Товарищ Сталин, Вы — большой ученый…

Первоначально, прочтя на сайте «Нашай Нiвы» информацию о поручении, данном президентом Беларуси министру образования Беларуси, — том самом поручении, пересмотреть правила «орфографии и пунктуации» белорусского языка, — я подумал, что у меня начинается дежа вю. Просто старая песня о главном лице страны, написанная некогда Юзом Алешковским — «Товарищ Сталин, Вы большой ученый, / В языкознанье знаете Вы толк…» — опять стала реальностью — в мире, где «линия Сталина» — линия главного поражения Великой Отечественной войны — стала символом главной победы.

Я не знаю, кто именно подсунул Александру Лукашенко «лингвистическую тему» — или же он сам он вспомнил эту чертову псевдозэковскую песню о статусе «большого ученого», — но это как раз тот штрих, которого не хватало к его портрету продолжателя дела Иосифа Виссарионовича. Не в том смысле, что Лукашенко и здесь сознательно подражает «отцу народов». Просто у них типологически общее желание регламентировать и подчинить государственной воле — то есть, личной воле вождя, — все то, что регулируется самой жизнью. Это «комплекс демиурга» — создателя новой политической и социальной реальности.

Язык, как известно, — явление социальное и историческое, то есть, возникает и развивается как результат естественной деятельности многих поколений людей. И функция «упорядочивания» его берется на себя государством в том случае, когда существует осознаваемая обществом необходимость подвести черту под определенным этапом развития языка — и народа в целом.

Первая «государственно-лингвистическая» реформа была, как известно, предпринята кардиналом Ришелье во Франции. Франция «склеивалась» в этот момент из разрозненных провинций, преодолевала последствия феодальной раздробленности и религиозных войн. Появление свода правил современного французского языка должно было закрепить культурную победу абсолютистской монархии над Гасконью, Провансом, Лангедоком и Шампанью, над всеми этими непокорными Гизами и Конде, Бассомпьерами и Монморанси.

Второй аналог «лингвистической реформы сверху» — конечно, реформирование системы правописания русского языка после победы большевиков: необходимо было максимально упростить эту систему, поскольку предстояло преодолеть массовую неграмотность. Конечно, цифры о численности неграмотных в царской России публиковались после октябрьской революции, мягко говоря, завышенные, однако никто из историков не отрицает и сегодня, что грамотных в России тогда было значительно меньше.

На самом деле, если мы вдумаемся в содержание сегодняшнего «лингвистического момента», мы увидим, что Александр Лукашенко предельно точно выбрал время для реформы, которой — чего греха таить — предстоит войти в историю современного белорусского языка под его именем.

Что, например, роднит этот момент с моментом проведения реформы кардинала Ришелье?

Лукашенко построил абсолютно абсолютистское государство. Единственная сфера жизни, которую оно до сих пор не может регламентировать, — это сфера духовной жизни. Ну, невозможно заставить людей читать книги Чергинца, если существует Короткевич. Да, читателей Короткевича значительно меньше, чем читателей Чергинца, но читатели Чергинца в массе своей как раз — «нечитатели». У них отсутствует система эстетических критериев, определяющих сознательный выбор того или иного автора. Так читают Пушкову с Дашковой в России — чтобы промыть собственные мозги и отдохнуть — в вагоне метро, в поезде, в санатории — и забыть книгу, закрыв последнюю страницу, забыть — вместе с содержанием.

«Феодальная раздробленность» преодолена Лукашенко на уровне политическом; он почти в равной степени контролирует и регионы, и столицу, и властные структуры, и структуры оппозиционные. Она преодолена и экономически — частный бизнес в стране существует лишь постольку, поскольку он разрешен лично «государем». Сейчас осталось преодолеть ее в культуре. Это не удавалось никому: андеграунд в принципе не контролируем.

Но выяснилось, что в нашем, белорусском, случае, не контролируема и высокая культура. Ибо не контролируемы Брыль и Бородулин, Буравкин и Гилевич, Некляев и Ходонович, Орлов и Ипатова. И даже старик Шамякин — при всей его внутренней готовности к компромиссу — был не контролируем: его письма к Лукашенко, оставшиеся, как утверждают знавшие Ивана Петровича, без ответа, когда-нибудь будут опубликованы — с надлежащими, надеюсь, комментариями.

Этот «культурный феодализм» — Окуджава пел: «Каждый пишет, что он слышит, / Каждый слышит, как он дышит, / Не стараясь угодить» — отражается в «своих» — чужих для официального курса — медиа — «Нашай Ніве», «Дзеяслове». Они не только пишут так, как дышат, не стараясь угодить, но и на том языке, который по самой своей фонетике (фонетика, правда, в памятной беседе президента с министром, не фигурировала) остается враждебным принципу всеобщей регламентации. Первая попытка расправиться с «Нашай Нівай» была, как мы помним, связана именно с «проблемой тарашкевицы» — с наличием особого культурного кода, закрепленного в системе языковых норм, связанных с именем великого деятеля нелукашенковской эпохи. Тогда эта попытка закончилась неудачей — отсутствовало юридическое основание для расправы, а неюридические основания чиновники исполнять боятся (они все-таки думают о будущем). Сейчас, похоже, такое основание появится непосредственно после утверждения нового свода правил. Утвердят — и будут использовать в качестве отбойного молотка. Или просто — молотка, ударяющего в висок.

