Когда философия молчит… Уместно ли ее молчание? К примеру, она не молчала в великий момент истории, каковым была Французская революция. Но есть, конечно, и невыразительные периоды — и она молчит; а может быть, и нет (иногда видимая нищета эпохи как бы компенсируется величием мысли).
Живем ли мы в тот исторический период, который требует, чтобы философия говорила? А она — и бессильно и безответственно — молчит. «Где же ваши философы?» — Я смотрю на Университет. И ничего не вижу. Ничего и никого. — Наш Университет; в сущности — печальное зрелище. Сегодня философия практически изгнана из него. К примеру, ликвидирована единственная в республике кафедра истории философии. Константами этого университета никогда не были и так и не стали ни кантовские, ни гегелевские штудии, ни штудии Гуссерля и Хайдеггера; в лучшем случае (а может быть, это как раз худший случай) — легковесное, поверхностное знакомство с ними. Так никогда и не взялись за дело мысли. Так никогда вплотную и не принялись за философскую работу. Так никогда и не испытали себя на великих текстах великих философов. Поверьте, я знаю, что говорю. Можно сказать, что неявно был выдвинут лозунг: «Философия не пройдет!».
Кажется, у Бибихина (в Послесловии к переводу двух французских авторов, Франсуа Везена и Франсуа Федье) сказано: «Основательность начинается со школы». Абсолютно верно. И я вижу, как нам катастрофически не хватает основательных людей. (Кстати, Бибихин приводит и образчики «мышления» наших «модернизированных мыслителей». Например: «усилие думать о мысли с помощью немысли», «читать как бы не читая» и т. п. Тут даже не приходится требовать объяснений. Ну и — «шедевр»: «какой автор может авторизовать права на авторизацию?».) Между тем, чтобы суметь осуществить разрыв с чем-то, с чем и в чем жили так долго и привычно, надо суметь это что-то помыслить — и помыслить не предвзято. Помыслить не только в его объективной, но и в его субъективной истине.
Оппозиция всё еще борется за политику, тогда как власть — нисколько не рефлексируя об этом — уже совершила отход в то, что А. Бадью называет «делокализованным прибежищем управления» и «рассеянием в самом „имении места“ того, что теперь сохраняется без концепта» (Ален Бадью. Можно ли мыслить политику? Краткий курс метаполитики. М., 2005, с. 11). Поэтому оппозиция натыкается на пустоту, желая схватить «существо, суть дела» и одновременно «разоблачить» практику власти, которая давно уже осуществляется не в этом месте, не в «месте политики». А философия? — «Если же философия располагается поблизости от пустого места, откуда отступает политическое, то она становится хранительницей уже не обоснования политического, но аксиом его отступания. Ибо если политическое отступает, то отступает оно от режима бытия тем, что может иметь место отдельно от всего, само по себе, — так что впредь не возникает и вопроса об опыте политического»; короче говоря, «философия располагается по отношению к политическому в разрыве — который и есть отступание» (с. 10).
И вот «наша философия» — или то, что у нас считается «философией», — она что, серьезно способна к подобным перемещениям, сдвигам, трансформациям, она имеет о них внятное представление? Смешно. «Наша философия» занята имитацией, а в официальной своей ипостаси — выполнением заказа, который представляется как чрезвычайно важный, но на деле не имеет никакого решающего смысла и даже смысла вообще. Это «создание идеологии». Не обладающие смелостью мысли; оцепеневшие в готовых фигурах речи, в идеологических клише; им и нужна не философия (которая производит деструкцию этих фигур), а идеология. Соответственно у нас и пишутся (и издаются) учебники по идеологии (причем самой убогой), а не по философии (а если и «философии», то очень похожие на учебники по идеологии).
