В некотором отношении интеллектуал подобен взломщику; он тоже должен обладать богатым набором отмычек, только интеллектуальных; связка «интеллектуальных ключей» постоянно должна болтаться на его «поясе» — т. е. в его голове. Так что не один лишь вопрос вашей компетентности, но и вашей интеллектуальной оснащенности.
Интеллектуал также подобен мореплавателю. У него должны быть в наличии карты, интеллектуальные карты, с помощью которых он может прокладывать новые интеллектуальные маршруты. И, разумеется, это также ищейка; одна из ее задач — выявить и проследить у тех или иных групп и их лидеров желание гарантировать и оправдать определенную, важную для них, модальность власти. Обычно за ней скрыта некая социальная и политическая «опасность», которую они усматривают, некая новая реальность и новая область возможного и должного вмешательства. Не будем забывать о критической функции философии. Например, для Мишеля Фуко это постановка под вопрос, под знак сомнения всех феноменов господства, на каком бы уровне они ни выступали и какую бы форму они ни принимали (сам Фуко называет политическую, экономическую, половую, институциональную). В таком случае наша академическая философия (если только ее вообще можно назвать философией) эту функцию не только не выполняет, но и напрочь не замечает. А это одно из самых отвратительных зрелищ, — человек, называющий себя «философом» и занимающийся апологией той или иной системы господства.
Однако сейчас мы займемся другим вопросом, — вопросом достоинства (хотя и выше мы говорили по существу о том, что можно назвать интеллектуальным достоинством). Это и религиозно-метафизический, и экзистенциальный, и этический, и политико-правовой, и экономический вопрос; и тем не менее он у нас не был поставлен как ключевой; не был поставлен во всей его силе и насущности. Поэтому же сохраняется наша собственная чуждость к самим себе. И продолжает действовать то, на что мы закрываем глаза и о чем стараемся не думать.
Конечно же, вопрос достоинства напрямую связан с вопросом свободы — и именно этот первый не позволяет делать из свободы абстрактный принцип, которым потом так легко политически и идеологически манипулировать. (Напомню слова Фуко: «Свобода есть конкретная практика … Свобода людей никогда не обеспечивалась ни институтами, ни законами, чьей функцией было эту свободу гарантировать. Это и есть причина, в силу которой большинство таких законов и институтов фактически можно обойти»; см. Интеллектуалы и власть. Ч. 3, с. 222-3. Впрочем, я полагаю, что последнее всё же звучит слишком радикально; мы никак не можем игнорировать, не можем пренебрегать тем, каковы эти законы и институты, ставя вопрос свободы. Но Фуко совершенно прав в том, что они отнюдь не всесильны.) Итак, я утверждаю, что дело теперь вовсе не в том, стали мы жить лучше или хуже, а в том, стали мы достойнее или нет. И это касается всех — и властей, и оппозиции, и тех, кого называют «обывателями». (Вообще в этой стране как бы действуют четыре языка: язык господствующей власти, язык протестующих, язык безмолвствующих и язык занятых исключительно своими собственными делами. Как же они взаимодействуют? Всё это усложняет нашу задачу.)
Я напомню, как эта тема — человеческого достоинства — ставилась в классической философии. Сошлюсь на Канта. Человек не свят, но в качестве личности он обладает безусловным достоинством; достоинством, с которым считается Сам Господь. (Значит, государство, которое не желает с этим достоинством считаться, ставит себя выше Бога.) Это достоинство не подводится под культурные значения, традиции, обычаи и т. п.; оно не подлежит идеологическим ограничениям, политическому и даже правовому обоснованию, оно само является их основанием. Это достоинство не может быть выражено ни в рыночной, ни в аффективной цене (что превратило бы человеческую личность в некую «вещь»; именно вещи имеют цену). Об этом достоинстве и идет речь в кантовском категорическом императиве, требующем относиться и к другому человеку, и к своей собственной личности не как к средству, но только как к цели. Посмотрим же, взяв лишь три примера, как относятся к человеческому достоинству у нас.
Первый касается правосудия и странной практики двойного наказания. А ведь именно право-судие и обязано прежде всего считаться с этой категорией достоинства, — и не «достоинства» Государства в первую очередь, а достоинства человека. Когда смотришь, как послушно и бездумно функционирует система этого «правосудия» (когда, например, суды буквально штамповали приговоры после известных демонстраций в марте и апреле), то поневоле вспоминаешь слова всё того же Фуко: институт правосудия неизбежно «заканчивает служением деспотизму, если у тех, кто его отправляет, и у тех, кого оно защищает, нет смелости делать из правосудия проблему» (там же, с. 239). А у них именно нет; у них есть «благонадежность», но ни крупицы смелости. В то время как «правосудие всегда должно задаваться вопросами о самом себе — подобно тому как общество может жить лишь работой над самим собой и над своими институтами» (с. 240).
