II. Приоритет политического решения

Осознание различий — в образах и стилях жизни, целях и ценностях — вовсе не гарантирует осознания различий как таковых, признание права человека на отличие, на то, что он может поступать так, как ему представляется необходимым. Поступать — и нести ответственность за свои поступки. В противном случае какой смыл в понятии «ответственность»? В конечном счете, такой «плюрализм» зафиксирован в подавляющем большинстве конституций мира. Стоит ли упоминать о Главном законе РБ, где черным по белому — о множественности идеологий?

Мы можем без конца возвращаться к избитой истине на счет вкусов, о которых «не спорят», но можем и в строго ницшеанской манере утверждать, что только о вкусах и спорят, — ни одно из этих утверждений не является свидетельством того, что плюрализм (тем паче агональный, т. е. связанный с понятием agon, которым обозначался конфликт персонажей в греческой трагедии) принят нами в качестве исходного пункта политического размышления. Чаще мы говорим: он рассуждает не так, как я, но если он задумается, он признает мою правоту. И это означает, что где-то в глубине души мы все еще верим в существование единой правды, единой истины, которую все тут же опознают как только увидят или услышат. Это означает, что мы все еще верим в «совершенство». Это означает, что мы все еще подкармливаем фантазии дикаря, который сидит в нас.

* * *

Следовало бы развернуть одну из важнейших импликаций агонального либерализма, которую можно было бы назвать контр-перфекционизмом, т. е. чем-то противоположным миллевской идее неограниченного совершенствования (перфекционизм). Вообще говоря, концепт «совершенства», присущ подавляющему большинству социально-политических теорий. Плюрализм не просто ограничивает возможности максимизации благ, но настаивает на том, что концепция «лучшего положения дел», идея совершенного общества или человека — вне зависимости от того, являются ли эти идеи рудиментарными формами Просвещения либо вытекают из противостояния ему, — отнюдь не безопасные миражи.

Это довольно радикальная и оригинальная идея, в соответствии с которой именно «совершенство» должно расцениваться как алогичный и внутренне несбалансированный образ, т. е. предполагающий самоопровержение как необходимое условие своего иллюзорного наличия. Как подчеркивает Исайя Берлин, «даже абстрактная идея возможности совершенного общества непременно предстает попыткой соединить воедино несовместимые признаки — характеристики, идеалы, возможности, специфические черты и ценности, которые принадлежат различным моделям мысли, действия и жизни, и, следовательно, не могут быть оторваны друг от друга и вновь сшиты по единой мерке» [1]. Нельзя сохранить/позаимствовать «все лучшее» и синтезировать все это в виде «самого лучшего» (наиболее общее утверждение белорусских властей). В лучшем случае получится… кошмар.

Опасность идей, апеллирующих к «лучшему из возможных миров» связана с тем, что они в конечном счете устраняют мораль и нравственность, обменивая выбор, право и долг на иллюзорные «гарантии». Сторонники подобных идей, по сути дела, прибегают к лицемерной стратегии: никто не может знать, что такое «лучшее положение дел» или «совершенное общество», никому не может быть делегировано права решать эту проблему за других, ни у кого не может быть отнято право решать эту проблему самостоятельно.

Следует сказать, что критика Берлина развернута не только против различного рода утилитаристских и «контрактных» теорий в рамках широко понятой либеральной доктрины, но и учений, питающихся энергией грядущего преодоления того или иного антагонизма, — политического неравенства (демократический фундаментализм), сексизма (феминистический фундаментализм), дисбаланса в системе «общество/природа» (экологический фундаментализм) и т. д., — антагонизма, расцениваемого как главное препятствие на пути построения совершенного общества. «Совершенное» общество здесь следует понимать как завершенное, замкнутое в своей целостности, т. е. исключающее всякую несбалансированность и несоизмеримость ценностей и целей, на которых оно базируется.

