На прошлой неделе весь мир отметил печальную дату — 20 лет со дня аварии на Чернобыльской АЭС. Двадцать лет — срок достаточный для осмысления перемен, произошедших в обществе. Какой видится сегодня чернобыльская проблема? Об этом 26 апреля мы беседовали в редакции «Нашего мнения» с молодыми исследователями — Татьяной Глуховой (магистр политических наук, аспирант Института политических наук Парижа) и Андреем Степановым (преподаватель Европейского гуманитарного университета). Беседу вела Нина Игнатович.
Н. Игнатович: Уважаемые коллеги, мы пригласили вас к этому разговору не только потому, что вы профессионально занимаетесь проблемой Чернобыля, ее социально-политическими аспектами. Кроме того, нам интересны мнения и оценки того поколения, которое не помнит дочернобыльской Беларуси.
Т. Глухова: Долгое время я вообще не задумывалась о том, что Чернобыль — это какая-то отдельная проблема, требующая своего изучения. Мы выросли с этим. Я помню, как готовились первые поездки детей на оздоровление, как распределялась гуманитарная помощь, но это казалось в порядке вещей. Я задумалась о феномене Чернобыля всерьез только тогда, когда стала писать диссертацию на эту тему. Тогда и столкнулась с тем, что — это необъятная проблема, в которой множество аспектов. При этом невозможно исследовать каждый в отдельности. Одна проблема тянет за собой другую.
А. Степанов: Сейчас все чаще можно услышать мнение, что необходима отдельная отрасль знания, которая, условно говоря, может быть названа «Чернобылеведение». Здесь можно было бы объединить усилия представителей разных наук — от химии и физики до психологии и политологии.
Н. И.: Говоря о Чернобыле, мы привыкли оперировать прежде всего цифрами: степень загрязнения отдельных территорий, количество отселенных людей, длительность периода полураспада химических элементов и т. п. Вы же пытаетесь анализировать политические аспекты проблемы. Каковы они?
А. С.: Начнем с того, что Чернобыль — это не просто территория, но и политическое поле. Во-первых, это поле столкновения власти и оппозиции. Во-вторых, поле, куда имеется легитимный доступ и у тех и у других. Обе стороны используют эту проблему в своей деятельности в равной степени. Власть постоянно ссылается на свои достижения в деле ликвидации последствий аварии. Оппозиция в ответ ежегодно вот уже более десяти лет проводит акцию под названием «Чернобыльский шлях». Ни проблема свободы, ни проблема демократии сегодня не может стать объектом диалога оппозиции и власти, их представления об этом не просто противоположны, они лежат в разных смысловых плоскостях. В отличие от этого проблема Чернобыля понимается более или менее одинаково. Другое дело, что отношение к ней разное.
Н. И.: Власть, как известно, обвиняет оппозицию в том, что она не предпринимает каких-либо конкретных действий для ликвидации последствий аварии (имеется в виду — не строит дома, не лечит людей, не рекультивирует почву…). Мы не раз слышали и не раз еще услышим рассуждения о том, что пока оппозиция организовывает демонстрации «в Минске на асфальте», президент едет в загрязненные районы и помогает людям.
А. С.: Мы должны сказать совершенно определенно: ликвидация последствий такой аварии возможна только на государственном уровне при использовании бюджетных средств. Действия неправительственных организаций или политических партий могут лишь дополнять государственную политику. Любой, кто пришел и в будущем придет к власти в Беларуси, должен отдавать себе отчет в том, что он получит в наследство чернобыльскую проблему. И любые ссылки на действия или бездействие оппонентов не работают.
Т. Г.: Это тем более справедливо в отношении Беларуси, которая все более превращается в закрытую политическую систему. Она дозированно воспринимает информацию о Чернобыле и еще более дозированно ее выпускает. Таким образом, чернобыльская проблема оказывается полностью монополизированной государством. Мне приходится разговаривать с представителями международных организаций, которые сетуют на то, что белорусские чиновники просто опасаются принять какую бы то ни было помощь. Им проще отказаться от нее, чем взять на себя ответственность. Это с одной стороны, а с другой — постоянно эксплуатируется тезис о том, что Беларусь «закрыла собой Европу от чернобыльского удара», а теперь осталась один на один с этой бедой.
