Гость «Нашего мнения» — известный политолог, профессор Института политических исследований Польской Академии Наук Антоний Каминский.

От «Нашего мнения» во встрече участвовали Светлана Наумова и Сергей Паньковский.

* * *

Сергей Паньковский:

Граница между Беларусью и Польшей, Беларусью и Литвой, а теперь это граница ЕС, в белорусском официальном дискурсе определяется как граница между мирами, цивилизациями, обществами, имеющими неодинаковые исторические корни и различающиеся системы ценностей. Именно этими посылками, при этом упрощенно и вольно интерпретируемыми, «идеологически» оправдывается наличие в нашей стране политического порядка, основанного на иных, чем в окружающих странах, началах государственной власти и управления, формирования представительных органов народовластия, соотнесения интересов индивидуумов и групп. С другой стороны, без обращения к различению, опираясь только на представление о политической случайности, невозможно объяснить, почему Польша и Беларусь, соединенные глубокими историческими связями, оказались по разные стороны новой линии (условной ли?) разделения Европы. Как это видится из Польши?

Антоний Каминский:

Я думаю, что вообще проблема границ внутри региона — это проблема, которая в последние годы стала почти модной. Например, на некоторых украинских картах исторические границы Украины простираются до Кракова. И в самом деле, часть населения, поселившаяся в тех краях в 16-17 веках, с 19 века идентифицировала себя в качестве украинцев. На этих же территориях проживали поляки, словаки, немцы, и между ними не было никаких особых межнациональных конфликтов. Одновременно поляки передвигались на восток, перед первой мировой войной они составляли 17% населения Киева. Однако из этого не следует, что Киев был польским городом. Можно еще допустить нечто подобное в отношении Львова, где поляки были в большинстве, второй по численности этнической группой были евреи, и только третьей — украинцы. Но вокруг города жили, главным образом, украинцы.

Если же мы посмотрим на польский запад — в Силезии половина жителей носила польские фамилии, а половина — немецкие. Но те, кто имел польские фамилии, часто считали себя немцами и наоборот. В семье, например, митрополита Свенцицкого, ставшего видным представителем украинского населения, была такая же ситуация: его брат был известным польским генералом. Все это говорит о том, что национальная идентичность была подвижной.

Ряд белорусских семей, которые, начиная с определенного момента, приняли польскую идентичность и католическое вероисповедание, а это произошло, в основном, в 19 веке, поступили так, сопротивляясь российскому натиску.

Если мы попытаемся определить истоки политической идентичности, то можем обратиться к знаменитой переписке князя Андрея Курбского и Ивана Грозного, представляющих два типа философии. Идеи Курбского в то время, нужно сказать, разделялись в некоторых кругах российского боярства. Я не историк и не могу быть категоричным, но, как знать, если бы не воинствующий католицизм в период правления Вазов, история, может быть, пошла бы по другому руслу. Но она была такая, как была. Во всяком случае, выбор между белорусской идентичностью, сближающейся с польской, или белорусской идентичностью, сближающейся с русской, был в основе своей цивилизационным выбором.

Если мы взглянем на карту, которую нарисовал в своей книге «Столкновение цивилизаций» Самуэл Хантингтон, то толстая черта, которая проходит по границе Испании, Литвы и через середину Беларуси и Украины — и есть граница между цивилизациями, разделяющая Запад и Восток. Хантингтон позаимствовал эту карту у Уильяма Уоллеса, но у Уоллеса данная граница не обозначена жирной чертой, имея более условный и «разбросанный» вид. Начиная с определенного момента, я думаю, эта граница существует реально. И она не сводится к рубежам распространения Ренессанса. Здесь важны другие факторы. Гарвардский историк права Гарольд Берман в книге «Право и революция» утверждает, что поворотным пунктом европейской истории является период понтификата в XI веке папы Григория VII. При нем начался конфликт между церковной и светской властью, который завершился вормским конкордатом 1122 года, закрепившим разделение этих властей.

Какова же была стратегия папства? Григорий VII созвал законников и приказал им найти правовые основания для оправдания превосходства духовной власти над светской, мирской. Законники обратились к кодексу Юстиниана, приспосабливая его к возникшим потребностям. В то же время, в 1080-х годах, в Болонье появились странствующие учителя права, давшие начало Болонскому университету. Все это отражало появление в Европе правового мышления, которое привело к формированию правового государства. Политические споры начали приобретать правовое измерение. Правовое государство характеризуется тем, что власть и управление строятся на правовых принципах. На этих принципах создавалось, например, городское самоуправление.

В частности, в политической эволюции Речи Посполитой большую роль сыграло «Магдебургское право», городское самоуправление, университетская автономия, университетские свободы и т. д.

Таким образом, как пишет Берман, современная европейская государственность, современное право являются следствием «грегорианской революции».

