Говорят, в мире нет больше моральных, духовных авторитетов. Но вот умерла Ориана Фаллачи и подумалось: а ведь пока она была жива, пока ты мог читать ее статьи и книги, жило в тебе чувство, что есть в твоей профессии, в публицистике, человек, чье имя заставляет нравственно подтягиваться, не ныть, не объяснять неудобное и неприятное в твоей жизни «разными обстоятельствами». Фаллачи десять лет боролась с раком и, может, быть, самые громкие, самые сильные, самые горячие по откровенности книги написала в последние пять-шесть лет.
Она была журналистка, что называется, от Бога. Прекрасная аналитическая хватка, острый, независимый ум, высокая, истинно европейская культура. А какое перо! Известный итальянский журналист Джулиано Феррара назвал ее «симпатичной вооруженной фурией». Да, она всю жизнь воевала и притом бескомпромиссно. За что? Звучит банально: не за некую вселенскую правду, а за право прежде всего быть самой собой. Это право ей пришлось отстаивать с первых профессиональных шагов. Она родилась во Флоренции в 1929 г. в семье интеллигентов, для которых борьба за республику была, можно сказать, наследственным делом. Поэтому совсем еще подростком Ориана становится активнейшей участницей антифашистского движения Сопротивления, за что в 14 лет получила медаль.
Ее журналистская карьера началась в 50-е годы, с репортажей о кровавых событиях в Венгрии в 1956 г., когда советские танки утюжили улицы Будапешта. Но истинную славу, европейскую известность ей принесли корреспонденции из Вьетнама времен американской вооруженной интервенции. Потом она была непосредственным свидетелем вооруженных конфликтов в Индии и Пакистане, на Ближнем Востоке, в Южной Африке. Стремясь постигнуть их суть, она добивалась бесед с ведущими политическими деятелями Востока. Ее интервью с Ясиром Арафатом, аятоллой Хомейни, Муаммаром Каддафи, Индирой Ганди, Голдой Меир обошли страницы крупнейших газет мира.
В историю мировой журналистики вошла ее встреча с Хомейни, с которым она беседовала сразу после победы исламской революции в Иране и с которым женщине практически встретиться было невозможно. Но устоять перед напором популярнейшей журналистки было трудно. Аятолла согласился при условии, что Фаллачи предстанет перед ним в женском одеянии, соответствующем мусульманским обычаям, — паранджа и прочее… Ориана согласилась, но когда Хомейни в ходе беседы заявил, что отныне свобода в Иране такова, что женщины могут свободно ходить по улицам городов без чадры, она тут же сбросила с себя платок, заявив: «Надоела мне эта ваша тряпка!» Аятолла настолько опешил, что вынужден был покинуть помещение, но вскоре воротился, и беседа была продолжена. Так действовали и ее обаяние и чувство внутреннего достоинства.
Такой, гордой, независимой, она была и во время встреч с Генри Киссинджером, с Вилли Брандтом, Лехом Валенсой. Еще не забронзовевший вождь польской «Солидарности», неизменно подчеркивавший, что он «простой электрик из народа», очень нервничал в 1980 году, когда ему предложили встретиться со знаменитейшей журналисткой. Валенсу предупредили, что госпожа Фаллачи не церемонится с собеседниками и нужно быть готовым к самым острым вопросам. Не выдержав стиля Орианы, «электрик» сказал, что вынужден прервать беседу, поскольку, как ему сообщили, где-то начинается новая забастовка и нужно кое-что уточнить. И получил поистине царственный ответ: «Забастовка может подождать, когда с вами разговаривает человек, представляющий аудиторию в 50 миллионов читателей».
Она всегда думала о своем читателе. И обращалась к нему как к другу, которому можно доверить самые сокровенные свои размышления. И читатель платил ей взаимностью. Университетские аудитории, в которых она выступала, всегда были набиты битком: послушать Ориану приходили не только искренне любившие ее, ценившие ее полемический запал студенты, но и профессора истории, политологии, философии. Ориана много знала и достойно держала площадку на политических и культурологических дискуссиях.
В самом общем виде проблему, наиболее волновавшую Фаллачи, можно представить как не просто отстаивание, а как яростное напоминание о тех демократических и цивилизационных ценностях, которые, по ее мнению, подвергаются все большей девальвации в мире, погружающемся в пучину потребительства и коррупции. Дух итальянских республиканцев еще ХIX века, тень самого Гарибальди тревожили ее память и совесть. Поэтому она так остро критиковала итальянские «верхи» и, будучи преданной своей родной Флоренции, поселилась все-таки на нью-йоркском Манхеттэне, в Америке, которую считала еще не сдавшимся оплотом демократии.
