«Наслаждение власти»
Никто не может быть судьей в своем собственном деле. Но Власть именно на это и притязает; притязает, что она — как Власть — должна быть судьей в собственном деле, не только отводя все голоса со стороны, но и априори подозревая их в «саботаже» ее, Власти, собственного дела. Тем самым, утверждая примат «конкретного» и «имманентного», она как раз разрушает всякую предметность, а вместе с нею и личностной порядок жизни (поскольку само бытие предмета уже предполагает личность, лицо; без этого было бы невозможно никакое вещное право).
Ее интересуют не личности (они всегда держатся под подозрением, поскольку «притязают» на свободное, независимое суждение), а функции; ибо главное — это отнюдь не Жизнь, а Предприятие. Предприятие, в которое ты должен вписаться как эффективная функция (в действительности получив ее от самого Предприятия — взамен твоей личности; вот почему в механизме бюрократической Власти так мало сколько-нибудь ярких, оригинальных, выдающихся личностей; они — помеха, нужны — функционеры). Власть — это одновременно система и стихия функций, растворяющая вещи, предметность, личности. — Это, конечно же, можно и обернуть — в том смысле, что можно (вслед за Ф. Г. Юнгером) говорить о власти «функции и предприятия, индексирующего функции»; и сегодня эта власть столь велика, что уже «нельзя не заметить, что это предприятие захватывает все более и более обширные области, что его пункты управления контролируют все большие и большие площади, что реализуется некий универсальный рабочий план, задуманный в планетарном масштабе» (Язык и мышление. СПб.: «Наука», 2005, с. 62-3).
Сейчас я намерен поговорить о «наслаждении» Власти.
Власть; она стремиться нейтрализовать всякую инаковость, растворить Иное в Тождественном. Вот почему она так любит «порывы» — управляемые — Единодушия и Единомыслия. В этом — ее парадоксальное родство с классической философией Тотальности, о которой Левинас писал так: «Философия порождается как форма отказа от вовлеченности в Иное, как выжидание, предпочитаемое действованию (вот это, пожалуй, не совпадает с прямой агрессивностью Власти в отношении Иного. — Н. С.), как безразличие к иным; общая инфантильная аллергия философов. Путь философии остается путем Одиссея, чьи приключения в мире были просто возвращением на родной остров — к наслаждению. Тем же самым и пренебрежению Иным» (Избранное: Трудная свобода, с. 613). А чем «наслаждается» Власть (т.е. мы сейчас говорим не о наслаждении властью — как властвующих, так и тех, над кем властвуют)? Какова ее собственная «чувствительность» и на что она обращена?
Власть наслаждается не Иным; она наслаждается самою собой; своего рода солипсизм Наслаждения. В «экзистенции» Власти (подобно Я у Хайдеггера, для которого «в его существовании дело идет о самом этом существовании») дело идет о самой же Власти. Но почему же при этом прокламируется, что «Власти есть дело до каждого», что «она занята общими интересами», что «она служит, она есть само Служение»? Откуда идет все это, вся эта назойливая самоманифестация? От того, что сюда вторгаются властвующие, которым надо удержаться в бытии — и потому они уже не могут вести речь только о самих себе? И потому же они никогда не «соответствуют» полностью самой Власти; и потому же они в конечном счете обречены. Власть «наслаждается» не наслаждением властвующих.
Что же это значит — наслаждаться самим собой? — Пребывать не в нехватке, но в полноте самого себя; быть поверх потребностей, их удовлетворения\неудовлетворения; т. е. быть абсолютной Властью. Только абсолютная Власть «наслаждается» собой. Но где она, эта абсолютная Власть? Все ее земные «воплощения» конечны и несовершенны («теология власти»); значит, всякая реальная власть — это фактически, напротив, срыв, неудача «наслаждения». И это не то что пустое, а надломленное «пространство наслаждения» Власти оккупируют властвующие; те, кто наслаждается Властью (причем, в это наслаждение входит и прибыль, извлекаемая из «бремени» Власти, «служения», «высшей ответственности» и т. п.). Если бы реальная Власть могла «наслаждаться» собой… это означало бы, что все мы вместе и каждый в отдельности поставлены под предельную негативность самого радикального вопроса: мы — только чистая пассивность «материи» этого «наслаждения», тогда как вся активность Формы принадлежит Власти. Но она не может; неудача, паталогия «Наслаждения». Следствие этого для нас: мы всегда должны быть готовы к мстительности, злопамятству Власти, даже если она «ограничивает себя правом»; т. е. отсюда вытекает требование и обязательство нашей бдительности, которая и делает — будучи сопряженной с ответственностью — из нас Граждан.
Наслаждение, которое коренится в настоящем, которое и есть это настоящее в его самоудостоверенности, — так что отсутствие наслаждения говорит об отсутствии самого настоящего; в самом средоточии Власти, таким образом, зияет Пустота. Приходится искать его («Наслаждение») в прошлом или будущем; и это то, что обязывает нас жертвовать — во имя «Памяти» и во имя «Свершений». Ностальгия Власти (по собственному «Первообразу») соединяется с «Волей» Власти (к грядущей Осуществленности; как же тут Власти не бороться с нашими сомнениями — тем самым одновременно выражая собственное абсолютное сомнение, жизнь которого и заключается в вечной подозрительности и секретности как ее изнанки?). Вот почему Дело Власти и наше Дело — разные. Подчинить себя Делу Власти — предать человеческое в себе; и никогда не стать Гражданином. Наше дело имеет двойную размерность: дело-делание, осуществляемое в полном подчинении своему времени — но и дело-делание, осуществляемое в подчинении времени, которое находится за горизонтом моего времени (то, что Левинас называл эсхатологией без надежды — или освобождением от своего времени).
Чудо настоящего заключается в способности к начинанию, в самом начинании, игнорирующем всю бесконечную толщу прошлого, отстраняющемся от нее. Власть, неспособная «наслаждаться», неспособна также к действительному Начинанию; фатальная (или спасительная для нас?) безуспешность Власти. Отсюда — двоякая потребность в Величии (величии Суверенности — и величии Служения). Отсюда — и призывы к Действию, обращенные к нам. Но безуспешность сказывается и тут, ибо эти призывы игнорируют главное — наш статус «бытия-личностью».
Следствие всего сказанного (ибо для чего же все это было сказано?): Власть — это не фатальность; это никогда не то, что определяет нас со всех сторон, извне и изнутри; не та сила, которая проникает во все и всюду, делая столь проблематичной нашу свободу. Травма Власти. Ей никогда не победить — под своим знаменем Порядка — наше анархическое безвластие.