Седьмой Drang und Sturm
В минувшее воскресенье жители Приднестровья сходили на референдум и сделали свой выбор из двух нижеследующих пакетов предложений: «Поддерживаете ли вы курс на независимость Приднестровской Молдавской Республики (ПМР) и последующее свободное присоединение Приднестровья к Российской Федерации?» и «Считаете ли вы возможным отказ от независимости Приднестровской Молдавской Республики с последующим вхождением в состав Республики Молдова?». Эта лотерея проводилась с заранее известным победителем: победил народ. Который предпочел «курс на независимость» — при «свободном» вхождении в состав РФ. Кто же станет голосовать за плохое — за отказ? Пожалуй, известен лишь один случай в европейской истории, когда народ отказался от контроля за бюджетом страны, но в той ситуации все предусматривалось «пакетными» эффектами.
Официальные представители ЕС и США, Совета Европы и ОБСЕ заявили, что не признают результаты плебисцита, который они считают политически нелегитимным. По словам генсека Совета Европы Терри Дэвиса, для того, чтобы референдум имел законную силу, необходимо достижение политического соглашения об урегулировании ситуации в ПРМ.
Вне сомнения, случившееся там, в ПРМ, способствует активации несколько приостывшей дискуссии вокруг «суверенитета» и «независимости» здесь, в Беларуси. Коль скоро формирование «пакетных» вопросов для их «свободного» плебисцитарного разрешения вовсе не является ноу-хау Тирасполя (нам памятен последний референдум с его «два в одном» и далеко не нейтральными акцентами), то возникает фундамент для глобального подозрения: белорусский суверенитет тоже ведь может так же непосредственно, запросто и свободно разместиться в пределах СГ или того лучше — Федерации. Да или нет? Для того, чтобы предпочесть один из ответов, или же переформулировать его иным способом, присмотримся еще раз к случаю Приднестровья и других непризнанных территориально-государственных образований.
Прежде всего, следовало бы иметь в виду, что приднестровский случай — лишь эпизод более обширной серии. В ноябре текущего года вопрос о независимости непризнанной республики Южная Осетия будет также вынесен на референдум, причем пройдет он одновременно с президентскими выборами. Следующий на очереди — Нагорный Карабах. 10 декабря 2006 г. на всенародный суд будет вынесен проект Основного закона республики. Вопрос о самоопределении и статусе НКР уже не стоит: он был разрешен в пользу независимости 10 декабря 1991 года.
Этот процесс, внешне напоминающий последовательную реинкорпорпорацию отвалившихся осколков в состав «материнской» территории, на деле является очередным витком «парада суверенитетов», скорее даже — эффектом эха этого парада. В связи с этим можно вспомнить о том, что референдум за выход Южной Осетии из состава Грузии и объединение с Россией уже проводился — в январе 1992 г. Что касается Приднестровья, то нынешний плебисцит — уже седьмой по счету: ранее в ПМР на референдумах утверждали республику, принимали Конституцию и пр. Это, разумеется, некоторым образом девальвирует идею утверждения независимости посредством массового волеизъявления (хотя здесь, видимо, рассчитывают на переход количества в качество), но позволяет уяснить смысл парадоксальной формулы «независимость» при «вхождении в состав РФ».
Основное в этой формуле — конечно, проблема статуса независимого государственного образования. Второстепенное — вопрос внешнеполитической ориентации (Россия), взятый в данном случае в аспекте «инструментального» обеспечения независимости. Цель, таким образом, — не вхождение в состав России, но признание международным сообществом государственного суверенитета, одним из наиболее значимых гарантов которого должна выступить Россия.
Сходную логику можно проследить в «интеграционных» жестах белорусских властей — с тем, однако, различием, что существует проблема легитимности политического режима, но не существует проблемы статуса Беларуси как субъекта международного права. Эта поправка существенна: понятно, зачем референдум «по объединению» нужен режиму Смирнова, не вполне понятно, зачем он может понадобиться режиму Лукашенко. Хотя подобную возможность полностью исключать нельзя: с целью продления преференциальных условий российско-белорусских обменов можно было бы провести «союзнический» плебисцит — но с такими формулировками, которые таят в себе возможность альтернативных интерпретаций. В данном отношении формулировка Тирасполя также в высшей степени показательна — если правильно сделать смысловые акценты: с последующим свободным вхождением в состав РФ. То есть нужен еще один референдум непосредственно «по вхождению» — восьмой или, положим, двенадцатый, — в зависимости от распределения политических и иных ресурсов для организации плебисцитарных праздников.