Равным образом критика Берлина направлена против прогрессизма. В последнем случае тесная корреляция между оптимистическим представлением о «развитии» и пессимистическим образом «деградации» разоблачается как напряжение между приобретением и утратой. Оба члена этой дистинкции расцениваются как реально существующие — в противовес оптимистическим теориям, упорно игнорирующим утраты или пессимистическим учениям, полагающим мнимыми приобретения. Если в первом случае общество рассматривается, например, сквозь призму неограниченного роста благ и свобод, либо напротив — сквозь призму конфликта, который рано или поздно будет преодолен, то во втором случае такой конфликт расценивается как следствие некоего фатального сбоя, нарушившего изначальную гармонию социального сосуществования. В обоих случаях конфликты ценностей, если они вообще принимаются во внимание, рассматриваются как аномалии.

К авторам, чьи идеи подпитываются представлениями об утраченном «золотом веке», в какой-то мере можно отнести представителей современного демократического аристотелизма Ханну Арендт или Аласдара Макинтайра. Последний, например, говорит о том, что имеющие место ценностные конфликты вытекают из неадекватности современных концепций личности. Это, в свою очередь, обусловлено ситуацией, в которую современное общество повергло своих членов — в частности из-за экономики массового производства и социальной разобщенности. Чего не было в эпоху, когда производство не выходило за пределы домашних хозяйств [2]. Как иронично замечает Гаттинг, Макинтайр готов пожертвовать современными свободами и процветанием ради преимуществ досовременных практик и не задается вопросом о тех приобретениях, что дались нам ценой этой утраты [3].

Агональный либерализм представляет собой специфическую форму мелиоризма, напоминающую мелиоризм Милля и в некотором смысле — Берка и Хайека. «Мелиоризм» — это термин для обозначения системы взглядов, располагающейся между пессимизмом и оптимизмом. Однако, учитывая несколько неопределенный смысл этого понятия, необходимо сказать о двух важнейших включениях мелиоризма Берлина.

Во-первых, Берлин не отрицает возможность улучшений как таковых. В чем же тогда отличие мелиоризма от оптимизма? Довольно убедительный ответ на этот вопрос дает Джон Дюйи: «Можно сказать, что оптимизм, который говорит, что наш мир — это наилучший мир из всех возможных, — это самый циничный из всех видов пессимизма. Если этот мир — наилучший из всех возможных, то как должен выглядеть мир, который фундаментально плох? Мелиоризм — это убеждение в том, что специфические условия, существующие в данный момент, будь они сравнительно плохими или сравнительно хорошими, в любом случае могут быть улучшены» [4].

Взгляды Берлина представляют собой разновидность мелиоризма, покоящегося на осознании того, что всякая серия улучшений влечет за собой серию неизбежных утрат, и что у совершенствования имеется свой предел. Эту позицию можно назвать принципом ограниченного совершенствования. В целом этот принцип довольно близок идее «the piecemeal social engineering» К. Поппера, которая представляет собой альтернативу утопической социальной инженерии и различного рода «глобальным анализам» и настаивает на необходимости ограничиться локальным, последовательным, поэтапным осуществлением социальных преобразований.

Во-вторых, мелиоризм Берлина тесно связан с идеей либеральной толерантности. Толерантность — это ценность, в чем-то напоминающая ценность христианского милосердия, но отличающаяся от него главным образом тем, что опирается она не на традиционное представление о «греховности» и «несовершенстве» человека, но утверждается на базе критики идеи «совершенства». Если исходить из плюрализма Берлина, ни одна моральная позиция не может претендовать на статус «абсолютной», а поскольку такой абсолютной позиции не существует вообще, то каждая позиция достойна внимания. Толерантность — это терпимость к отклонениям, это «малый гуманизм», который, в отличие от «Большого гуманизма» Просвещения, не идеализирует людей и не расценивает их «несовершенства» в качестве препятствий на пути воплощения больших социальных проектов.

* * *

Если агональный либерализм прав, т. е. в самом деле фиксирует осевой тренд современной эпохи, то — исходя из вышесказанного — несложно понять, что политика и этика не может быть представлена в качестве интеллигибельной структуры, которая автоматизирует решение практических дилемм путем сопоставления конкурирующих благ и ценностей — приписывая им мерные особенности или внедряя некую обменную инстанцию, — «пунктик», на котором базируется известное количество дискурсов, теорий, идеологий.