После репортажей о войне в Персидском заливе начала 90-х годов она замолчала. Сказались здесь и разочарованность в мировом политическом процессе, и, наверное, более всего — злая болезнь. Фаллачи замкнулась, ушла в себя. Спустя десять лет события 11 сентября 1901 г. вырвали ее из летаргии. То, что она видела из окна своей квартиры — крушение башен Торгового Центра, гибель тысяч людей, подвигло ее на большую статью «Ярость и гордость», буквально обошедшую всю мировую прессу. В необычайно эмоциональном стиле она обрушилась на ислам как на величайшую угрозу Западу, западной цивилизации.
Статья вскоре превратилась в книгу, ставшую мировым бестселлером. Ориана приобрела сотни тысяч сторонников, но еще больше врагов. На судебных процессах, которые возбуждали мусульманские общины в европейских городах где выходила не только «Ярость и гордость» и последующие книги того же антиисламского цикла «Сила разума», «Интервью с самой собой», «Апокалипсис», ее обвиняли в разжигании ксенофобии. Но западный принцип свободы слова выдерживал напор обвинителей. Хотя среди них были не только фанатики, но и вполне трезвые люди, указывавшие на односторонность, противоречивость и бескомпромиссность оценок автора.
Затворница по причине болезни, Фаллачи вынуждена была задуматься о своей безопасности, потому что ей угрожали. Но она уже вступила на путь, если можно так выразиться, собственного аутодафе, отождествляя свою судьбу с судьбой средневекового мыслителя Мастера Геццо, которого инквизиция сожгла живьем за его книгу в 1328 году. В «Ярости и гордости» она предстает уже как Госпожа Геццо, неисправимая еретичка, спустя семь столетий вступающая на тот же костер. В своей антиисламской «трилогии» Фаллачи проводит бескомпромиссный анализ явления, именуемого ею Пожаром Трои. Только в данном случае Троя — это Европа, которая по сути уже и не Европа, а Еврабия, исламская колония, ставшая таковой благодаря предателям из лагеря псевдолибералов и коррупционеров из Евросоюза.
Используемые ею жестокие аргументы исторического, философского, политического, нравственного порядка, как и ее железная логика, не знают пощады. С ними трудно спорить, хотя без спора в некоторых случаях не обойтись. Да и как спорить, когда та же «Сила разума» захлестывает читателя как гимн во славу нормального рассудка и правды жизни, правды истории? Видишь бескомпромиссность подходов Орианы, ее нетолерантность и одновременно уступаешь зрелости ее оценок как знатока мусульманского мира, ее гуманистическому пафосу, человечности, наконец, ее юмору, ее острому, не чурающемуся и площадности, слову. Вот такая она христианка-атеистка, как сама себя называет.
…Когда пять лет назад в Варшаве я прочитал в «Газете Выборчей» кажется страниц двадцать той самой статьи, написанной сразу по следам американской трагедии 11 сентября, не спал ночь, а утром позвонил в редакцию и попросил дать электронный адрес великой итальянки. На сбивчивом английском я послал что-то восторженно-невразумительное и через несколько часов получил ответ от ее секретаря. Госпожа Ориана благодарила за высокую оценку книги и сожалела, что не может ответить лично. Это не был дежурный ответ, потому что были в нем такие слова: «Главное для нас — понять друг друга. Я счастлива, что вы меня поняли».
Все эти годы я жил с чувством, что она жива, что она борется с болезнью, пишет новые книги. Но когда вышли «Интервью с самой собой» и «Апокалипсис» стало понятно, что это прощание. Великая, изумительная женщина, журналистка истинно благородных кровей, Ориана Фаллачи ушла из этого мира со свойственным ей достоинством. Она приехала умирать в родную, горячо любимую Флоренцию. Никто, кроме близких, не знал, что она находится в одной из городских клиник. Бог послал ей тяжкие испытания. Но там, на Высшем Суде, она может сказать, что никогда ее перо не служило личным или корыстолюбивым и вообще чьим-то интересам. Да, она глубоко переживала по поводу того, что можно назвать европейской, мировой эволюцией. Но эта «мировая скорбь» не была плачем отчаяния, хотя иной раз голос ее напоминал, как выразился один журналист, крик с тонущего «Титаника».
Сама личность Орианы Фаллачи продолжает внушать гордость за человеческий род, за европейскую цивилизацию. Есть совершенно ясное ощущение, что эта женщина из последних сил тянула нить, связываюшую сегодняшний день с великими гуманистическими завоеваниями европейской культуры.