Ответ на знаменитый вопрос, вновь поставленный Александром Федутой применительно к нашей ситуации [1], вопрос значимый одновременно в практическом и теоретическом регистрах — что делать? — должен набираться примерно так: Н И Ч Е Г О. Нужно ждать — в сложившейся системе представлений белорусской контрэлиты (так же, как и элиты) иной вариант ответа невозможен. Нужно ждать, когда, например, пресловутое «большинство» перейдет на сторону «перемен» (в альтернативном варианте: когда наступит многажды предсказанный закат Запада). Для этого нужно делать ничего — во всяком случае, ничего, что противоречило бы устоявшимся ментальным привычкам. Ничего существенного. Нужна осторожность.

Следовало бы, однако, настоять: ожидание также может являться вполне успешной тактикой в рамках стратегии политических перемен (как рекомендует китайская народная глупость: сесть на берегу реки и ждать, когда проплывет тело врага твоего). И здесь, конечно, время на стороне молодых. Хорошо известно, кто должен танцевать на чьей могиле. Я бы, тем не менее, предпочел бы несколько иную, циничную постановку вопроса: давайте не будет заигрывать с молодыми (это уже становится дурным тоном), давайте не будем с ними сюсюкаться, умиляясь их все еще робким и наивным политическим опытам, давайте лучше скормим их маме-революции… Это предварительный ответ на предложение инициировать масштабные ротации в партиях, который, впрочем, не следует понимать как отрицание необходимости ротаций как таковых. Но ротации в форме, предложенной А. Федутой, если я верно понимаю, являются разновидностью тактики выжидания: действуйте, мы уходим в сторону. Но разве ранее предлагалось что-то иное?

Если же взятый провокативный тон преобразовать в критический, то следовало бы признать: вопрос, актуализируемый Федутой, является чрезвычайно важным, и пока на него нет ответа — так что диагноз, согласно которому власть и оппозиция находятся в пате, является адекватным. Я хотел бы попытаться ответить на вопрос о том, почему так происходит, какие именно презумпции и представления препятствуют ответу на вопрос «что делать?» и соответственно — что-то делать. Подобным жестом, между тем, ответ на вопрос «что делать конкретно мне?» в общем и целом исчерпывается (производить анализы и ставить диагнозы; что делать всем остальным — я точно не знаю; охотно допускаю, что они знают это лучше меня). С другой стороны, мне представляется объяснимым, почему тот суммативный, никак не структурированный и по этой самой причине как бы несуществующий субъект, обозначенный в качестве гражданского сопротивления, некоторым образом действует: у него нет общего, разделяемого всеми представления, нет тотального плана действия (позже я попытаюсь это аргументировать). У тех же, кто причастен к «структурированному» действию (или бездействию), если даже этого плана нет, то представление о том, что он всенепременно должен быть, имеется. Это представление покоится на нескольких фундаментальных презумпциях, в частности касающихся «проблемы большинства» и «проблемы революции». Именно к этим проблемам и хотелось бы в очередной раз вернуться. Сначала — к первой, спустя некоторое время — ко второй, попутно пытаясь сформировать некоторые промежуточные ответы.

Если обратиться (со всей ответственностью) к одной из ключевых политических проблем — проблеме легитимности, то легко убедиться в наличии чего-то вроде раздвоения сознания, свойственного противникам власти (равно как и самой власти, но в ином регистре). С одной стороны, сегодня многие представители оппозиции признают, что политическая система достигла состояния диктатуры и что, следовательно, ее необходимо менять. С другой стороны, предполагается, что для того чтобы ее сменить, необходимо заручиться поддержкой большинства, т. е. что политическая система все же содержит в себе такие — строго демократические — потенции. Разумеется, на базе подобных установок выработка какой бы то ни было стратегии невозможна, ибо последняя мыслится одновременно как эволюционная и революционная. То есть, как уже сказано, полный пат, ступор.

