Война в современном мире: проблема переосмысления

Минское выступление Станислава Белковского, прошедшее в рамках второго заседания интеллектуального клуба Светланы Алексиевич, вызвало немало острых вопросов и жарких дискуссий как на самом заседании, так и после него. Одной из самых горячих стала тема войны, на которой акцентировал внимание широкой публики со-ведущий заседания Юрий Дракохруст. Тема оказалась настолько актуальной и востребованной в самых разных отношениях и контекстах, что нашла своё бурное и разностороннее продолжение далеко за пределами выступления. Именно поэтому нам показалось важным поделиться некоторыми, наиболее сфокусированными результатами этого обсуждения с широкой публикой по трём ключевым вопросам: Что можно назвать войной в современном мире? Стоит ли жертвовать своей жизнью по патриотическому призыву «суверена»? и Как нам быть с различиями восприятий войны в России и Беларуси?

Участники дискуссии:

Вячеслав Бобрович — кандидат философских наук, доцент кафедры политологии МГЛУ

Юрий Дракохруст — кандидат физико-математических наук, сотрудник белорусской службы «Радио Свобода».

Екатерина Забелло — магистр политических наук, адвокат.

Валерия Костюгова — политолог, политтехнолог, модератор сайта «Наше мнение», член Совета Агентства социальной и политической экспертизы (Вильнюс, Литва).

Андрей Лаврухин — кандидат философских наук, доцент НИУ ВШЭ (Санкт-Петербург), модератор дискуссии.

Александр Мелешко — кандидат биологических наук, заведующий Лабораторией генетических биотехнологий РНПЦДОГИ

Дмитрий Щигельский — врач-психиатр, аналитик «Института беларусской демократии» (США), участник АТО.

Что можно назвать войной в современном мире?

Андрей Лаврухин (А.Л.): Наше обсуждение начнём с завязавшегося на заседании спора об определении понятия войны: «Что и при каких условиях можно назвать войной?». У меня сложилось впечатление, что среди политологов сегодня нет согласия в определении этого феномена. Расхожим является определение войны в качестве конфликта с применением вооружения и вооружённых сил, а в знаменитом трактате «О войне» К. Фон Клаузевица война определяется как «продолжение политики (понятой как навязывание воли, установление власти — А.Л.) насильственными средствами». В ходе дискуссии на заседании интеллектуального клуба Юрий Дракохруст предложил определять войну в строгом смысле по критерию наличия жертв массовых убийств. Но нельзя не признать и резонность замечания С. Белковского: на автомобильных дорогах мира ежегодно гибнет более 1 млн человек, но можем ли мы назвать это войной? И, наоборот, в ходе войны бывают периоды, когда никто никого не убивает — означает ли это, что войны уже нет? Белковский тем самым подводил нас к мысли о том, что для нахождения в состоянии войны жертвы совсем не обязательны. Мне видится в этой связи продуктивной одна мысль: война — это время, когда убийство (в том числе массовое) становится легитимным (разрешённым, нормальным и даже обязательным).

Вячеслав Бобрович (В.Б.): Андрей, мне представляется, что даже определение «война — это время, когда убийство, в т. ч. массовое, становится легитимным (разрешённым, нормальным и даже обязательным)» нельзя считать безусловным. Ведь есть и легитимное убийство руками государства. По крайней мере, в тех государствах, где смертная казнь еще не отменена.

А.Л. Я согласен с вашей поправкой: тут речь идёт о том, что убийство становится легитимным и даже обязательным (во имя Родины etc.) для тех граждан, которые не только не были наделены «правом на убийство», но даже наказывались уголовно за таковое до наступления состояния войны. Но если следовать указанным двум признакам и их логике (принуждать к своей воле и власти с применением вооружения, т. е. насильственными средствами), то всё же фактически имеющиеся жертвы в случае состояния войны совсем не обязательны. Ведь фактическое отсутствие жертв не означает, что расширение «права на убийство» на категорию граждан, прежде лишённых его, также отсутствует — оно как раз является условием возможности «применения вооружённых сил» (они до этого момента находились в состоянии «паузы»).

