Если попытаться описывать Беларусь на языке космополитизма, но через призму такого феномена как национализм, то можно обнаружить, что «беларусскость», как осознаваемое (со стороны народа) и наполняемое смыслами посредством гражданского участия пустое означающее, становится для власти космополитическим механизмом для принятия одноразовых решений ввиду долгосрочной неблагонадежности любой идеологической конструкции националистического свойства.

Скорее всего, космополитизм на сегодняшний день — явление в той же мере политическое, сколь и бытовое. Ульрих Бек, ведущий теоретик этого явления, трактует космополитизацию как трансформацию социального и политического внутри национальных государств, опосредованную глобализацией, которая, в свою очередь, изменяет «повседневное сознание и идентичность таким образом, что проблемы глобального уровня оказываются частью локального опыта. Поэтому космополитизация есть преломление глобализации на локальном уровне», хотя при этом он отмечает, что космополитизм идет снизу, от национальной сферы повседневного опыта, развиваемой энергией экономической глобализации. [1]

На фундаменте обыденности

Итак, повседневный опыт, экономика, глобализация и политика взаимосвязаны, и для нашего анализа это особенно важно, поскольку изначально сложно определить, кто является более активным актором в сфере космополитического опыта в Беларуси — власть либо гражданские группы? Однако, если принять во внимание тезис того же Бека о том, что «глобализация не есть дополнительный, а заместительный аспект общества, то есть она меняет качество социально-политических отношений не только за пределами национального государства, но внутри них и потому национальное есть уже интернализированное глобальное» [2], — то становится ясно, что наиболее интересным фокусом для рассмотрения может стать не анализ отдельных стратегий, но анализ антагонизмов, которые генерируются в точках столкновений и взаимопересечений этих стратегий, а в результате появляется возможность понять природу стратегий и потенциальную неизбежность конфликтов космополитического свойства для данного (в нашем случае белорусского) общества.

Когда заводят речь о природе постмодерного сознания, указывают на то, что вещи становятся нам понятными через конструирование каркаса сложности на фундаменте обыденности или той простоты, через которую являет себя вещь нерефлексивному взгляду. Возможно, поэтому к космополитизму как феномену новой и последней социально-политической реальности нельзя подойти, отталкиваясь от этой реальности как от идеи; но скорее как от факта; но поскольку факт этот не наличен, мы прибегаем к контр-факту как анти-сложности; и в данном случае, как нам кажется, постмодерная реальность становится той, которую мы выберем себе сами, поскольку закамуфлированная простотой сложность реалий, оказывается опять-таки сложностью, а круговорот анализа нисколько не уводит от привычной дихотомии простого/сложного, серьезного/комичного, высокого и низкого. И коль скоро космополитическая идентичность имеет наиболее популярную ассоциацию в качестве антагониста национальной идентичности (хотя на самом деле она скорее гибридизирует составляющие ее два компонента — политическую и культурную идентичности), то представляется весьма заманчивым предприятием проанализировать космополитическую ситуацию в Беларуси через призму такого феномена как национализм.

Шутовство диктатора

Национализм для белорусского общества — это как прыжок в неизвестность, что связано с тем, что исторический проект европейских наций-государств в Беларуси по большому счету так и не реализовался. В то же время современные политические реалии для такого проекта предоставляют все более ограниченные возможности. В данной ситуации белорусская власть ловко использует устаревшую национальную риторику, переходящую в демагогию, для конфигурирования общества в выгодном для себя отношении, подспудно девальвируя национальные категории языка («но русский язык — это и наш язык!»), веры («я — православный атеист»), этничности («мы и русские — один народ, это веками предопределено»), производства («надо раздеваться и работать»), повседневности («чарка и шкварка»), нравственности («кто мешает украсть эти лекала за рубежом?»), и в целом культуры и всей традиции, — и, таким образом, дискредитирует их. Власть как бы вписывает белорусский до-модерн (язык/этнос/нрав/быт) в национальный модерн (ограниченность/суверенность/гражданственность) постмодернистским, — потому, главным образом, что одновременно серьезным и шутовским, — способом, тем самым перманентно воспроизводя политический абсурд и втягивая в него все общество.

С одной стороны, может показаться, что идеологическая машина вполне успешно работает с категориями национального, одновременно убеждая всех и каждого, что эти самые категории приписать современному обществу уже невозможно и посему можно делать с ними все, что угодно. Однако, с другой стороны, если власть — это постмодернистский актер, то огромная часть общества — это, наверное, постмодернистский зритель. [3]

Можно предположить, что речь идет о простой процедуре комбинации смыслов, которые власть использует, чтобы выложить пазл белорусской нации в некоторой краткосрочной перспективе. Однако факт отсутствия в Беларуси того, что можно было бы обозначить как беларусскость, очевиден. Данное понятие или феномен национальной (-народной) культуры является одним из основных ресурсов, который осваивает любая власть, когда встает вопрос о ментальной легитимации. Речь идет не о том, что этот ресурс является пустым означающим, а о том, что для власти осознание беларусскости как пустого означающего становится открытием, которое она решила держать в тайне — тайна вдруг становится политическим козырем, который пускается в игру без понимания того, что конструирование понятий есть азбучное предписание любой политики, однако осуществляется оно в горизонте удачно трактуемой социальной феноменологии.

