных» реакций на все «стратегические» изменения внеположенной аппарату среды (включая политические поля).

В конечном итоге принципиальной стратегией аппарата является стратегия милитаризации, ибо дисциплина, на которой базируется организационная модель аппарата, находит свое парадоксальное оправдание в перманентной борьбе с врагом — реальным или воображаемым. Стратегия милитаризации, которая, по замечаю Стивена Коэна, является единственным оригинальным вкладом Сталина в большевистскую мысль, находит свое завершенное воплощение в партийном аппарате: сферы, в которые вторгается партия, получают названия «фронтов» (фронт уборки урожая, фронт литературы и пр.), а цели и проблемы превращаются в «крепости», которые необходимо брать «штурмом» [Коэн С. (1988), с. 378-79, 399].

Таким же образом оказывается обложена «фронтами» и наша местная пирамидка. Контрроссийский уклон «политического штаба» Беларуси — это вовсе не результат некой избранной стратегии; напротив, стратегия милитаризованной дисциплины неизбежно подталкивает аппаратчиков к изоляционизму, причем тем в большей мере, чем более замалчиваемые правила борьбы — в полном соответствии с поступающими извне требованиями — должны быть выставлены на всеобщее обозрение, обсуждение и осмеяние.

* * *

В разное время мы являлись свидетелями аппаратных игрищ, которые выставлялись то под личиной борьбы «силового пула» против «либерального треста», то в форме противостояния «белорусской картели» и «кремлевской мануфактуры»: во всех версиях — Шейман против Латыпова. Эти описания предполагают, как минимум, что иные бюрократы суть твердые приверженцы каких-то политических программ и стратегий, в то время как следовало бы предположить нечто обратное: аппаратчик потому и является аппаратчиком, что неукоснительно следует заповеди «отклоняться от линии вместе с линией». Кодекс аппаратчика несовместим с кодексом политического агента: приспособление всегда versus политическая активность — даже если тактика конформизма вынужденно проявляет себя в виде «активных» предложений по совершенствованию идеологической базы.

Иными словами, в отличие от поля, аппарат не оставляет для своих питомцев возможности выступать «против» — разве только в случаях, когда очередная ротация должна быть обоснована наличием внутренней оппозиции. Далеко не случайно уличение какого-нибудь министра в том, что тот «занялся политикой», президент всегда оформляет в качестве «серьезного обвинения».

В той мере, в которой вопросы о целях и средствах политики становятся достоянием публичной дискуссии (с привлечением экспертов, профессионалов и общественного мнения), — как это имело место, например, в российском правительстве вплоть до окончания эпохи Касьянова, — мы можем говорить о том, что бюрократический институт включен в поле политической игры. И в той мере, в которой эти вопросы не подлежат обсуждению, а ответы на них становятся «само собой разумеющимися» (как в правительстве Фрадкова или тем более в белорусском правительстве), мы можем говорить о том, что государственные институты образуют тотальную институцию. То есть аппарат, интересы которого загадочным образом отождествляются с интересами государства, страны и нации, с интересами, причастными совершенно различным порядкам.

Итак, в случае с последними аппаратными перетасовками (которые пока еще не завершились) мы имеем дело вовсе не с борьбой «силового» ствола власти против его «либеральных» побегов. Если смотреть на это, скажем, на уровне структурных подразделений аппарата власти, то мы имеем дело с борьбой между админом, КГК, МВД, КГБ, СБП, совбезом, генпрокуратурой и пр. — за доминирующую (лучшую) позицию в аппарате власти. В ходе кулуарных баталий, конечно, складываются различного рода «личностные» и «структурные» альянсы, но они всегда носят ситуативный, тактический характер и никогда не образуют устойчивых «сплавов» и «соединений». Появление более или менее устойчивых группировок свидетельствовало бы в пользу коррозии аппаратной машины — и аппарат всегда стремится упредить такую коррозию. Наконец, эффекты кулуарной борьбы, изредка выплескивающейся на поверхность в виде отставок и антикоррупционных сливов по отношению к тем, кто уже больше не может являться уполномоченным аппарата, выражаются как в прямом политическом влиянии (на другие структуры власти), так и в величине доли от общего объема финансирования аппарата.