В.Б. Да. Это особое состояние государства, когда убийство становится допустимым или даже необходимым. Но в качестве исчерпывающего определения войны, мне кажется, такое определение не подходит потому, что убийство — всё равно лишь средство достижения целей. И если вдруг появляется возможность достигать их без него, то почему бы и нет. До сих пор развитие человечества не позволяло этого. С этого, собственно, и начал выступать Белковский. Но сегодня понятие войны нуждается в расширении. Потому что она может осуществляться иными средствами. Кстати, об этом говорит и широко вошедшее в обиход употребление понятий «информационная война» и «психологическая война». Владимир Мацкевич любит говорить о «консциентальной войне». На мой взгляд, сущностным для определения войны — и в этом вопросе я следую Карлу Шмитту — является понятие «врага» и «вражды». Поэтому такие понятия, как «информационная война», не следует воспринимать исключительно в качестве метафор — в отличие, например, от «молочных» или «мясных» войн, где речь о подлинной вражде не идёт.

А.Л.Получается, у Шмитта «право на убийство» атрибутировано к понятию «враг» или даже тождественно ему: именно возможность убивать (= «право на убийство») определяет возможность появления государства. Отсюда вывод: государства быть не может, если у него нет врагов (= нет права на убийство), а если есть государство, то война неизбежна?

В.Б. Не совсем так. Что значит война неизбежна? Вы можете сдаться на милость победителя, без сопротивления. И тогда вас либо уничтожают, либо обращают в рабство. Если же вы этого не хотите, тогда врагу необходимо давать отпор. Для этого нужна инстанция (концентрированная воля суверена), которая его организует и обяжет всех к борьбе. Государство возникает как инстанция, которая определяет необходимость и возможность в экстремальном (экзистенциальном) случае принять решение по главному вопросу, от которого зависит существование населяющих его граждан — объявление кого-то врагом. К. Шмитта часто упрекали в том, что он дает «милитарстское» определение политики и государства. Но это не так. Целью политики и государства как раз является стремление избежать войны. Но поскольку в мире на протяжении всей человеческой истории сохраняется опасность вражды, постольку необходимо будет существование государства, принимающего подобные политические решения.

А.Л. Понятно, но здесь, судя по всему, всё зависит от того, как мы трактуем политическое: в моём понимании это как раз искусство и возможность решать конфликты (как внутри-, так и межгосударственные) без насилия.

В.Б. Да, верно, но политика без конфликтов невозможна, ведь она призвана их регулировать. А конфликты всегда предполагают разделение на условных «своих» и «чужих», а это и есть в смягченном виде «друзья» и «враги». Без них не будет конфликтов, а значит — и необходимости их сглаживать. И еще одно уточнение. К. Шмитт ведь не дает определения политики через разделение на друзей и врагов. Он лишь говорит о том, что она возникает в результате подобного разделения в ответ на необходимость с этим что-то делать.

А.Л. То есть Шмитт утверждает необходимость разделения на «врагов» и «друзей» как условие возможности политического. Тем самым он исходит из констатации самоценности опыта самопожертвования и убийства: они дают возможность ощутить «обнажённую суть вещей». Мне кажется, что это онтологическая предпосылка его политической философии. Опыт смерти от руки врага либо убийства чужаков-врагов как бытийно-соразмерная возможность всегда нависает над гражданами, когда они вступают в поле политического и в этом, по Шмитту, состоит эминентная сущность политического. Более того, Шмитт утверждает, что для понимания этого и поддержания человека «в тонусе» эту возможность необходимо постоянно реализовывать, иначе можно забыть, какова она, эта «обнажённая суть вещей». И вот тут я не согласен с ним в том, что потенциальное и/или актуальное убийство является единственным доступом и входом в политический мир.

В.Б. Андрей. Мы с вами смотрим на Карла Шмитта под разным углом зрения. Вы исходите из того, что он призывает сохранять разделение на друзей и врагов, чтобы не забывать о глубинной сути политического. С моей точки зрения, как раз наоборот. Он призывает не забывать о политическом решении именно потому, что сохраняется возможность и опасность разделения на друзей и врагов, а, значит, и войны как таковой. В этом смысле, он просто политический реалист.

Юрий Дракохруст (Ю.Д.): Андрей, хочу заметить, что предложенные Белковским примеры никак не соответствовали указанному вами определению. Как кибервойна, так и взлом почты некой политической силы не являются, на мой взгляд, применением насильственных средств. Ни одно из этих действий не является расширением «права на убийство».