Национализм в нынешних реалиях невозможен без некоторой иронии и самоиронии: свойственная ему релятивистская парадигма, с одной стороны, предписывает смотреть на остальной мир как на бесформенного Другого, утратившего черты индивидуальности и особости, а, с другой стороны — позволяет посмотреть на себя взглядом этого принижаемого Другого как на маленькое и гордое племя «инородцев». Парадокс в том, что это племя уже не переживает кризис взросления, и в этом состоит постмодернистское шутовство белорусского диктатора: коль скоро удачно трактуемая им беларусскость внутри страны работает эффективно (более или менее), почему бы не сделать её неким брендом внешней политики. [4] Конфузы, связанные с моральной ответственностью за выпячивание собственного образа, моментально претерпевают герменевтическое поглощение в отечественных СМИ и комментариях главы государства, а внешние потребители получают продукт в сыром виде, интересным свидетельством чему может служить показ белорусского военного парада на день Независимости 3 июля 2011 года в программе Euronews под грифом «Nocomments».

Игра с отсутствующим феноменом

В первые годы правления, активно отмежевываясь от национально ориентированной политики, Лукашенко являлся местным космополитом славянского единства. Спустя некоторое время, равное по своей протяженности времени надежд белорусского лидера стать президентом союзного государства России и Беларуси, данный космополитизм, избегающий национализма, сузился до рамок белорусского народа и стал на самом деле уникальным феноменом. В сущности, внутри этого понятия трансформаций не произошло — если только не упускать из виду то, что космополитизм стал соразмерен национализму, образовав, таким образом, эпистемологический казус по-белорусски. Работает эта модель на самом деле очень просто, поскольку она не является гибридом некоего двусоставного единства космополитического и национального сознаний. В белорусском случае речь идет о двусторонней перекачке смыслов из одногокогнитивного фрейма (космополитического) в другой (националистический) и обратно — как и когда это покажется целесообразным президентской воле.

Так Лукашенко прибегал к риторике космополитического типа в интервью редактору «Washington-Post», ставя в упрек США нелегитимные пытки в Гуантанамо, игнорирование резолюций Совета Безопасности в Европе и т. д. И, наоборот — когда речь шла в частности шла о подписании указа о едином таможенном пространстве (во многом призванном стимулировать рост импорта российского автопрома в Беларуси) белорусский лидер использовал националистическую риторику, упоминая интересы страны и ее граждан, которые, по его словам, являются для него первоочередными.

Беларусскость, таким образом, становится космополитическим механизмом для принятия одноразовых решений в виду неблагонадежности любой идеологической конструкции националистического свойства. Как раз в виду такой идиосинкразии, когда рецепт против облысения используется для того, чтобы усилить выпадение волос, подлинные свойства этого рецепта не так-то просто идентифицировать: космополитизм позволяет выставлять вещи в свете, который заметен только тогда, когда наступают сумерки. Это означает, что конструктивизм белорусской политики достиг своего рода совершенства и потому, возможно, скоро мы увидим его конец. Проекты сопротивления в данном случае выстраиваются по асимметричной логике шутовских flashmob’ов, когда любые реверансы в сторону власти маркируются как политически опасные. Яркий пример тому: протестные группы собирались в определенное время в определенном месте и начинали аплодировать. Подразделения милиции были информированы об этом, и в результате под арест попало немало положительно настроенных по отношению к режиму граждан.

Само по себе такое сопротивление никак не связано с тем национализмом, который реактивизируется в случаях, когда государство укрепляет позиции в глобализированной экономике. И хотя такие позиции у Беларуси очень слабы, тем не менее, сложно представить появление националистических настроений в обществе с размытой культурной и политической идентичностью, в обществе, которое находится далеко от пересечения путей мигрантов и гастарбайтеров, удалено сегодня от эпицентра военных событий и никогда не имело опыта длительного и конфликтного сосуществования с иными культурами, расовыми и этническими меньшинствами внутри себя.

Сама власть создала уникальный симбиоз беларусскости с элементами постмодернизма и фундаментализма одновременно, что препятствует внятному прочтению такого идеологического конструкта для эффективной протестной деконструкции. Постмодернистский элемент этого дискурса — в создании белорусского общества как общества меньшинства, при этом роль фундаменталистского элемента играет история актуального угнетения, длительность которого простирается в будущее из настоящего: беларусскость неизбежно оказывается правдой, недоступной для чужаков, и именно потому недоступной, что история нашего угнетения еще не начиналась. Фундаментализм оказывается конвертированным национализмом, а постмодернизм дает возможность и обществу и власти играть со временем, позволяя сохранять уникальность, совершенно ей не обладая и, таким образом, — в итоге — получать реальные дивиденды от этой игры с отсутствующим феноменом.