Соответственно все партийные стратегии, опирающиеся на эту «бинарную» презумпцию, строились по следующий схеме: 1) сначала в ходе избирательной кампании пиарится демократия и рыночные преобразования, 2) затем люди выходят протестовать против «процента». Что должно происходить дальше (захват телевышки, запутывание ОМОНа по подворотням?) — об этом никто никогда не думал. Даже грузинская и украинская революции осмысливались здесь в той же логике: политическая кампания — вспышка уличной демократии — «самопроизвольное» падение власти. Видимо, по причине подобных представлений А. Миликевич, не дождавшись белого флага на администрации президента ни 19-го, ни в День Воли, призвал всех расходиться.

Итак, получается, что революция тождественна эволюции, а демократия — диктатуре; замечательно, что, подобно власти, оппозиция мыслит демократию как господство большинства над меньшинством, в то время как любая форма власти — и это прекрасно известно со времен Платона — это господство меньшинства над большинством. Все, что я писал по этому поводу ранее, можно было бы свести к простой пиаровской технике, актуальной лишь в момент «предвыборной неопределенности»: следовало бы большинству разъяснить, что оно уже в большинстве, что оно не принимает значимых для себя решений и что оно, следовательно, не нуждается ни в каких жестах самоотречения, самоограничения или самообучения (например, в границах «европейской демократии» или «национального проекта»). Такое разъяснение, учитывая чрезвычайно скромные информационные возможности, могло бы удаться, и отчасти оно удалось — главным образом благодаря суетливым усилиям властей подобного исхода избежать. Между тем у оппозиции (и, что поразительно, многих интеллектуалов) осталась странная «инерционная» убежденность, что за голоса «большинства» следует всерьез побороться, следует этому большинству что-то всерьез объяснить — что-то одно для всех. Отсюда и актуальность дискуссий по поводу «реальных» процентов поддержки. Одно дело, когда от имени большинства пытается говорить политик, совсем другое дело — когда аналитики принимают эти слова за чистую монету, за некий набросок социальной реальности.

Та разновидность количественной социологии, на которой во многом эта «социальная реальность» покоится, воспроизводит, тем не менее, не просто артефакты, у которых нет места в действительности, но артефакты, у которых в действительности нет хоть сколько-нибудь правдоподобного референта или прототипа. За исключением, разумеется, пропаганды (которую, все же приходится учитывать как необходимый элемент этой действительности). Свежий пример — соцопрос, проведенный недавно «независимыми социологами при содействии группы профессора Манаева». [2] О чем говорит эта цифра — 60,3% предположительно отдающих свои голоса «за Лукашенко»? Вроде бы о том, что Лукашенко «все равно бы победил». Вообразите себе ситуацию, когда спортсмена ловят на допинге, а судьи аргументируют: все равно бы он победил. Именно на этом сослагательном наклонение во многом и держится нынешняя система власти (в широком понимании): какая разница, все равно бы все произошло, как произошло. По этому поводу удачно высказался С. Паньковский: если бы все «если бы» соблюдались, то мы имели бы дело с другим Лукашенко и другим политическим режимом. Короче, проблема далеко не в том, кто именно у власти, проблема в том, какими средствами.

Но еще более замечательным (чем презентованная цифирь) следует считать резюме НИСЭПИ, вывешенное под характерным названием — «Чего хочет большинство?» (как если бы большинство было субъектом, обладающим волей и желаниями): «Данные опроса, проведенного сразу после президентских выборов, показывают, что А. Лукашенко одержал на них чистую победу» [3]. Выходит, у белорусов был выбор, и они его совершили? И как теперь — после этой «чистой победы» — следует обходиться с многочисленными международными заключениями и нашими субъективными ощущениями? Данная «социология большинства» строится на абсолютно вздорной посылке, предполагающей возможным выбор (и соответственно мнение по поводу выбора) вне выбора как такового — не говоря уже о необходимых процедурных моментах этого выбора. Иными словами, речь идет не просто о каких-то «ошибках репрезентатавности», неверных данных, связанных с искажениями в интерпретации ответов и пр., но о фатально ложной конструкции предвосхищения результатов, положенных в основу опроса.