А.Л. Почему? Например, взлом систем управления ПВО и иных электронно управляемых «вооружённых сил» имеет как раз-таки характер утверждения власти насильственным способом. Просто это насилие не в привычном смысле слова, но оно остаётся таковым по факту и по сути. Ведь насилие — это не только тогда, когда есть телесные увечья, не так ли? На мой взгляд, насилие (и вслед за ним война) являются таковыми, если, как сказал нам Вячеслав, преследуется цель подчинения воли оппонента своей воле, установление контроля и пр. Именно поэтому в выражениях «культурная война», «языковая война» и т. д. есть не только переносный, но и буквальный смысл. Различие между ними, скорее, в интенсивности, а не в качестве.

Ю.Д. Стоит заметить, что описанного вами пока не происходит: та кибервойна, которая имеет место, не затрагивает военные системы. Так что вывод Белковского о том, что мировая война уже началась, несправедлив, даже если согласиться с вашим замечанием насчет кибератаки на системы ПВО. С ним можно и не согласиться — непонятно, как тут установить легитимность. Поддержат ли, скажем, россияне такую атаку, о которой они, возможно, и не узнают. И почему эта атака является насилием? Любое ли причинение вреда, навязывание своей воли есть насилие? Любая власть есть навязывание своей воли? Любая власть есть война?

А.Л. Я согласен с Вами в том, что назвать эту войну мировой едва ли возможно, причём по двум причинам: (1) нет данных и уверенности в том, что в неё вовлечены многие государства мира и (2) нет данных и уверенности в том, что эти взломы санкционированы «сувереном» (а это и есть политическая воля, легитимирующая насилие).

Ю.Д. Кстати, белорусский МИД руководствовался подобной логикой, когда в 2013 г. предъявлял США ноту, в которой рассматривал санкции как нарушение Будапештского меморандума. Санкции — это очевидно попытка подчинения своей воле другой стороны. Это тоже была война?

А.Л. Это интересный вопрос и, мне кажется, он встраивается в логику современности, кибер- и гибридных войн. На мой взгляд, да, это тоже война. Так или иначе, решение этого вопроса зависит от того, что мы понимаем под политическим — где и когда оно начинается.

Ю.Д.: Я понял Вашу логику. В таком случае всё война, о чем я и сказал Белковскому. Я, тем не менее, предпочитаю оставить это слово за теми феноменами, которыми им называли от веку. Хотя бы по причине проблемы casus belli. Если санкции — это война, то это дает право Беларуси бомбить Вашингтон? Если Вы говорите война, то начинается действие «права войны». Или метафорическая война порождает метафорическое же право ответа и возмездия?

В.Б.:Я думаю, что расширительное употребление понятие войны имеет смысл потому, что показывает некоторые изменения в современном мире. А именно, возможность вести войну скрытыми средствами, не объявляя её. Ранее (в силу отсутствия этих средств) этого не было. Именно так она ведется, например, сегодня Россией против Украины. И еще более замаскировано сегодня уже и против всего западного мира. Примерно так же, только более жестко и откровенно ведет с ним войну и ИГИЛ.

Ю.Д.: Расширительное до каких пределов? От Андрея мы узнали, что и санкции это война. А дипломатический нажим — это тоже война? Где-то я читал о том, что Байден потребовал от Порошенко отставки прокурора Шокина, иначе США не дадут обещанную помощь? Это тоже война?

В.Б.На мой взгляд, санкции сами по себе могут быть, а могут и не быть элементом войны. Все зависит от того, в каких отношениях находятся государства, есть ли между ними открытая вражда. Мне кажется, что введенные Западом санкции против России таковым не являются. Ведь они введены не потому, что Запад видит в России врага, а потому что хочет напомнить ей о международном праве и вернуть ее в правовое поле. А вот контрсанкции со стороны России уже ближе к войне, потому что осуществляются в логике борьбы с «враждебным западным миром».

А.Л. Нет, Юрий, начать бомбить нельзя по одной простой причине: это несимметричный (по интенсивности) ответ. Но это не означает, что войны нет, просто по интенсивности она имеет не ту форму, которую вы подразумеваете как «классическую» (кстати, что это такое, непонятно). Обратите внимание, кибервойска — это не метафора в сегодняшнем мире, а реальность (они есть у всех геополитических игроков). И вот современная ситуация — это как раз перевод интенсивности войны в такой режим soft.

Ю.Д. Право войны не градуируется. Оно никого никогда не обязывало к симметричному ответу. Это ещё одно сомнительное изобретение. Если мы в состоянии войны, то нам решать, как ответить на нападение.