Итак, никакая политика, социальная жизнь либо этика не может быть завершенной вещью в себе и представляет собой нечто, в чем существуют разрывы и лакуны, — в этом смысле Берлин и говорит о «моральной нехватке» (moral scarcity). Между тем она неизбежно конституируется набором ценностей (целей и благ), между которыми мы вынуждены совершать выбор. Не существует ничего вне пределов этого выбора, что гарантировало бы его «корректность» или оправдало «ошибочность». Такой выбор, именуемый многими авторами «радикальным выбором» (radical choice), т. е. выбором, «не основанным на разуме» [5], составляет суть нашей моральной и политической жизни. Подобный выбор противоположен понятию рационального выбора, фигурирующего, например, в экономической науке, и адаптированного в частности Джоном Ролзом.

В момент радикального выбора мы не столько размышляем о приоритетах, сколько действуем. Здесь очевидным образом проявляется волюнтаристский, или экзистенциальный элемент агонального либерализма. Радикальный выбор не может найти свое обоснование в общественной практике и теряет свою референцию с публичностью. Вместе с тем всякое волюнтаристское решение во многом предопределяется миром общественных практик, — здесь обнаруживается отличие агонального либерализма от романтизма и экзистенциализма (например, раннего Сартра). Другими словами, самоопределение субъекта осуществляется не только в качестве индивидуальности, но и как действующей фигуры определенной традиции, определенного социального подмножества.

Можно согласиться со Штейнбергом, утверждающим, что из концепции Берлина можно вылущить нечто вроде схемы политики переговоров и компромиссов, которой предпослано то, что политика не может быть основана на «первичных неоспоримых принципах» [6]. Для Берлина политика отнюдь не является разновидностью вопросов коммерции или права, политика не есть механизм. Другими словами, Берлин устанавливает приоритет политического решения по отношению к любым принципам, и это делает его противникам легитимистских теорий вроде тех, что предлагают Дж. Ролз, Р. Дворкин или Б. Аккерман (в рамках либеральной традиции), а также — подавляющего большинства всяких иных «теорий». Выражаясь словами Берлина, «политическая теория» — это нечто вроде «квадратного круга».

Эти аргументы, сколь бы банально они не звучали, готовы принять отнюдь не все. На наш взгляд, по той причине, то они подрывают доминирующие политические теории, цель которых только и состоит в том, чтобы быть теориями. Другими словами, они утрачивают право обнимать все вопросы политики, как раз это и является для них недопустимым. Подчеркнем, что для подавляющего большинства теоретиков политика ассоциируется с некими гарантиями на стабильность. Между тем стабильность — это цель политики, но не ее реальность. Путать одно с другим означает возлагать на будущее большие надежды. Это означает требовать от истории абонента на «лучшее» или «нейтральное» место в театре жизни. Между тем именно подобные требования нередко и порождают политический конфликт.

Исходя из сказанного можно понять, почему-то, что Берлин понимает под «свободой», оказывается по ту сторону «демократии», хотя обе эти вещи теснейшим образом связаны. Их связь, вместе с тем, не является непосредственной и скорее агональна, нежели позитивна. Более того, именно по той причине, что демократическое самоуправление не гарантирует свободы личности, которая выражается в ее правах, и требуется прописать эти права независимо от положений, связанных с институциональными вопросами политической саморегуляции. Хотя последние являются как бы средствами для достижения цели, которая именуется свободой, опыт подсказывает, что эти цели чаще всего замыкаются на себя, превращаются в собственную цель. Задача Берлина, в общем, состоит в том, чтобы продемонстрировать, что средства всегда замыкаются на себя и редко связаны с внеположеной им целью (ценность есть ценность и ничего сверх этого).