Н. И.: Насколько я помню, Лукашенко после прихода к власти объявил, что Беларуси не нужны «западные подачки», и поэтому она отказывается от гуманитарной помощи. На мой взгляд, это и стало началом политизации проблемы Чернобыля. В этой связи возникает вопрос: а как использует проблему Чернобыля белорусская оппозиция?
А. С.: Оппозиция продолжает воспроизводить слоганы конца 80-х начала 90-х. Их суть: власть продолжает скрывать правду о Чернобыле, нет подлинного представления о масштабах катастрофы, о количестве пострадавших. Они говорили об этом в 90-е годы, продолжают говорить и сейчас. Они используют Чернобыль как фактор политической мобилизации населения.
Н. И.: Сразу вспоминается «Чернобыльский шлях» десятилетней давности. Пожалуй, это была самая многочисленная демонстрация оппозиции. Уже тогда Чернобыль воспринимался скорее как метафора. Говорили о «политическом Чернобыле», о «духовном Чернобыле». Сама чернобыльская беда отошла как бы на второй план. И это закономерно. Если власть никого не подпускает к информации или к принятию решений, то следует оспаривать само право власти называться таковой. Что же касается претензий по поводу сокрытия информации о Чернобыле: насколько они справедливы?
А. С.: Сегодня уже доказана связь между Чернобылем и ростом числа заболеваний раком щитовидной железы у детей и женщин. Связь между аварией и другими онкологическими заболеваниями или заболеваниями сердечно-сосудистой системы пока не может считаться доказанной. Тут нужно время. Мы должны признать, что сегодня Беларусь является гигантской экспериментальной площадкой, где исследуются последствия ядерной катастрофы. Так уж получилось, и с этим ничего не поделаешь. Конечно, ядерные загрязнения существуют и в Украине и в России, но не в таких масштабах, как у нас. В этом отношении очень обидно, что в Беларуси научное знание о Чернобыле является абсолютно управляемым.
Н. И.: Что это означает?
А. С.: Приведу простой пример. В Беларуси ежегодно проводится конференция по Чернобылю, где ученые разных направлений делятся своими результатами. Я проанализировал сборники, которые выпускают по результатам этих конференций с 1996 по 2004 гг. С 1996-го по 2000-й это были действительно конференции, где ученые презентовали свои результаты, где были настоящие дискуссии не только друг с другом, но и с общественностью. Это был своеобразный информационный мост между учеными и обществом. В числе прочих проблем речь шла и о том, как интегрируются в другую жизнь переселенцы, как живут ликвидаторы и пр. С 2000 г. такие конференции носят декларативный характер. Это скорее отчеты о том, какие меры были предприняты и насколько они были эффективны. Чернобыль предстает не как объект научных исследований, а как подтверждение заботы власти о людях. Мне кажется, это и есть главная проблема. Здесь, в Беларуси, которая, повторяю, является полем своеобразного постчернобыльского эксперимента, знание о том, что на самом деле происходит, остается монополизированным государством. Реальное знание о Чернобыле не выходит за пределы белорусской системы.
Н. И.: Давайте подумаем, почему так происходит? Почему надо скрывать данные о масштабах катастрофы даже после двадцати лет? Ныне действующие политики не причастны напрямую к тому, что произошло 20 лет назад.
Т. Г.: Сошлюсь на пример Франции. Там дискуссии о Чернобыле едва ли не столь же эмоциональны, как в Беларуси. В свое время «чернобыльский след» был обнаружен и здесь. Но тогда населению говорили о том, что чернобыльское облако остановилось на границе страны и не нанесло вреда французам. Потом выяснилось: Чернобыль оставил свой след и здесь, хотя Франция пострадала несоизмеримо меньше, чем Беларусь. Факт остается фактом: народ обманывали, и сегодня нет доверия к властям относительно Чернобыля. В этой связи люди говорят о личной безопасности и о том, что они не верят власти, которая может скрыть аналогичную информацию.