А.Л. Согласен. Президент как главнокомандующий действительно вправе решать — у него все полномочия: как он решит, так и будет. Но всё-таки война градируется. Это становится понятно, если мы зададимся вот такими простыми вопросами: Где и когда начинается война? Как только переходят границу чужого государства войска? А до этого её не было совсем? Или она была, но мы её не видели? Или не хотели видеть?

Ю.Д. Допустим, президент Беларуси объявит войну — белорусы посчитают это решение легитимным? И кто-нибудь еще в мире посчитает санкции достаточным casus belli? А если, например, речь идет о контрсанкциях РФ относительно ЕС — Оланд вправе начать ядерную бомбардировку Москвы? Или народы и мир в целом будут исходить из старомодного представления о casus belli? Недостаток вашей позиции заключается в том, что вы не обозначаете границу. На вопрос об ультиматуме Байдена вы не ответили. Это война? Ведь принуждение налицо.

А.Л. Если занимать последовательную позицию, то мне придётся признать, что да, это война. В этом и состоит коварство войны: именно так войны и начинаются — неприметно. А когда именно они — все эти неприметные события — приведут суверена к решению casus belli, одному Богу известно… Шмитт называет эти мгновения «политическим в главенствующем смысле», когда «враг четко усматривается» (Майер, 2012: 38-39). Но заранее точно установить, когда именно вдруг наступит этот самый момент чёткого усмотрения сувереном врага, невозможно.

Ю.Д. Жаль, а нужно было бы. И всё же: как и кем определяется искомая степень «интенсивности»?

А.Л. «Сувереном», т. е. политиком, в чьих правомочиях есть в том числе право отдавать приказ вооружённым силам. И в этом мы все, граждане государства, заложники его непредсказуемой воли. Мы, конечно, надеемся, что он примет это решение не в состоянии безумия (и на это же надеются граждане всех государств), однако 100%-й гарантии никто дать не может.

Ю.Д. Тогда зачем вообще casus belli? Суверен может в любой момент обьявить войну.

А.Л. А что смущает вас? Casus belli ведь неизвестен заранее.

Екатерина Забелло (Е.З.): Если я правильно помню, термин «война» с некоторых пор в принципе утратил актуальность — вместе с широким распространением в международном праве терминов «агрессия» и «вооруженный конфликт». Когда шире использовался термин «война» (где-то до середины ХХ века), он был вполне церемониальным: война подразумевала формы объявления и прекращения войны и т. д. До создания ООН термин «война» был формализован: войну надо было объявлять. Но возникли те же вопросы, что и у нас: а что делать, если война не объявлена, но по всем признакам представляет собой агрессию государства? И уже в Уставе ООН есть такая фраза: «Совет Безопасности определяет существование любой угрозы миру, любого нарушения мира или акта агрессии и делает рекомендации или решает о том, какие меры следует предпринять … для поддержания или восстановления международного мира и безопасности». То есть: «угроза миру», «нарушение мира», «акт агрессии», но не «война».

А.Л. Екатерина, мне кажется, всё, что Вы сказали — это юридическое подкрепление моей аргументации: войны в «классическом» смысле уже нет и потому её можно и нужно переопределять.

Е.З. Позже ООН уже давала толкования отдельным терминам. Например, в резолюции 1974 г. встречается термин «агрессия»: «Агрессией является применение вооруженной силы государством против суверенитета, территориальной неприкосновенности или политической независимости другого государства, или каким-либо другим образом, несовместимым с Уставом Организации Объединенных Наций, как это установлено в настоящем определении. Пояснительное примечание: В настоящем определении термин „государство“: а) употребляется, не предрешая вопроса о признании или вопроса о том, является ли государство членом Организации Объединенных Наций; b) включает там, где это уместно, понятие „группы государств“.

А.Л. Да, но это несколько зауженное определение, ведь война может быть и гражданской, когда целостность государства неприкосновенна.

Е.З. Да, но это определение не войны, а именно агрессии. И целостность тут как критерий вообще не упоминается.

А.Л.Но разве «агрессия» — это не другое имя войны, как мы определили ранее?