Наконец, понятно, что всякая политика и либеральная политика в частности — это не «свобода» и не «демократия», но зона неопределенности, в пределах которой парадоксальная связь первого и второго всякий раз должна осуществляться по-новому. Это и вызывает к жизни необходимость реабилитации политических добродетелей — решимости, политической мудрости, способности к компромиссу, к пересмотру старых соглашений, нередко рядящихся в одежды «незыблемых принципов», наконец, политической толерантности, которая, напомним, и является предметом нашего «окончательного» внимания.

* * *

О политической толерантности сложно что-либо сказать по той простой причине, что она — какая-то чересчур очевидная «вещь». Что может быть проще? Относись к людям с пониманием (т.е. отдавай отчет в их особенности, отдельности, в специфике ценностей, которых они придерживаются) и уважением (в частности, к образу жизни которого — быть может, в силу какого-то рокового «заблуждения» — они решили держаться как ключевого момента собственной идентификации). И все же: нет ничего сложнее.

Окинем поверхностным взглядом белорусское политическое поле. Его состояние следовало бы квалифицировать как патовое — и никак иначе. Считается, что область политики должна быть гармонизирована, приведена в некое однородное, единообразное состояние; кухня — вот, где, по словам Александра Лукашенко, могут проявлять себя различия и несогласия. «Кухонная политика» — это, по сути дела, не политика. Это — симптом «управления» в масштабах страны, — во всем мире это принято величать диктатурой. Потому как политика — это не просто область столкновения/урегулирования различных интересов, это область столкновения различных ценностей, если угодно — моральных кодексов. Политика должна пониматься как сфера социального конфликта, вынесенного вовсе — из домена приватного (кухни) в домен публичного (собственно политики). Если нет политической «войны», то война ведется против народа. Если конфликт не очевиден, значит он скрыт и в такой форме — наиболее опасен.

Отсюда следует, во-первых, что политика должна быть толерантной по определению. Толерантность — это одна из отличительных черт политика (которую нередко путают с «беспринципностью»). Она не означает малодушия: напротив — настаивать на собственных ценностях (ценностях группы, которую представляешь), но в то же время — благожелательно относиться к политическому противнику, — это добродетель, это признак силы. Важно понять, что помимо ценностей определенной электоральной группы (коммунисты, социалисты, либералы, консерваторы и пр.) политик вынужден держаться этикета (разделять ценности) профессионального поля.

Никто не заставляет г-на Лебедько разделить ценности г-на Калякина (или тем более — выработать некую «синтетическую» парадигму), но в то же время оба они должны придерживаться определенных правил игры. Общее правил этой игры — толерантность, т. е. признание за противником права на существование.

Участников группы «Республика» следовало бы признать истинными политиками: они попытались навязать власти дискуссию, причем, в ситуации, когда, казалось бы, никакая дискуссия невозможна. Они не нарушали прописанные в Конституции принципы функционирования политического поля, они не призывали к революции… Словом, принципы политической толерантности легче продемонстрировать, нежели объяснить. С другой стороны: призывы оппозиции к мировому сообществу также вытекают из складывающейся структурной диспозиции: если кто-то регулярно нарушает правила игры, обращение к внешней помощи — правомерно.

Думается, что проблема толерантной политики куда более весома, нежели проблема пролонгации президентских полномочий г-на Лукашенко. У автора этих строк есть подозрение: в стремлении «народа» получить в ближайшее время нового «Не-Лукашенко» содержится надежда на воспроизводство этого уже «глубоко полюбившегося» персонажа. Многие из нас не хотят «политиков», но хотят «отцов», которые укажут путь в царство невозможного, в царство совершенства. Легко предугадать сценарий построения этого «царства»: придут новые как бы политики — и все старые квазиполитики утратят свои без того жалкие права. Неужели нынешних государственных деятелей соблазняет такая перспектива?

Им давно следовало бы задуматься над этой проблемой. А тем, кто не разделяет весьма, признаться, смутных установок нынешней власти (смутных, за исключением стремления сохранить власть во что бы то ни стало), следовало бы задуматься над тем, что даже у нынешнего президента и его окружения имеются свои права (в общем виде прописанные в Конституции). Они не должны их утратить даже после того, как утратят власть.

Рессентимент — вот истинный противник толерантности.