Как утверждает один известный гештальтпсихолог (Гордон Уиллер, впрочем, не только он), «человек есть существо, рассказывающее истории; быть человеком означает иметь историю и рассказывать ее». (Кстати, нет ни одной человеческой культуры, не обладающей историями.) Интересно, какие истории рассказывают нам люди, стоящие сегодня у вершин власти. Обойдемся без имен, и так всё ясно. Нам рассказывается постоянно одна и та же однообразная история, которую оживляет разве что повышенная эмоциональность и агрессивность тона. История о том, что без этой власти у нас «нет реального шанса»; что эта власть в первую очередь озабочена не собой, а «народом»; и что все другие, посягающие на власть в этой стране, — «отморозки», существующие на «западные деньги» (как будто бы эта власть существует на некие «собственные» деньги) и озабоченные только своими корыстными интересами.
Таким образом, это повествование о «жертвенном служении» власти и о «злонамеренном заговоре» ее врагов. Как видите, ничего нового; ни малейшего проблеска творческого воображения. Вопрос заключается, однако, в другом: почему мы продолжаем слушать эту историю, почему многие из нас остаются отзывчивыми на нее, почему она продолжает казаться многим убедительной? Убедительной — и соблазнительной, ибо дает и выход их ненависти (ко всему не похожему на них самих), и чувство «опеки», потребность в которой они привыкли ощущать еще с советских времен. Эти дружные ряды, готовые к раболепию под горделивыми лозунгами о «независимости»; это тупое ликование «единодушия», позволяющее чувствовать себя не столь уродливым и трусливым, а совсем даже наоборот.
Внимая этому, я повторяю про себя стихотворение Стивена Крейна: «Думай, как думаю я, — сказал человек, — // А иначе ты гнусная тварь; // Ты жаба». // Подумав немного, я сказал: // «Пусть уж я буду жаба» (т.е. «отморозком»).
Когда высшее лицо государства заявляет в публичном выступлении: «я знаю этих людей» (т.е. знаю их настоящую — подлую — суть; при этом бесцеремонно и точно указывается адресат), то в этом «я знаю» выявляет и заявляет себя «знание-власть». Напомню, что, согласно Фуко, это такое знание, которое непосредственно определяется целями и задачами власти, присущим ей аспектом видения своих объектов. При этом власть формирует знание, даже не подозревая об этом. Как? Она изучает вверенных ей людей, наблюдает за ними как за объектами власти. Никоим образом не как за уникальными личностями. Мы все и каждый из нас в той или иной мере является таким объектом власти. Так появляется особая система — «власть над живым». Но благодаря ей дух смерти проникает в живое; ибо потенциально все мы можем оказаться «отморозками». Если поведем себя «неправильно» (в этом «неправильном» уже целиком присутствует тождество: «неправильное = антиморальное = антигосударственное = преступное»). Вас не просто притязают знать, вас — «знают», и это «знание» определяет вас (а не то, что вы сами или окружающие думают о вас).
Этот человек не прав. Но отсюда ведь еще не следует, что это дурной человек. Он может искренне заблуждаться; у него могут быть веские основания говорить то, что он говорит. И точно так же из того, что это скверный человек, еще не следует с какой-то непреложностью, что он не прав в том или ином случае.
Добропорядочность сама по себе не продуцирует истину. Распущенность сама по себе еще не производит ложь. Часто когда говорят вам или кому-нибудь еще: «Почему ты, мерзавец, не на стороне Справедливости, Правды и Добра?» — то имеют в виду нечто гораздо более прозаическое и прагматическое: «Почему ты, мерзавец, не за нас, не на нашей стороне?». («Не за нас» — потому и «мерзавец», «отморозок».) Одних это обескураживает, других раздражает, третьих забавляет. Я же нахожу в этом прежде всего и плохую политику, и скверную этику. Пару слов обо всем этом.
Дядя главного героя пастернаковского романа «Доктор Живаго», философ Николай Николаевич Веденяпин, очень верно отмечает фатальную бездарность всякого поработителя. И в самом деле, в чем суть его «изобретений» и «открытий»? В том, как лучше укрепить свою личную власть и сделать узду покрепче. Но у него есть и своя фатальная неудача, связанная с его неспособностью к «жизни в других»; в других он проникает прежде всего и именно как «не-жизнь». Поэтому он окружает себя подхалимами, у которых все «внутреннее» вывернуто в демонстративную готовность к услужению. У него есть только «мои» — и «отморозки». Но это по большому счету не что иное, как система блата. И вот она-то встроена в сам государственный механизм.