Е.З. Формально нет. Понятно, что речь идет о том, что может быть названо войной, но именно из-за формализованного отношения к термину «война», если я правильно понимаю, ООН расширил это понятие до «агрессии». Вот, например: «Любое из следующих действий, независимо от объявления войны, с учетом и в соответствии с положениями статьи 2, будет квалифицироваться в качестве акта агрессии: а) вторжение или нападение вооруженных сил государства на территорию другого государства или любая военная оккупация, какой бы временный характер она ни носила, являющаяся результатом такого вторжения или нападения, или любая аннексия с применением силы территории другого государства или части ее; с) блокада портов или берегов государства вооруженными силами другого государства; e) применение вооруженных сил одного государства, находящихся на территории другого государства по соглашению с принимающим государством, в нарушение условий, предусмотренных в соглашении, или любое продолжение их пребывания на такой территории по прекращению действия соглашения; f) действие государства, позволяющего, чтобы его территория, которую оно предоставило в распоряжение другого государства, использовалась этим другим государством для совершения акта агрессии против третьего государства; g) засылка государством или от имени государства вооруженных банд, групп, иррегулярных сил или наемников, которые осуществляют акты применения вооруженной силы против другого государства, носящие столь серьезный характер, что это равносильно перечисленным выше актам, или его значительное участие в них». В принципе, благодаря наличию такого регулятора, как ООН, коллективно созданного после Второй мировой, именно с основной целью «миру да, войне нет», мировое сообщество декларирует отношение к тому или иному конфликту: уже война или ещё нет. Например, после атак 11 сентября 2001 г. Совбез ООН признал, что США имеет право на самозащиту, а это уже элемент войны.

А.Л. Теоретически так должно быть, но де факто это не так — это что, единственный случай, когда США вводили войска или использовали ВС? Или иначе: США всегда спрашивали, когда их использовали? Нет. Как и в случае РФ с Крымом.

Е.З. А это уже особенность международного публичного права. Сильные не спрашивают, слабые спрашивают. Механизмов же исполнения и силового принуждения государств к соблюдению международных обязательств у ООН нет, средства принуждения находятся в руках самих государств как суверенных субъектов международного права, соответственно, не бомбить ведь США всем миром за то, что они ООН не спросили!

Ю.Д. Тогда в чем проблема с квалификацией крымского кейса? Даже если принять версию РФ, что дополнительные контингенты туда не вводились, в цитате, которую привела Екатерина, есть точный пункт, который соответствует ситуации в Крыму в феврале–марте 2014 г. Условия были очевидным образом нарушены, а именно: «e) применение вооруженных сил одного государства, находящихся на территории другого государства по соглашению с принимающим государством, в нарушение условий, предусмотренных в соглашении, или любое продолжение их пребывания на такой территории по прекращению действия соглашения».

Стоит ли жертвовать своей жизнью по патриотическому призыву «суверена»?

А.Л. Коллеги, я хотел бы вернуться к тому моменту, которого коснулся Юрий после рассказа Белковского о принятии решения и. о. главнокомандующего Турчинова по вопросу вооружённой защиты Крыма. Это важный вопрос. Насколько я понял из дискуссии, вы, Юрий, спрашивали, возможна ли народная война, спонтанное ополчение (как инициатива снизу) в условиях расслабления воли руководителей, верно ли я вас понял?

Ю.Д.: Нет, не спрашивал. Я спрашивал, как связана готовность населения воевать и решение суверена воевать. Я полагаю, что некоторым образом связаны. На том заседании СНБОУ по Крыму, о котором я напомнил Белковскому, из доброй сотни высших чиновников государства при наличии вооружённых солдат иной страны вне разрешённой им зоны дислокации, все они дружно не приняли решения противодействовать этому силой. На мой взгляд, в этом случае именно массовое нежелание народа воевать (по крайне мере, в одном регионе страны) обусловило решение суверена не воевать. Как объяснил это в грубой форме Лукашенко — «не воевали, значит не считали вполне своим».

А.Л. Если позволите, выскажусь на эту тему первым. Дело в том, что т. н. «условное повиновение» суверену и утверждение высшей ценности жизни индивида — основа либерализма и государства. Есть очень хороший в этой связи пассаж из Л. Штрауса относительно позиции Т. Гоббса, который, как известно, жил в эпоху постоянных войн и мобилизаций граждан «на защиту отечества»: «В соответствии с законодательством государство может требовать от индивидуума только условного повиновения, а именно такого повиновения, которое не противоречит спасению или сохранению жизни этого индивидуума; ибо безопасность жизни — последнее основание государства. Поэтому человек хотя и обязан безусловно повиноваться, но не ценой своей жизни; ведь смерть является самым большим злом. Гоббс не боится сделать отсюда вывод, фактически означающий отрицание за мужеством добродетельного характера». Противоположная позиция у К. Шмитта, «коронованного юриста Третьего Рейха»: «политическое конституируется „„реальной возможностью физического убийства“ людей людьми», а потому сущность политического объединения, по Шмитту, предполагает, что оно может «требовать от тех, кто принадлежит к собственному народу, готовности к смерти» (Цит. в пересказе Т. Дмитриева: Дмитриев Т. Спор об основах политического: Лео Штраусс versus Карл Шмитт. Социологическое обозрение. Т. 11. № 3, 2012).