Н. И.: Мы привыкли считать, что сокрытие правды об аварии — это типично советское явление. Но оказывается, что-то подобное было и в других странах.
Т. Г.: Мы должны понимать, что подобные аварии и их последствия всегда вызывают вопросы со стороны общественности. Люди хотят не только знать правду, но и получить помощь. Поэтому те, кто находится у власти, стараются преуменьшить масштабы катастрофы. Это же касается и позиции международных экспертов. Например, возьмем число пострадавших от аварии на ЧАЭС. По данным МАГАТЭ — это около 4 тыс. человек. В то же время по данным «Гринпис» пострадавшими можно считать 250 тыс. Такие расхождения понятны. Во-первых, дело в критериях: кого считать пострадавшими. Во-вторых, дело в конъюнктуре. Вообще эксперты в этой области очень ангажированы Специалисты МАГАТЭ, например, прекрасно понимают, что негативные данные о Чернобыле вредят развитию атомной энергетики как таковой. Напомню, что в той же Франции более 50 атомных электростанций. В этой связи государство воспринимается гражданами как субъект защиты, который несет ответственность за все происходящее. Отсюда и претензии к власти. Но мне кажется, не следует забывать, что решения от имени государства принимают живые люди. И они не всегда знают, что делать. Это было хорошо видно на примере руководителей СССР. Они до сих пор ссылаются на то, что никто из специалистов не дал им полной информации и не сформулировал достоверных прогнозов. Справедливости ради надо признать, что такой катастрофы, какая случилась в Чернобыле, до тех пор не было. Руководители страны столкнулись с беспрецедентным явлением, и они растерялись.
Н. И.: Что значит растерялись? Разве они имели на это право?
Т. Г.: Нет, не имели. Кому дана власть, тот и должен отвечать за все, что происходит.
Н. И.: Принято считать, что Чернобыль в политическом смысле — это советская проблема. «Советскость» видна во всем. Достаточно вспомнить, что Чернобыльская АЭС в свое время носила имя В. И. Ленина, о чем впоследствии старались не упоминать. Но это не самое главное. Главное в том, что людей так старательно «оберегали» от правдивой информации, чем многих просто погубили.
Т. Г.: Дело не только в сокрытии информации. Вокруг Чернобыля была создана своеобразная этическая система. Она предписывала небрежно относиться к радиации и поощрять тех, кто продолжал жить на загрязненных территориях, пахать землю и сеять хлеб. Сейчас я изучаю письма, которые поступали в газеты после аварии. Тех, кто уехал, называли предателями. При этом бравировали своим бесстрашием: мы работаем в поле, но не надеваем защитные костюмы. Проще всего сказать, что это были не нужные жертвы. Но это легко говорить с позиции нынешнего дня.
Н. И.: Мне кажется, что это имело свои весьма ощутимые последствия. Тысячи людей, которые сегодня живут на загрязненных территориях, считают, что так и должно быть. Я уже не говорю о самоселах (людях, продолжающих жить в 30-километровой зоне), которые охотно позируют перед видеокамерами в канун очередной чернобыльской годовщины. Это и есть настоящая драма белорусского народа. Что сегодня думают люди по поводу Чернобыля?
А. С.: Мы об этом не знаем. Институт социологии Академии наук Беларуси проводит опросы общественного мнения, но их результаты практически недоступны. Какие-то цифры демонстрируются, но это осколки информации.
Н. И.: В условиях, когда проведение социологических исследований ограничено, мы не можем знать правды о том, что такое Чернобыль сегодня. Но мы должны понимать, что с этой проблемой нам предстоит жить еще долгие годы. По мере удаления от трагической даты Чернобыль все более и более становится политикой. Власть делает его проблемой «заботы». Оппозиция — объектом критики действий власти. Но проблема состоит в том, что нас так и не научили жить «после Чернобыля». Есть простая система мер, которые оберегают людей от радиации. Сегодня о ней знают немногие. Из этих немногих единицы готовы применять меры предосторожности. Мы перестали замечать Чернобыль. Это и есть самый трагический итог этих двадцати лет.
04.05.06
Другие публикации автора