В отличие от самопровозглашенных элит «независимых» республик, в Кремле к идее международного признания последних относятся с известной прохладой. С еще большей — к идее их реального вхождения в состав Федерации, хотя результаты референдума различным образом там поощряются и одобряются. Другими словами, значительная часть российского правящего класса несколько «выздоровела» от устаревшего представления «территория — это все», и посему ее едва ли воодушевляет перспектива обретения еще нескольких символически значимых, но экономически нерентабельных анклавов наподобие Калининградского (то же самое касается Беларуси, о чем — чуть ниже). Что в терминологии Баумана символизирует очередную локальную победу тех, кто контролирует время (капитал) над теми, кто контролирует пространство (территорию).
Так что же воодушевляет российскую дипломатию в принципе? Идея «отложенного» (сомнительного) статуса какого-либо конфликтогенного «топоса» как средства поддержания рыночной котировки соответствующего вопроса в поле международной политики. Короче, до определенного момента времени «замороженный» статус при кулуарном признании и поддержке расценивается как предпочтительный: в политических торгах всегда важно иметь что-то для обмена — какой-то многообещающий консенсус. Вопрос лишь в обменном курсе и в том, на что это можно обменять.
ПРМ, НРК, Абхазия и Южная Осетия. С нынешних позиций Кремля, это не столько территории, взывающие к воссоединению, сколько средство, способ держать ситуацию под «контролируемым давлением». Собственно говоря, на подобной шантажистской линии обычно и выстраивалась российская дипломатия последних лет в отношении «горячих точек» и проблемных территорий. В нашем случае — это дополнительный, помимо газового рычага, способ оказывать воздействие на политику Молдовы и Грузии, а также ЕС. Это также способ повышения статуса в международных делах до кондиции главного или хотя бы равноправного посредника в урегулировании. В идеале российский истеблишмент устроила бы ситуации международного признания самопровозглашенных республик — при условии, что основная роль в урегулировании будет признана за Россией. В случае с ПРМ Россию теоретически устраивает вариант Молдавской конфедерации, с предоставлением Приднестровью широкой автономии; поскольку такой вариант предполагает известный потенциал влияния на политику Кишинева.
Иное дело, когда международное признание ПМР, Абхазии или Южной Осетии придет исключительно со стороны России. Это означало бы очередной виток ее изоляции, т. е. превращение страны в главную маму «непризнанных» (что, собственно говоря, и происходит). С перспективами «балканизации» этой мамы, поскольку сама она содержит группу непризнанных территорий (достаточно упомянуть Чечню). И активное раскачивание интеграционного реверса — особенно, если в этот процесс вдруг включится Беларусь — может привести к довольно плачевным последствиям уже внутри России. Симптомы, как говорится, уже на лице.
* * *
По сей день отсюда, из Беларуси — посредством США и евроструктур — в Москву поступают вполне двусмысленные сигналы: с одной стороны, ее как бы приглашают поучаствовать в белорусском политическом урегулировании, с другой — предупреждают на счет поползновений на белорусский суверенитет. В сущности, на этом осевом противоречии все и застопорилось: суверенитет как некая невозможность между опциями «автономии» и «демократии». Тема «суверенитета», время от времени всплывающая в медийном пространстве (чаще всего навязанная официальными структурами Минска), разумеется, рассматривается не столько в аналитических, сколько в страстно-политических категориях типа «суверенитет как высшее благо»/«несуверенитет как высшее зло». Доходит, напомним, до политических призывов со стороны оппозиции поддержать Лукашенко в отстаивании этого самого блага в контексте имперских поползновений со стороны Москвы.
Возможен ли объединительный референдум Беларуси и России? Как сказано выше, возможен. Но маловероятен. Более того: даже если подобный референдум пройдет, нет существенных оснований полагать, что вылущенная таким образом «воля народа» станет реальной базой для объединения. То есть для: а) вхождения Беларуси в состав России, б) слипания российского и белорусского класса в единую правящую массу, вернее, правящую иерархию. Почему? Дело далеко не в амбициях Лукашенко. Дело в том, что обе эти группировки действуют в соответствии с логикой отгораживания (а не размывания) своих преференциальных зон, в защите их от прихода братских «чужаков». Словом, удел кланов — борьба, но не объединение.
Для нас нет особого смысла брать чью-то сторону в этой борьбе по той причине, что подлинный суверенитет, т. е. определенный набор защитных функций народа и гражданского общества против власти в наших условиях остается благим пожеланием.
Я осознаю, что в определенном смысле мои анализы бесполезны: те, кто разделяет мою точку зрения, по большому счету не нуждается в повторении; те, кто намерен по прежнему намерен пугать окружающих «утратой суверенитета» (в традиционным смысле) едва ли к ней прислушается. Тем не менее, считаю необходимым работать в направлении общего понижения уровня страха в обществе — акцентирую внимание на действительных, а не на мнимых (т.е., в сущности, более страшных) угрозах. Сегодня существует угроза не столько утраты суверенитета (государства как такового), сколько угроза вымывания суверенитета, угроза полной утраты голоса в международном сообществе — прежде всего из-за политики изоляции и односторонней ориентации на «неприсоединение», которую проводит нынешний режим.