Ну, а практика двойного наказания… Здесь сама модальность наказания приспособлена как к учету самого акта участия (в том, что считается властью незаконным), так и к учету личности участника. Например, вас сначала хватают, отвозят в КПЗ и подвергают судебному преследованию (штраф, тюрьма), а затем вас исключают из учебного заведения или увольняют с работы; последнее есть месть за то, что вы такой. Точнее говоря, вас подвергают сразу троякому осуждению: уголовному, политико-идеологическому и «моральному» (и в этом случае вам вменяют совсем не те мотивы, которыми вы действительно руководствовались). Допустим, вы вовсе не ратовали за справедливость, вы «на самом деле отрабатывали западные (читай — иудины) деньги».
Эти люди, близкие нынешней власти, стоящие за нее… Прежде всего у них атрофирован инстинкт свободы и чувство собственного достоинства. Зато развит инстинкт слуги, служения и особое чувство приближенного. Им нужен Хозяин. И, соответственно, полное пренебрежение достоинством противника — что даже возводится в долг, обязательство и одновременно заслугу: «А как сильно ты ненавидишь и презираешь своего врага? Нет, всё еще мало!»
Итак, власть и оппозиция; коснемся и этого. Скажем так: у них разные «привилегированные объекты»; для власти это «население — богатство — спокойствие», для оппозиции — «демократия — свобода — развитие». Население — но отнюдь не в смысле совокупности субъектов права, а в смысле того, что подлежит попечению; таким образом, эта абсолютно светская власть заявляет в то же время претензию и на власть «отеческую», «пастырскую». Демократия — в том числе и в смысле демоса, народа, как высшего суверена власти. Вопрос же достоинства как таковой был проигнорирован и теми и другими; т. е. если он и рассматривался, то не как ключевой, а как политико-идеологическое следствие иных, более важных принципов.
Не стоит лукавить, привилегированный объект власти оказался «ближе» избирателям — и надлежит разобраться, почему именно. Еще более упрощая, можно сказать так: с одной стороны, либерализм, озабоченный уважением правовых субъектов и свободой индивидуальной инициативы; с другой — авторитаризм, развивающий административную прагматику (с ее политическим обеспечением, естественно), по правилам которой можно управлять населением, обеспечивая стабильность. Для первого — слишком много регулирования, регламентации, контроля, для второго — их всё еще слишком мало, мало управляют. А потому любые посягательства на власть опасны для самого общества (тогда как с точки зрения первого для общества опасна именно чрезмерная государственность). Тем самым эта власть, во-первых, ограничивает «политическую жизнь», поскольку она ограничивает как-то, что может быть предметом публичных дебатов, так и само поле этих публичных дебатов; а, во-вторых, ведет к росту иррациональности — и это под знаменем Порядка и Стабильности, — свойственной всякой чрезмерной государственности. Вопрос вторых (следую Фуко): как управлять по возможности больше и с возможно меньшими затратами? Вопрос первых: а почему, собственно, необходимо управлять? И вот этот последний вопрос оказался непонятым.
Критическая рефлексия относительно государственного управления и его идеологии (насколько она была осуществлена), являющаяся посягательством и досадной помехой для собственной прагматики этого управления, не была ясно и четко связана с нашим вопросом достоинства. И именно потому, что он не был поставлен со всей надлежащей решительностью и остротой.
Третье, чего я хочу коснуться, — вопрос достоинства самих граждан. Ибо не гражданин на самом деле подотчетен правительству, но правительство должно быть подотчетно гражданам. Полномочия гражданина — вот что важно; и чтобы быть субъектом этих полномочий, он должен в полной мере сознавать и отстаивать свое достоинство. Опираясь на эти полномочия, а также на свои знания и опыт, гражданин вправе «запрашивать правительство … относительно того, что правительство делает, о смысле его действий, о принятых им решениях» (см. там же, с. 302). Это не привилегия одного лишь Президента. Вот принципиальное различие, принципиальная граница: можно быть сторонником власти, даже не зная об этом (быть может, такого рода люди и решили всё на выборах). Но нельзя быть Гражданином, не зная об этом. Отсюда вопрос: сколько же истинных граждан участвовало в выборах? Ибо, оказывается, можно соучаствовать, не зная о соучастии — и тем самым избегая сознания своей ответственности.
Вопрос достоинства; кардинал Мартини в своем диалоге с Умберто Эко спрашивал: «На чем основано понятие человеческого достоинства, если не на том, что человек открыт чему-то большему и высшему, чем он сам?» Чему же исключительно важному, не сводимому к одной лишь текущей политике, оказались закрытыми так много людей в этой стране?