На мой взгляд, фундаментальное различие между русской традицией и традицией западноевропейской состоит в том, что в первом случае не произошла «григорианская революция», государственная сфера не была отделена от сферы духовной. Конечно, это сильно облегчило задачу большевикам, которые эти сферы тоже не разделяли. Партийные руководители, будь то Гомулка в Польше или Брежнев в СССР, одновременно выступали и в качестве духовных вождей. Даже труды по математике, которые публиковались в Советском Союзе, часто начинались с цитирования, в зависимости от периода, Ленина, Сталина или Брежнева. Это была иная традиция, и в этом смысле Хантингтон прав. Это была другая философия власти и другой подход к праву. В течение последних двух десятилетий Россия пытается, иногда драматически, преодолеть этот разрыв, осуществляя административную реформу, реформируя судопроизводство и т. д. Иначе говоря, Россия адаптируется к западноевропейским по происхождению правовым и политическим институтам.

С другой стороны, русской культуре, литературе, музыке не был свойствен изоляционизм. Толстой и Достоевский имели всемирную славу и серьезно повлияли на западноевропейское мышление. Западную Европу волновали те же, например, проблемы, что и русского писателя Достоевского. Достоевский — великий русский реалист — на Западе сегодня воспринимается как основоположник экзистенциализма.

По моему мнению, говоря о границе, мы имеем в виду не географию, а определенную форму мышления, ответ на вопрос, что такое власть и что такое государство. И здесь мы опять возвращаемся к дискуссии между Курбским и Иваном Грозным. Спор между ними велся о двух типах власти. О том, существует ли государство для того, чтобы удовлетворять интересы автократического правителя, либо, как считал Аристотель, а потом, между прочим, в числе прочих теоретиков — Гоббс и Боден, апологеты абсолютизма, властью, даже в виде абсолютной монархии обладает тот и в той степени, в какой служит общему благу, общественному интересу. Западная концепция власти — это концепция службы. Тогда как на Востоке, напротив, общество должно было служить потребностям монарха, царя. Иными словами, это различные политические концепции, в том числе различные концепции абсолютизма.

Историческое прошлое Беларуси вместе с тем не связано только с русской традицией. Когда я констатирую это, я выражаю не специфическую польскую точку зрения, а, скорее, точку зрения европейскую.

Светлана Наумова:

Когда мы рассуждаем об исторических предпосылках сегодняшних политических реалий, у меня каждый раз возникает банальный, но, как мне кажется, закономерный вопрос: насколько историческое прошлое неизбежно предопределяет политическое настоящее? В Советском Союзе в свое время шутили: что бы мы ни производили, все равно получается автомат Калашникова. Так и в нашем случае, какие бы процессы ни происходили, все равно получается авторитаризм. Глядя из Польши, верите ли Вы в демократическое будущее Беларуси, да и России? Или все же какие-то цивилизационные особенности не позволяют надеяться на то, что Европа в той или иной форме в обозримом будущем достигнет единства?

Антоний Каминский:

Мне кажется, что история — достаточно ключевой фактор. Когда мы стратегически мыслим о будущем или пытаемся понять, какие мы сейчас, мы не можем не принимать во внимание наш исторический опыт.

Но присмотримся к историческому опыту. Два российских исследователя написали замечательную книгу об истории Кенигсберга. Книга имела большой успех и разошлась многотысячными тиражами. Живя в Калининграде, они отождествили себя с его историей. Это естественное стремление.

Если Беларусь, выбирая свое будущее, обратится к истории, она обнаружит сильную европейскую составляющую. Беларусь составляла немаловажный культурный феномен в Европе. Не случайно то, что целый ряд значительных фигур истории российской и польской культуры происходили из этих земель. Если Беларусь вспомнит о своей исторической принадлежности к Европе, это откроет путь к конституированию ее европейского будущего.

Если же она предпочтет забыть о своих европейских корнях, о своем, например, прошлом в эпоху Великого княжества Литовского (но ведь тогда о нем должна была бы забыть и Литва), которое было политической конструкцией, где сочетались этносы, языки и конфессии, — она рискует стать нацией без исторического бытия, а граница между Польшей и Беларусью может действительно превратиться в почти непреодолимую границу между цивилизациями.

Западная культурная традиция диаметрально противоположна русской традиции. Однако именно белорусы сумели соединить в себе обе эти традиции и преобразовать их.

Сергей Паньковский:

Здесь содержится проблема определения и, в известном смысле, «выбора» прошлого. Прошлое не лежит позади нас мертвым грузом. Оно присутствует в нас, но, кроме того, предстает перед нами в тех или иных формах его актуального мировоззренческого и концептуального осмысления. Оно — материал, из которого мы строим проекты будущего. И всякий раз в результате мы имеем то прошлое, которое заслуживаем. Сегодня заслуживаем.

С другой стороны, сейчас мы находимся в той неизбежной точке планетарной истории, когда общество становится информационным и глобальным, когда радикальным образом трансформируются механизмы взаимодействия между политическими, экономическими и культурными целостностями. Как никогда в предшествующих эпохах, на первый план, не зависимо от субъективной воли политиков, выходят факторы, обеспечивающие государствам и нациям возможность и право утвердиться в качестве полноценных участников этого деятельностного пространства, постепенно становящегося общечеловеческим цивилизационным образованием.