Так возникает феномен блата, и даже целая система блата, проникающая и в политику (в каком-то смысле даже организующее политическое поле). Вот свидетельство Варлама Шаламова: «Груб и жесток начальник, лжив воспитатель, бессовестен врач, но все это пустяки по сравнению с растлевающей силой блатного мира. Те все-таки люди, и нет-нет да и проглянет в них человеческое. Блатные же не люди». (Есть еще один великий «бытописатель» сталинских лагерей, Солженицын. Но между ним и Шаламовым — принципиальное различие. Ален Бадью кратко обозначает его так: «Где Солженицын видит архивы Дьявола, Шаламов находит — у пределов возможного — жесткое ядро некоей этики. И в реальном лагерей циркуляции истины способствует не напоминание о масштабных структурных репрессиях, а упорство в удерживании некоторых точек сознания и практики, из которой можно освещать тяжелую плотность времени и пресечь субъективное разложение» (А. Бадью. Можно ли мыслить политику? Краткий курс метаполитики. С. 30). Я, со своей стороны, хотел бы высветить противоположность, но и вопиющую совместность двоякого: 1. блат, «блатное», проникают в политику и даже начинают ее определять изнутри; 2., но все же нынешняя власть и ее практика — не «архив» Дьявола (как она, скорее всего, видится нынешней же оппозиции); в ней тоже есть свое «жесткое ядро некоей этики», — но вот какой именно, и поняли ли мы ее до конца (и даже просто увидели ли)?
Это странный и трудный парадокс; тем не менее он существует, он реализован и удерживает себя в своей реальности. Присутствие и даже господство «блатного» не просто разрушает политику, а свидетельствует о ее отсутствии; но «ядро этического» говорит об обратном — хотя бы это «этическое» и не было приемлемым для нас. Здесь — как с террором: «чтобы покончить с террором, надо выдвинуть такую политику, которая восстановила бы то, на чем был поставлен крест ее отсутствием» (там же. С. 32). Что же это за политика? По крайней мере, она вписывается в решение следующей задачи: «сформулировать политику, достойную этого имени, т. е. гомогенную истинному напряжению субъекта» (там же. С. 34).
Наши убеждения; давайте задумаемся о них — а не будем сразу же и категорически отправляться от них как от не подлежащей обсуждению базы. Попробуем посмотреть хотя бы на два аспекта: в чем и насколько они в действительности ограничивают нас и чего лишают? Что делают недоступным? И второе: чем они поддерживаются в нас? Быть может, гневом и страхом в первую очередь? После этого мы можем перейти и к более трудной задаче прояснения того, что же в действительности стоит за ними.
На самом деле мы затрагиваем тему силы и слабости человека.
Человек слаб, когда он не может спасти ни себя, ни другого. Но в силу самой своей призванности к «бытию человеком» он может — хотя и не навсегда, а на время. Однако это будет временем жизни. Государство говорит: «Без меня ты не можешь». Тем самым оно само нуждается в слабых; в безусловно слабых в сравнении с ним. И Церковь говорит: «Без меня ты не можешь». И тоже собирает слабых. А о сильных говорит: «Они возгордились». Выходит, оба этих института культивируют слабость, поскольку нуждаются в слабых, и их сила зиждется на нашей слабости? В то же время они требуют от этих слабых верности и служения, которые в свою очередь требуют силы.
И еще. Отношение к врагам — это критерий, важнейший человеческий критерий. Сошлюсь на слова старца Силуана: «Дух Святой есть любовь, и Он дает душе силу любить врагов. И кто не любит врагов, тот не знает Бога». Так сколько же у нас людей, не знающих Бога?
Я вспоминаю слова Лэйнга из «Райской птички»: «Бродяги, мы настолько потеряли разум, что уже не знаем, что красть и как просить подаяние. Мы сироты. Изгои… Вся наша надежда на малодушие и измену». Я вспоминаю их для того, чтобы, несмотря ни на какой блат, воспротивиться им. Иначе мы и в самом деле отморозки — и уже без всяких кавычек.