В высшей степени показательно, что Институт Гэллапа и Левада-центр отказались проводить соцопросы в Беларуси, аргументировав это тем, что здесь не созданы условия для производства политических мнений. Нет смысла интересоваться тем, чего нет. Подобные аргументы не вполне совпадают со знаменитым положением П. Бурдье о том, что «общественного мнения не существует»: в последнем случае речь идет о том, что далеко не все мнения обладают весом и, следовательно, их нельзя суммировать как равно значимые величины. В нашем же случае фундаментальное социологическое условие, связанное с различной значимостью и смысловой направленностью мнений отягчается обстоятельством, которое известно почти каждому обывателю: производство и выражение политических мнений — отнюдь не безопасное занятие. И в то же время: отказ от (досрочного) голосования также не поощряется. Посему свои мнения люди предпочитают держать при себе. В действительности же мы можем говорить не просто о «факторе страха», некоем досадном препятствии, который интерпретаторы из НИСЭПИ надеются преодолеть за счет «косвенных данных», но о ключевом предусловии функционирования т. н. белорусской модели: цена производства и выражения политических мнений должна быть максимальной. Нужно ли говорить о том, что не всякий готов расплачиваться по такой ставке? Нужно ли говорить о том, что не у всякого есть чем?

Согласно оценкам специалистов Гэллапа и Левада-центра, треть респондентов прямо отказывается отвечать на политические вопросы. Т.е. подобные вопросы можно ставить только в косвенной форме, либо по поводу проблем, не имеющих прямого отношения к политике, проблем, взятых из сфер и областей, в которых агенты совершают реальный выбор — например в сфере реализации потребительских свобод [4]. При столь существенной доле «отказников» резюме по поводу их политических предпочтений делать нельзя. Но прямой отказ от ответа — это, что называется, видимая часть айсберга. Какая часть респондентов, по мнению О. Манаева, под ответом «Если бы завтра снова состоялись выборы президента Беларуси, я бы голосовал за Лукашенко» имели в виду нечто вроде «оставьте меня в покое, меня не за что увольнять с работы». В действительности все подобные социологические замеры базируются на ложном допущении, в соответствии с которым люди, на которых оказывают давление всей совокупностью устройств, имманентных авторитарному правлению, оказавшись в кабинках, действительно принимают участие в голосовании. Большинство (в отличие от политически ангажированных меньшинств, прямо связывающих свою судьбу с состоянием политического поля) ставят галочки — в прямом и переносном смысле. Это во многом характерно и для демократического правления, для авторитарного же — это просто sine qua non. Словом, всякое предприятие по исследованию политического в Беларуси традиционными средствами количественной социологии является чистой разновидностью шарлатанства.

Однажды на рынке «Динамо» милиция проводила опрос мнений с целью выяснить, что именно не устраивает торговцев в работе милиции. Оказалось, что устраивает почти все. Жалко только, что милиции так мало. Олег Манаев с «независимыми социологами» реализовал нечто подобное, причем их статус независимых социологов в нашей ситуации ничего не меняет. Быть может, даже усугубляет. «Считаете ли Вы себя скорее современным европейским человеком или советским человеком?» — видимо, именно этот лобовой вопрос функционирует в опросе как «косвенный». На улицах реют красно-зеленые флаги, вечером по телеку ряженая толпа распевает какие-то до боли знакомые мелодии. Я считаю себя человеком, живущим в современной европейской диктатуре, обогащенной квазисоветскими знаками и символами. Но в чем социологический смысл ответа на этот вопрос? В восторге ли я от такой «самоидентификации»? — Не очень. И что мы можем узнать из манаевских замеров т. н. «общественного мнения»? Ровным счетом ничего, кроме того, что Олег Манаев, в отличие от опрашиваемых, полагает, что живет в современной демократической европейской стране (и что закономерно, с точки зрения позиции, занимаемой им в социальном пространстве, так оно и есть).