Даже для того, чтобы просто эффективно торговать, сегодня нужно воспринять целую систему правил и логик, которые одинаково понимаются и разделяются всеми партнерами. Тот, кто все-таки хочет включиться в игру, но не умеет играть по правилам, — проигрывает. Но насколько можно в сегодняшнем мире изолироваться от этого поля? Это может стоить безумно дорого.

В современном мире члены конкретного политического сообщества, государства могут искренне верить в соответствии с официальной традицией, что правящий номинально монарх является прямым потомком бога, вводить, например, апеллируя к национальным обычаям, законодательные ограничения на показ насилия на телеэкране, но при этом стремиться максимально соблюдать права человека, принципы разделения властей, рыночной экономики и свободы прессы.

Светлана Наумова:

Мне кажется очень важным вопрос, насколько Беларусь сейчас определит свою идентичность. Парадокс, на мой взгляд, заключается в том, что роль креатора цивилизационного своеобразия взял на себя правящий режим. Это удивительно противоречивая ситуация, потому что, и с этим, я думаю, все согласятся, никто не сделал так много в последние годы для известности Беларуси в мире, как президент Лукашенко. Другое дело, какая репутация сложилась у нашей страны. Сегодня он взял на себя роль создателя «белорусской цивилизации». Он говорит, в частности (это почти цитата): чем белорус отличается от русского: там, где русский рванет рубаху и бросится на баррикады, белорус тоже рванет рубаху, но на баррикады не бросится, а подумает. Вот, такое, например, отличие. Или он говорит: Беларусь — это особая цивилизация, корни ее в деревне, белорусы — люди простые, чистые, справедливые, честные и т. д.

Сергей Паньковский:

И что?

Светлана Наумова:

Вот именно, ну и что? Проблема как раз заключается в том, что он пытается обозначить «отдельность» белорусов от мира, рисуя с использованием традиционного набора положительных эпитетов (но в чем заключается «честность», что такое «справедливость», почему хороша «простота» и что, в других странах люди — «нечистоплотные», «нечестные» и «несправедливые»?), в конечном счете, образ страны несовременной и малопривлекательной.

Сергей Паньковский:

Из констатации этих качеств белорусов, между прочим, еще никак логически не вытекает, что руководить страной должен именно Александр Лукашенко либо какой-нибудь другой конкретный политический деятель, отвечающий официальным представлениям о «типичном белорусе», сколь бы спорны они ни были. Свойства «белорусского характера» — исследовательская проблема для социологов, культурологов, историков и других специалистов, тогда как механизмы формирования и функционирования институтов государственного управления — совершенно отдельная область, деперсонализованная и абстрагированная от индивидуальных психологических и иных свойств постольку, поскольку мы имеем конституцию, три ветви власти и выборные процедуры. В концентрированном виде эти политические механизмы и институты представляют собой структурные комплексы, различающиеся по внешнему (национальному) оформлению, но единые в содержании своих основных принципов.

Минский телевизор «Горизонт» мы не обязательно спутаем с японским телевизором «Сони»; он может стоять в углу обычной белорусской хаты, укрываться салфеткой с национальным орнаментом, транслировать не несколько десятков, а только одну программу, иметь специфическое расположение кнопок, но он будет оставаться телевизором до тех пор, пока будет, к примеру, говорить и показывать, что невозможно, не воспроизводя базовые схемы и конструкционные принципы, единые в Беларуси, Японии, США и Индии. Или это будет уже не телевизор. При этом вряд ли «средний белорус» отличается от среднего итальянца в большей степени, чем последний отличается от среднего литовца или финна.

Если, конечно, белорусы — не инопланетяне. К тому же белорусскими гражданами являются не только представители коренного этноса.

Претензии на изобретение особых «белорусских стандартов» государственной власти отчасти сродни обещанию произвести революцию в области высоких технологий. Любительски экспериментируя над созданием ранее невиданного «национального телевизора», мы будем либо повторять то, что давно уже известно, описано в специальной литературе, классифицировано и отброшено другими за ненадобностью, либо доломаем образец до дисфункционального состояния.

Светлана Наумова:

С моей точки зрения, подобные программы — следствие глубокого и пока неискоренимого провинциализма. Мне кажется, что, конечно, Беларусь начинает осознавать себя как нечто отличное от России, этот процесс происходит. Хотя и приобретает уродливые иногда формы. Но, осознавая свое отличие от России, Беларусь вовсе не обретает европейскую идентичность.

Антоний Каминский:

На мой взгляд, изоляционизм — удел тех, кто заведомо смирился с проигрышем, тех, кто заранее признал, что их место — на европейский и мировых задворках. Нам, вашим соседям, будет жаль, если белорусы решат, что не вправе рассчитывать на большее…