Действиеvs идентичность

Рискну предположить, что космополитическая идентичность в Беларуси является наиболее цельным и активным ядром сопротивления авторитаризму. Потенциал данной идентичности черпает энергию из более ответственного взгляда на мир, который стал более сложным, чтобы его можно было уместить в привычные концептуальные схемы (от которых можно было бы двигаться в направлении, например, национальной и европейской идентичностей). Как показывает история, это, наверное, и невозможно. Движение к нации-государству — движение, казалось бы, назад, приводит нас только вперед. Тоже самое касается и европейского проекта идентичности. Это означает, что серьезное, ответственное и вдумчивое отношение к национализму и европеизму предполагает выход к космополитизму. Поэтому вряд ли можно говорить о неких четких различиях между этими идентичностями или проектами-идентичностями. Скорее можно обозначить, что, несмотря на то, что некоторые группы делают акцент на той или иной идентичности, это всего лишь учитывает многообразие мира и наших представлений о нем. Путь к современности может лежать через тропы национальных «теплых» чувств для одного человека; через переживание чувства утраты принадлежности к «родному» дому европейской семьи народов.

Если мы попытаемся говорить в целом о некой коллективной идентичности в белорусском обществе, то, наверно, без преувеличения найдем ее внутренне фрагментированной и не поддающейся концептуальной унификации. Это связано с тем что, как представляется, белорусская коллективность, распадаясь на несколько составных частей, располагает каждую из них в границах различных эпистемологических координат — национальной идентичности, европейской идентичности и гражданской и/или космополитической идентичности. При этом сами носители, приверженцы или промоутеры этих идентичностей ментально дезориентированы в своей гносеологической активности: действие, начавшееся в одной системе координат, может быть закончено в другой, а само-проинтерпретировано в третьей. Ментальные и эпистемологические разрывы, характеризующие коллективную идентичность, накладываются на глобализационные процессы второго модерна, делая пространство Беларуси множественно пересеченным культурными, политическими и социальными трендами. Имея в виду это вышесказанное, уместно предположить, что наиболее корректным концептом, вмещающим обозначенные парадигмы общественного движения и убедительно описывающим их динамику в Беларуси, является концепт действия, нежели концепт идентичности.

В данном случае действие есть нечто не только постоянно формирующееся, но то, что не имеет более-менее четко означенного социального и политического нормативного горизонта; то, что формируется только за счет опыта и испытывает трудности в описании себя как проекта — по большому счетуэто и отличает действие от идентичности. Тем не менее, поскольку белорусское общество преломляет мировые тренды социально-политической эпистемологии и практики второго модерна, то, следовательно, дискурс действия в противопоставлении дискурса идентичности обретает глобальное измерение, имплицитно утверждая глокальность нашего бытия: любая локальность глобальна и наоборот. Но так как ни глобальность, ни глокальность не может заместить собой (во всяком случае, пока) какой бы то ни было национальный проект, то, возможно, поэтому сегодня так часто в белорусских интеллектуальных дискуссиях можно услышать мнение о том, что наиболее приемлемым образом «беларусскость» может или должна описываться как «тутэйшасть». К счастью, дискурс официальной пропаганды до сих пор терпит неудачи при попытках извлечь из этого понятия какие-либо политические дивиденды, и поэтому его усиленно демонизирует.

[1] Beck U. The cosmopolitan Society and Its Enemies. // Theory, Culture & Society, 2002; 19 (1-2), p. 17.

[2] Ibid. P. 23.

[3] Здесь можно вспомнить анекдот М. Галкина, рассказанный на «Витебском базаре 2016» в присутствии Лукашенко, и смысл которого заключался в том, что белорусский лидер умело фальсифицирует выборы. Смеялись все включая Лукашенко. Но сам этот всеобщий смех был какой-то двусмысленный, как и факт возможности такого публичного пересказа. Как будто разрешено уже все — даже то, что запрещено разрешено потому, что никто уже не знает, что вообще можно. Этого не знает даже сам Лукашенко. Вообще же эта ситуация демонстрирует, что абсурд в политике дошел до такой степени накала, что над ним можно не только смеяться, но также и не смеяться, поскольку никто уже не понимает — как это и есть в постмодерне — в чем, собственно, состоит идеал политической борьбы и норма общественного благосостояния, коль скоро эта борьба и задумана для достижения этой самой нормы?

[4] Здесь нельзя не вспомнить политически ангажированное выступление на Евровидении 2011 белорусской конкурсантки, поскольку очевидно, что название ее песни «I love Belarus» никак нельзя назвать случайной бизнес-находкой ее продюсера.