Но и с раннесоветской реформой русского языка нынешняя реформа будет иметь несомненно общие черты. Это Сталин мог сказать Фадееву: «У меня нет для Вас других писателей». Лукашенко Чергинцу такого сказать не может: он, в отличие от Сталина, духовной семинарии, как нам известно, не заканчивал; его «семинарии» были, скорее, «бездуховными». У него должны быть «другие» писатели. И — на другом языке.

Сбылась мечта «идиота»! Председатель ТБМ накаркал: сейчас нам предстоит пережить государственную канонизацию «тросянки». Зная «государственнические настроения» Министерства образования, легко предположить, что на этот раз нормативно-лингвистическая база будет подведена под то, что в языкознании принято называть безграмотностью.

Пушкин писал: «Каждого поэта нужно судить по правилам, им самим над собой признанным». Насмешки белорусской интеллигенции над главой государства, толком не владеющим ни одним из двух государственных языков, обернутся, похоже, реализацией именно этого пушкинского тезиса. Как нормой стала «история по Трещенку», так нормой станет и «белорусский язык по Радькову». Именно поэтому кодификаторская функция возложена не на профильный академический институт, а на Минобр — самое зависимое от власти ведомство. И как главным историком страны стал президент, теперь он же станет и самым грамотным в ней человеком. Ибо все, что будет ему непонятно, будет восприниматься как непонятное и чуждое самому белорусскому Народу.

Самое печальное: это не остановишь. Сражаясь с ненавистной «наркомовкой», творческая интеллигенция легко и непринужденно убедила власть в том, что языковые законы, подобно законам экономическим, не есть нечто обязательное к исполнению. Ими можно пренебречь. И если возможен возврат к «тарашкевице», кто сказал, что за «линвгистический прогресс» нельзя выдать возврат к полуграмотности, каковой и является «тросянка»?

И эта почти неизбежная культурная катастрофа будет иметь еще два несомненных этических аспекта.

Первый. Разрабатывать «реформу» будут все-таки не столько чиновники, сколько специалисты. (Вспомним, что и сталинские статьи писал будущий академик Виноградов.) До сих пор многие из наших политиков и культурологов, претендующих на роль нравственных «гуру» белорусского народа, проводили водораздел между «нравственным» и «безнравственным» как раз по языковому признаку. Меня, например, даже укрывшиеся под псевдонимами университетские преподаватели попрекали излишним «пушкинизмом»: мол, будь я специалистом по Купале, ко многим моим выводам следовало бы относиться с большей степенью доверия. Сейчас эти борцы с «расейским» культурным влиянием получат непосредственное указание обосновать отдельные «нормы» будущего свода «орфографических и пунктуационных» правил. Очень интересно, у кого из них хватит мужества публично отказаться от участия в исполнении этой «почетной миссии»?

И второй. Если автор этих строк прав, и будущий «языковой кодекс» станет юридическим основанием для расправ над газетами и издательствами, печатающими тексты на «неправильном» белорусском языке, все наши белорусскоязычные коллеги окажутся перед выбором: «закрываться» в «добровольно-принудительном» порядке, либо продолжать существовать в культурном и медийном пространстве страны — но де факто признав «радьковку» (вероятно, называться она будет когда-нибудь именно так). Боюсь, что придется нам руководствоваться известным анекдотом о новейшем российском гимне. Узнав, что подготовка нового текста поручена бессмертному автору всех российских гимнов пост-«интернационаловской» эпохи, Евтушенко искренне возмутился и якобы даже высказал свое неуважение публично в глаза Михалкову-старшему. На что автор «Дяди Стёпы», традиционно заикаясь, ответил:

— У-учи слова!

Как это ни парадоксально, «учить слова» «радьковки» придется нам всем. Иначе культурное поле, в котором мы все еще продолжаем жить, сузится до своего русскоязычного — просто регламентируемого иным авторитарным режимом — сектора. Либо писать в стол. Пусть даже — на «тарашкевице».

Я не могу обвинить белорусскую интеллигенцию в абсолютном конформизме. Приведу, однако, лишь два примера. Во-первых, в пресловутом «столе» у наших творцов ни «Факультета ненужных вещей», ни «Белых одежд», ни «Детей Арбата», как известно, во время перестройки обнаружено не было — разве что безобиднейшие поэмы Ведьмака Лысогорского. Во-вторых, Михась Скобла мне рассказывал: один из самых талантливых молодых белорусских поэтов одним из первых же подал заявление о вступлении в Союз Писателей под художественно-политическим лидерством Николая Чергинца. И на вопрос о том, почему он это сделал, ответил просто:

— Хочу печататься.

Самое грустное: осудить его за это естественное для каждого пишущего человека желание будет невозможно.

Поэтому будем учить слова.