Ю.Д. А почему такое странное ограничение? Нельзя требовать только жертвы жизнью? А почему можно требовать жертвы хоть одной копейкой? А почему можно требовать жертвы комфортом? Да хоть чем-нибудь!

А.Л. Всё же в случае с настоящей войной, речь идёт именно о требовании жертвования своей жизнью. И в контексте этого требования мы всегда имеем дело с лукавством «суверена»: он объявляет войну и прячется за спины «граждан-героев». Суверену в этом смысле легко «воевать» — он будет делать это на достаточно безопасном, сытом и тёплом удалении, рискуя жизнями исключительно своих граждан, но никак не своей. Вас устраивает такое «сотрудничество»? Меня — нет.

Ю.Д. Что значит Вас не устраивает такое сотрудничество? Как у Швейка: на войну мы не пойдем, на нее мы все на.ем? На любую?

А.Л. В этом и состоит главный «фокус» политики (особенно в случае наших авторитарных правителей): участвовать в политике они нам не позволяют и знать, что на самом деле доводит конфликт до настоящей войны тоже не разрешают, но с радостью пускают нас в расход как только начинает пахнуть жареным для самого суверена и его политического будущего. Мне видится в этой связи очень адекватными и актуальными для наших стран слова Самюэля Джонсона, который называет патриотизм последним прибежищем негодяя.

Ю.Д. То есть Вы считаете, что идти на войну можно только при демократии? А если она есть, то хоть в Алжир, хоть во Вьетнам, хоть в Ирак? А без нее — никак. Придут зелёные человечки, а вы задумаетесь: а знаю ли я подлинные причины конфликта, меня ж в политику не пускают…

А.Л. Речь лишь о том, что, рискуя своей собственной жизнью, я как минимум должен знать за что и почему я отдаю свою жизнь, а также самостоятельно принимать решение — отдавать мне её или нет. Это моя жизнь, и мне решать, а не кому-то за меня.

Ю.Д. Ну тогда ответ «нет» естественен. И что тут решать? Патриа (если принять во внимание замечание Джонсона) будет всегда менее ценна, чем Ваша жизнь. Какую ценность может вообще представлять «последнее прибежище негодяев»?

А.Л. Ничего подобного, в этом мире для меня есть вещи, которые дороже моей жизни. Но ключевой момент — свобода моего волеизъявления по фундаментальному для меня вопросу жизни и смерти.

Ю.Д. Охотно верю, что есть. Но даже если война не за тирана, а за патриа, то всё равно позитивное отношение к ней — последнее прибежище негодяев. Так что она к числу вещей, которые вам дороже жизни, в любом случае не относится.

А.Л.Мне видится, что за фразой Джонсона стоит немного другой смысл: автор тем самым делает предметом своей критики не сам патриотизм, а то, что он очень часто становится последним прибежищем негодяя. И это означает, что нужно быть очень осмотрительным, когда на кону ваша собственная жизнь — она может оказаться в руках негодяя.

Александр Мелешко (А.М.): Белковский заявил, что война — это нормальное состояние человека. Подтверждаю: такова природа человека. В том же ключе прав Шмитт. Но этот уровень понимания войны Белковского и Шмитта надо преодолевать, ведь он приходит в противоречие с современным гуманистическим мировоззрением. Война не является нормальной для человека, это зло, патология, её нужно лечить.

В.Б. Нет, ни Шмитт, ни Белковский не говорят о войне, как о нормальном или желательном состоянии. Они просто фиксируют то, что действительно было и есть в истории. Нормальным можно считать и стремление избежать войны. Но это не всегда удается. Главное в этом подходе — необходимость считаться с возможностью, а иногда и с неизбежностью войны. Именно по этой причине и возникает государство, чтобы в случае крайней опасности кто-то взял на себя решение об объявлении кого-то врагом и мобилизации всех сил. Это очень трезвый подход, на уровне констатации жестокой действительности. Даже в условиях демократии, когда демократические государства друг с другом не воюют, остаются существовать авторитарные и даже тоталитарные государства, которые могут представлять реальную угрозу. Неспособность видеть ее, как и неспособность ей в случае необходимости противостоять, может привести к гибели. Собственно, эту проблему мы наглядно наблюдаем сегодня в мировой политике. Именно такая ситуация, как верно подметил Белковский, и была в Украине с Крымом.