Временное расширение полномочий ведомства, являющегося фаворитом на данный момент, закрепляется серией указов президента, а глава соответствующего ведомства, как правило, входит в ключевые комиссии по контролю над основными финансовыми потоками страны (например, комиссии по критическому импорту, по поставкам минеральных продуктов и пр.). В связи с этим можно обратить внимание, в частности, на то, каким образом менялся «удельный вес» той структуры, которую возглавляли основные архитекторы и служители аппарата — Урал Латыпов и Виктор Шейман («две ветви президентского ствола»). Нельзя, например, обойти вниманием ту особую роль, которую играла последнее время генпрокуратура, от имени руководства которой выдвигались и представлялись на утверждение президентом кандидатуры судей всех уровней (вплоть до районных). И коль скоро именно прокуратура стала центральным ядром «силового пула», то новая расстановка аппаратных сил должна быть зафиксирована в виде повышения и упрочнения положения генпрокурора.

Чаще всего мы имеем дело не столько с повышением, сколько с упрочнением статуса: так, например, можно почти до бесконечности «повышать» преданного аппаратчика от главы Совбеза до главы МВД и наоборот, закрепляя за соответствующей структурой определенный круг полномочий, связанных с «кураторством», а в конечном итоге — с легитимным насилием власти над властью. Таким образом, очередная кадровая чистка в аппарате происходит на уровне структурных трансформаций самого аппарата, который является не просто вертикалью, но лабильной вертикалью, которая всегда «о двух концах».

Если, например, одного значимого функционера перевести с должности главы структуры А на должность главы структуры В с целью повышения, то тем самым сотрудники первой структуры обретают «аппаратное ускорение» (на место «засидевшихся» аппаратчиков приходят «свежие», «энергичные» и на все готовые по той причине, что им пока нечего терять), но вместе с тем ее значение, как правило, падает, поскольку фаворитом становится структура В (вместе с «аппаратным торможением» она получает бонус — круг полномочий, частично позаимствованный у структуры А вместе с ее шефом).

Отсюда, во-первых, понятно, почему культурный капитал (нажитый в профессиональном поле) не принимается в аппарате в расчет (или расценивается как недостаток), и, во-вторых, почему за структурными подразделениями аппарата редко закрепляется четко оговоренный перечень функций.

Существует, впрочем, неперемещаемый, жестко зафиксированный фрагмент вертикали, собственно и являющийся ее вершиной. Это Администрация Президента, «политический штаб страны», выражаясь языком Шеймана. Функциональное определение подобного штаба могло бы выражаться в формуле «все или ничего». Должность главы этого штаба, генерального архитектора аппарата — предельно возможная вершина для аппаратчика, который, конечно, не притязает на то, чтобы составлять конкуренцию генеральному воплощению аппаратной жизни — президенту. На этой должности можно сформировать наиболее весомый капитал, связанный со знаниями о самом аппарате, равно как и о капиталах аппаратчиков. Например, Урал Латыпов является носителем такого рода знаний, которые при благоприятной конъюнктуре можно удачно конвертировать или преобразовать в капиталы иного типа.

Закономерно, что именно Администрация Президента является конечным прибежищем многих крупных функционеров (М. Мясникович, Л. Синицын, У. Латыпов). Это место является проблемным в том смысле, что способствует появлению у аппаратчиков чувства независимости по отношению к аппарату, — чувства, весьма опасного с точки зрения системы.

В завершение следовало бы сказать, что аппарат, наиболее дурное и примитивное изобретение западной бюрократии («троянский конь худшего функционализма»), у нас на родине был стихийно усвоен не только кликой властвующих, но и партийным сообществом обделенных, хотя последние следуют аппаратной логике в меньшей степени. Говоря словами Бурдье, партии тем более склонны действовать в соответствии с логикой аппарата, «чем больше их доверители обделены культурно и привержены ценностям преданности и, следовательно, к безусловному и долгосрочному делегированию» [Бурдье П. (1993), с. 217].

На мой взгляд, большинство проблем, связанных с выработкой единой оппозиционной стратегии, вытекает из того обстоятельства, что партийные функционеры склонны прибегать к сомнительной услуге обратной проекции — когда политическое поле рассматривается сквозь призму аппаратной логики. Предполагается, например, что структура единого кандидата должна представлять собой тотальную институцию, действующую по корпоративным законам единства (оправдывающим себя знаками борьбы). В итоге получается, что предполагаемая оппозиционная стратегия входит в противоречие с партийными дисциплинарными порядками еще до своего возникновения.

Аппарат всегда коррумпирует поле. Об этом не следует забывать тем, кто верит в возможность избавления от деспотии кафкианского замка. Мне кажется, этого нельзя достичь, не расколдовав абсурдистский закон, в соответствии с которым живут служители замка, не взломав замков замка.