Событие, которому местные (белорусские и российские) медиа пока не выделили достойного места, но которое активно муссируется в Lj-комьюнити, — революция в стране кактусов.

1.

Состояние — это когда нечто состоялось. Или не состоялось, но может состояться. Или не может.

БССР (Большой словарь слов. Разных). Прим.: Не издан. А ведь мог бы быть.

Уже пятые сутки столица Мексики охвачена демонстрациями протеста. Их проводят сторонники лидера коалиции левых сил «За всеобщее благо» Андреса Обрадора, который проиграл на президентских выборах кандидату от правящей партии консерватору Фелипе Кальдерону. «Проигрыш» составил всего полпроцента голосов. Разбитый на главной площади Сокало и прилегающих к ней улицах гигантский палаточный лагерь полностью блокировал движение транспорта в центре одного из крупнейших мегаполисов мира. Основное требование участников акции, которых Обрадор возглавляет лично, — пересчет всех 41,7 млн. бюллетеней, поданных в день голосования, 2 июля. По словам организаторов протеста, они не покинут площадь до тех пор, пока итоги выборов не будут пересмотрены (т.е. пересчитаны голоса или назначены перевыборы).

Происходящее сегодня в Мексике трудно не увязать с «оранжевой революцией» в Украине или с мартовскими событиями в Беларуси — по меньшей мере, указанием на определенные «структурные» параллели. Некоторые комментаторы, собственно, так и сделали. Иронический жест история позволила себе и фактом поздравительной открытки Джорджа Буша, направленной Фелипе Кальдерону еще до объявления официальных итогов выборов. Если, разумеется, этот факт не является мстительным вымыслом российских журналистов. Впрочем, вопреки своей репутации, Буш, судя по публичным сообщениям (или отсутствию таковых), от повторов воздержался, в то время как Владимир Путин, напомним, некогда бомбардировал Януковича поздравительными мессиджами, будто боялся, что их перехватят враги.

«Цветные революции», как мне представляется, вовсе не являются серией разовых акций или сугубо постсоветской разновидностью какого-то вирусного заболевания. Скорее всего, это локальные развертки процесса всемирно-исторического значения (с гегелевско-марксистскими коннотациями). Хотя в подобной перспективе эти революции — или в более широком смысле: социальные движения и трансформации — сегодня почти не рассматриваются. Доминируют «местные» акценты и планы. Еще чаще — различного рода «антагонистические» предложения, в частности формирующие российскую повестку.

Говорят, например, о своего рода исторической справедливости: в лице Мексики США получили свою Украину. В лице левого популиста Андреса Обрадора (который открыто восхищается Уго Чавесом и Фиделем) — своего Ющенко. Как если бы Обрадор получал инструкции из Москвы или, по меньшей мере, был женат на русской.

2.

Если Америки нет, то всё позволено?

БССР

Внешне все как будто так и происходит — как будто воспроизводится старая разделительная линия, на идеологическом уровне затвердевшая в глобальных политических программах правого и левого толка. Вокруг России складывается пояс недружественных «либеральных» государств, вокруг США — пояс государств, возглавляемых и направляемых «марксистами». Если Обрадор победит, то «антиамериканский» фронт, состоящий из Уго Чавеса и подобных ему, будет существенно укреплен.

Комментируя возможные эффекты, связанные с болезнью Фиделя, журнал National Review on line отмечает: «Хотя Чавес расточает похвалы кубинской революции и ее лидерам, он понимает, что кубинская модель устарела <…> Если имя Кастро в США связано только с негативом, то Чавесу благодаря раздаче бесплатного топлива для избранных бедняков и союза с противниками войны на левом фланге удалось заручиться поддержкой ряда американских политических и общественных активистов. В США даже начали создавать „кружки Боливара“, где активно занимаются промыванием мозгов. Чавес будет главным плакальщиком на похоронах Кастро, и он же немедленно займет его место у руля глобального марксизма, уверяя всех, что сам Кастро назначил его своим преемником. Его власть будет расти вместе с его амбициями, и вряд ли кому-нибудь будет легко убежать от диктата Уго или избежать усиления его власти над другими режимами».

Вообще говоря, нынешний «глобальный марксизм» объединяет довольно разных и разносторонних людей — от политиков вроде Уго Чавеса и Андреса Обрадора, Александра Лукашенко и Владимира Путина до мыслителей вроде Ноама Хомски и Алена Бадье. Последний как-то заметил, что СССР, в отличие от США, все же был мирнойдержавой. То есть он как-то умудрился упустить из виду массу мелких военных кампаний. И даже одну довольно крупную — в Афганистане. Это вполне по-марксистски: если факты говорят против теории, то тем хуже для фактов. Отдельный вопрос о том, как в эту левую компанию затесался Путин (Лукашенко хоть иногда о «социальной справедливости» говорит), — отдельный вопрос, впрочем, существует же феномен «православного атеизма» (отчетливо заметный на примере того же Лукашенко). Стержневая мысль, которая объединяет сегодня популизм политический и радикальный философский популизм (как у Хомски) — это антиамериканизм. Без позитивной программы. Или вообще без программы. Или с программой, состоящей из жалоб.

Кажется, что именно благодаря усилиям антиамерикански настроенных деятелей США действительно обрели статус сверхдержавы. Что такое сверхдержава? Это такая держава, которая воплощает действительное «шествие Бога по земле» (если опять повернуть в могиле Гегеля).

3.

Революция — это невидимое.

БССР

В чем состоит хитрость разума применительно к Мексике? И не только к ней. Возможно, участники демонстраций в Мексике ощущают себя на гребне восходящего марксизма. Однако само направление, сама суть событий, как мне представляется, в принципе снимают застарелый идеологический раскол. Другими словами, принципиальным «выходом» событий в Мехико вовсе не станут «антиамериканские» настроения, так же как в Украине не стали «антироссийские». В строгом смысле, нынешней социальной революции, набирающей глобальный размах и находящей свои локальные политические развязки в виде «цветных революций», глубоко наплевать на Россию и Америку. Эти революции серьезно угрожают различного рода «гибридным» демократиям, а также чреваты определенными трансформациями демократий устоявшихся.

Мы говорим о глобальной секуляризации, связанной с более широким (или необходимостью более широкого) вовлечением граждан в политическую жизнь. В своей книге «Свобода» З. Бауман указывает на определенную асимметрию общества потребления: расширение потребительских свобод не находит адекватного выражения в сфере свобод политических. Действительно, достаточно указать на то социологическое обстоятельство, что в США и Европе «политический класс» представляет собой довольно устойчивые сообщества, состоящее из нескольких группировок и кланов. Но проблема даже не в этом. Проблема в том, что, как показывает, например, Всемирное исследование ценностей (World Value Study), возможности граждан влиять на характер существующего режима в частично свободных или даже в демократических странах довольно незначительны. (Rose, Richard and Mishler, William, 2002. Comparing Regime Support in Non-Democratic and Democratic Countries // Democratization. — 9, 2. — Р. 1-20.)

Таким образом, зазор между потребительскими свободами и политическим участием граждан определяет накопление потенциала социальной революции. Случайно ли культурный код наиболее смотрибельных кинофильмов конца 90-х — начала 2000-х определялся темой социальной революции (от «Матрицы» и «Бойцовского клуба» до «Острова»)? Темой социальной революции определенного рода — революции в «счастливом» обществе, в обществе, лишенном серьезных социальных антагонизмов.

Революция в стране кактусов — это, разумеется, сигнал для западных демократий. Но в куда большей степени это тревожный сигнал для России, Беларуси и им подобных. Ибо они и подобные способны меняться только и исключительно путем политических революций.