Дмитрий Щигельский (Д.Щ.):Проблемы противоречия между убеждениями и объявленной войной в практическом плане нет вообще. Она легко решается с помощью права на насилие по отношению к собственным гражданам. Почему-то мне кажется, что аналогичные по функциям современной военной прокуратуры структуры, существовали во всех странах и на любом историческом этапе с момента возникновения государства. Что там думает боец, каковы его убеждения, какие внутренние противоречия его терзают, дело абсолютно десятое, если он стоит в строю и действует в соответствии с уставом или его аналогами. Подавляющему большинству не нравится платить налоги. Но ведь платят, так как иначе государство воспользуется своим правом на насилие. В случае войны, жизнь мобилизованного гражданина выступает своеобразным аналогом налога. Есть ли качественная разница?

В.Б.Все верно. Если государство (суверен) лишается права принимать политические решения по различению друга и врага (т.е. по объявлению войны) и оно переходит к отдельным гражданам, то такая страна утрачивает способность противостоять врагу. Тем не менее, остается проблема волюнтаристских решений «суверена», в результате чего нас могут заставить воевать неизвестно за что. Давайте я приведу конкретный пример. Когда мы сегодня спорим о патриотизме и войне, то понятно, что подразумеваем при этом возможную агрессию со стороны России (что после Донбасса не удивительно). Акценты в данной ситуации расставлять сравнительно легко, потому что ясно видно, кто агрессор и что необходимо защищать родину. Однако ситуация становится гораздо более сложной, если представить (чисто гипотетически) что Лукашенко вдруг объявил войну Польше (а значит, и западному миру). Как в этом случае должны чувствовать и вести себя представители либеральной общественности? С каким чувством они пойдут на войну с миром, воплощающим их ценности?

В чём отличие восприятия войны в России и Беларуси и что нам с этим делать?

Валерия Костюгова (В.К.): Мне кажется, что России политически выгодно толковать мировую войну в максимально расширительном смысле. Чем меньше отличий войны от других форм противоборства между государствами, группами государств и частями государств, тем больше прав у Российской Федерации на оборонительную агрессию, тем больше прав требовать от союзников подключения к якобы ведущейся мировой войне. И совершенно понятно, что Беларуси политически невыгодно расширение понятия войны до полной неразличимости с конфронтационной политикой, поскольку требует от неё исполнения союзнических обязательств.

А.Л. Попробую отреагировать, Валерия, на твоё замечание. Первое: в консервативных и даже либеральных кругах политического и культурного истеблишмента России, а также шире — в российском обществе — сегодня доминирует апологетическая в отношении войны и даже сакрализирующая войну установка. Яркие примеры публичной апологетики войны, пользующейся широкой общественной поддержкой, можно найти в случае с Дугиным, Прохановым, Кургиняном и др. Эта апологетическая в отношении войны установка опирается на мощную традицию самодентификации россиян и богатый исторический опыт войн имперской, советской и современной России, имеющей отчётливый геополитический интерес лидерства и доминирования в глобальной политике. Поэтому для РФ война — это апробированный временем инструмент политики, а для общества — идентификационный цивилизационный и культурный код: столетиями поэты, писатели, историки воспевали войну и русских воинов, а православная церковь даже возводила их в лик святых (например, Святой Александр Невский).

В Беларуси война воспринимается совсем по-другому — как беда, которая недопустима. Беларусь не имела и не имеет ни геополитических притязаний, ни «сильны» идентификационных связей с войной, воинской доблестью, отвагой, самопожертвованием, героизмом и др. этосами. Для белорусов война — это преимущественно травматический опыт жертвы.

Но — и в этом суть моего возражения — Россия и россияне утверждает вышеозначенный этос и идентичность уже не первое столетие. Несмотря на это белорусы (в лице президента и политических элит прежде всего) вступили в военный союз с РФ и достаточно долгое время профитировали на действительно имеющих место установках россиян в отношении войны как «делу сакральному и священному», наивно и цинично полагая, что это «всего лишь бизнес на фобиях россиян». Ситуация с Крымом и нынешний конфликт с западным миром напоминает всем, что это не просто фобии, но сконструированная социально-политическая реальность. Тот факт, что травмированное войнами белорусское сознание не может позволить себе открыто размышлять и полемизировать на эту тему с россиянами, но при этом (sic!) вступает с РФ в военный альянс и смело делает на этом бизнес, подыгрывая фобиям россиян в обмен на твёрдую валюту и комфортную жизнь, свидетельствует, прежде всего, о шизофренической, неадекватной раздвоенности сознания и поведения, морали и политической воли белорусов (разумеется, прежде всего, в лице их политического лидера и политического истэблишмента).