Но если не мысль, то хотя бы воля? — Диктат воли; однако тот, кто превратился в волю, будет вынужден заимствовать чужие мысли, чтобы понять самого себя. Впрочем, верно и обратное; тот, кто превратился в мысль, будет вынужден заимствовать чужую волю, чтобы двигать себя. Но есть еще и чувство, страсть — и, как известно, ничто великое не делается без страсти. Хотя если ты целиком страсть, если твое чувство полностью доверяет собственному пафосу, ему никогда не стать сознанием. Что, как мне кажется, и происходит у нас с большинством — и чему потворствует Власть, которая и сама упивается собственным пафосом, заговаривая нам зубы своим мнимым прагматизмом.
Власть не мыслит, не сознает — но она волит и действует. А кто же должен и призван мыслить и сознавать? — Граждане; вовсе не эксперты, этот услужливый придаток власти! Что же такое сознание, и почему его нет у Власти? Согласно такому автору, как Левинас, «сознание есть невозможность распространяться в реальности наподобие сорной травы, заглушающей, губящей или изгоняющей все вокруг» (Избранное: Трудная свобода. М., 2006, с. 327). Власть как раз и жаждет если не задавить, то заглушить, приглушить все иное.
Но продолжим; гражданин есть социальное и одновременно личностное чудо — чудо выхождения за свои пределы; только отсюда и может быть определена сама возможность ответственности Гражданина. Любой же Властитель так или иначе обращается к насилию, а «насильник не выходит за свои пределы. Он берет, овладевает. Обладание отрицает независимое существование. Обладать — значит отказывать в бытии. Насилие — это суверенность, но и одиночество. Претерпевать насилие в восторге, в экстазе, в бреду — значит быть одержимым» (там же, с. 327-8). И разве мы не видим и не видели одержимости власти? Это ставит вопрос о власти и понимании. Властвовать в той мере, в какой понимаешь того, над кем властвуешь. Или власть всегда в принципе «не понимающая», ибо не нуждается в этом? (Либо же всегда всё «понимает» по-своему и всему навязывает это свое «понимание».)
Итак, Власть сама по себе не мыслит, она оперирует — и оперирует нами; т. е. мы не находимся в модусе мысли Власти, но в модусе оперирования. Поэтому в отношении Власти тоже надо осуществить свою процедуру «феноменологической редукции», которая прекращает оперирование, чтобы вернуться к истине, — чтобы вернуть Власть к истине нас самих, и чтобы она увидела в нас не «социальных объектов» или даже «политических субъектов», но личностей, увидела в нас существа в их трансцендентальном возникновении. «Забыть бытие его истины». Не забывает ли Власть — причем с систематическим цинизмом — бытие нашей истины или, говоря точнее, бытие истины нас?
Больше всего меня поражает убожество рассуждений столь многих людей, от которых и многое зависит. Оно влечет за собой убожество поступков. А это последнее вскрывает убожество характеров. А. Ф. Лосев в одной из бесед с уже тоже покойным ныне Бибихиным говорил: «С точки зрения таких знатоков, какие меня учили, я уже всё расцениваю как неполноценное, недостаточное, недоученное» (Бибихин В.В. «Алексей Федорович Лосев. Сергей Сергеевич Аверинцев». М., 2004, с. 108). Что же говорить обо мне, обо всех нас, здесь и теперь пребывающих?
Я поражаюсь, на чем основано столь раздутое самомнение многих людей, окружающих меня; людей, которые возглавляют кафедры и институты, различные комиссии, ВАК и т. п. — и без которых вам не дадут сделать и шагу (т.е. принуждая, чтобы вы подстраивались под них, под их — такую в действительности средненькую — планку). Они всерьез считают себя Учеными, Философами, Писателями, Творцами. Пустое тщеславие — и жадное вожделение успеть урвать, присвоить, захватить место, поставить в зависимость от себя других. Они чувствуют свою несостоятельность, и им нужны внешние подтверждения их значимости. И ни одной новой идеи, ни одной свежей мысли, истинно великой и жертвенной личности. (Сказано, конечно, несколько пафосно, но какой это печальный пафос, друзья!)
«Нефилософская нация»; это для меня — как приговор.
Рис. А. Рамович
Николай Семенов
24.11.06
Другие публикации автора