В.К. Андрей, ты тоже в своей реплике путаешь — полагаю, ненамеренно — сакрализацию войны и обратный процесс, происходящий с 2014 года, когда война — все что угодно, все на что выгодно обидеться и несимметрично ответить. И ещё немного о именно мировой войне. Это тоже пропагандисткой трюк призванный спрятать тот очевидный факт, что Россия ведёт войну одна, никто больше в неё не включён, врагом может оказаться кто угодно в какой угодно момент (кейс Турции), и исключён также легко (США), обернувшись вдруг союзником (причём для этого ничего делать не нужно). Враг не зафиксирован, союзники — тем более. Это война, существующая только в российском телевизоре, снаружи она не видна. Якобы враги не ставятся в известность о том, что они — враги; напротив, на официальных встречах к ним набиваются в союзники — как в случае с США то по ИГИЛ, то по модерированию конфликта в Украине. «Война» эта для внутреннего употребления, для одурачивания собственных граждан, да и то не всегда — официальные лица, реально наделенные полномочиями вести войну, тоже говорят о сотрудничестве.

Иными словами: Россия не ведёт войны с миром (США ЕС и т. д.), мир тем более не ведёт войны с Россией. Россия ведёт две локальные войны, в одной из которых на международной арене не признает себя стороной конфликта. Все союзники и партнёры России обязаны придерживаться ее внешнеполитической позиции (которая, в свою очередь, является её внутренним делом). Поэтому вполне логично и политически корректно, что белорусы считают: «за что вы и с кем воюете; если это война, то почему вы никогда не говорите о ней вне дома, почему вы общаетесь с якобы врагами и лично им не говорите ни слова о том, что между вами война?» и не согласны принимать упреки в недостаточной союзнической поддержке.

А.Л. Валерия, я согласен с тобой в том, что апология войны через апелляцию к наличию якобы уже давно идущей мировой войны, которую — вольно или невольно — нам транслировал в своём выступлении Белковский, малоубедительна. Но ещё менее убедительны и безосновательны упрёки в адрес Белковского и в адрес России и россиян с нашей стороны. Гораздо логичнее и практичнее было бы начать с упрёков самим себе, своему политическому классу и своему «суверену»: пассивно разделять идеологию войны и подыгрывать агрессивной воинственной риторике опасно и потому неприемлемо даже тогда, когда предполагается, что это всего лишь «необходимая риторическая дань» воинственному соседу, это «всего лишь политический бизнес и ничего кроме бизнеса». Поэтому мне видится, что с точки зрения нашего гражданского статуса, логики и возможной практической пользы, резоннее обращаться с подобного рода разоблачениями и пацифистскими требованиями к нашему собственному верховному главнокомандующему, который, к слову, судя по всему, будет проводить в этом году с РФ полномасштабные военные учения.

В завершение мне хотелось бы сказать пару слов о переопределении роли малых государств в глобально изменяющейся геополитической ситуации. Прежде, когда большие геополитические игроки (США и СССР) своим противостоянием уравновешивали мир, роль малых государств была предопределена: встраиваться в логику противостояния и занимать одну из имеющихся позиций. Сегодня мир уже изменился и будет меняться дальше в направлении т. н. «многополярности»: сильных игроков становится много, что существенно девальвирует саму формулу «уравновешивание через противостояние» и ставит на повестку дня вопрос о новой формуле сохранения мира. И вот тут мне как раз видится перспективным существенное возрастание роли малых государств, не имеющих глобальных геополитических притязаний и потому утверждающих мир самим фактом своего существования. На мой взгляд, отныне именно эти государства должны задавать тон во всех международных структурах и, прежде всего, в ООН. Совершенно очевидно, что это возможно лишь в том случае, если сами эти малые государства перестанут олицетворять собой старую формулу мира «встраиваемся в противостояние ради глобального равновесия» и начнут утверждать новую формулу «объединяемся в сообщества равных ради мира». Только в таком случае будет возможно достичь верховенства права, а не силы.