Если же говорить о белорусских экспертах, интеллектуалах и пр., то даже без специального соцопроса несложно заключить, что они, как уже сказано, считают, что живут в условиях диктатуры (т.е. в ситуации, предполагающей полное стирание условий для производства политических мнений), но действовать предлагают так, как если бы жили в условиях демократии (т.е. работать над переформатированием мнения «большинства» в свою пользу). И когда они заглядывают очередной раз в какой-нибудь политологический учебник, то всякий раз удивляются: действительно, все черты совпадают с «авторитарным режимом»! А далее их мысли по какой-то странной причине вновь возвращаются к «большинству» и «проценту поддержки». Мне памятен пример другого значимого удивления.

«Ничто не представляется более удивительным тем, кто рассматривает человеческие дела философски, — сообщает Дэвид Юм на заре становления структур Современности, — чем та легкость, с которой меньшинство управляет большинством, и то безоговорочное смирение, с которым люди отказываются от собственных мнений и аффектов в пользу мнений и аффектов своих правителей. Если мы будем исследовать, при помощи каких средств достигается это чудо, то обнаружим, что как сила всегда на стороне управляемых, то правители в качестве своей опоры не имеют ничего, кроме мнения. Поэтому правление основывается только на мнении; и это правило распространяется как на самые деспотические и диктаторские правления, так и на самые свободные и демократические» [5] .

В данном фрагменте ставится не только фундаментальная проблема всей политической философии — проблема легитимности, но также намечаются верные пути для поиска ответов на значимые вопросы, в т. ч. и для нас.

Во-первых, доминируемые (большинство) не столько продуцируют мнения, не столько их имеют, сколько — в силу их положения в качестве доминируемых — отказываются от своих мнений в пользу каких-то других.

Во-вторых, этот отказ реализуется вовсе не по прихоти доминирующих, вовсе не в силу какого-то «исходного» давления («удивительная легкость»), а как бы естественно. Комментируя этот замечательный фрагмент, П. Бурдье отмечает: «У государства нет необходимости давать приказы и совершать физическое насилие, чтобы упорядочить социальный мир: он будет существовать столь же долго, сколь государство способно производить инкорпорированные когнитивные структуры, согласованные с объективными структурами, и таким образом обеспечивать веру, о которой говорил Юм» [6]. Другими словами, именно дорефлективным согласованием ментальных представлений людей с объективными социальными структурами, воплощенных в социальном пространстве, и объясняется та легкость, с которой доминирующим удается навязать свое господство.

Наконец, в-третьих, поскольку, как утверждает Юм, все покоится на мнении, мы могли бы задаться вопросом по поводу тех агентов, которые производят это мнение, и, разумеется, обнаружить с одной стороны власть, с другой — оппозицию. Проблема здесь, конечно, не в том, в чем эти мнения расходятся, но в том, в чем они совпадают (ибо именно это совпадение мнений позволяет власти экономить на применении силы и принуждения, которые все же все более вводятся в оборот — как раз это и свидетельствует о политическом кризисе, т. е. кризисе легитимности).

На это совпадение я уже указал — отчасти на примере социологических опросов. Повторюсь: общим для власти и оппозиции является убежденность в том, что демократия — это правление большинства, которое располагает мнением — как по поводу большинства, так и по поводу всего остального. Всеобщая убежденность в том, что доминирующее меньшинство располагает правом говорить от имени большинства, зиждется на вере, что это право чем-то обеспечено, а именно — мнением большинства. В действительности же это право не обеспечено ничем, кроме данного мнения (по поводу наличия «общественного мнения»). Видимо, придется предпринять не одну попытку, чтобы это мнение окончательно деконструировать, обеспечив необходимый раскол среди производителей политических мнений (властью и оппозицией, социологами зависимыми и независимыми и пр.). В противном случае оппозиция так и будет следить за социологической цифирью, т. е. смотреть туда, куда указывает власть: я ведь все равно бы победила. Это сослагательное наклонение — презумпция «естественности» опыта, который на деле является политически сконструированным отношением, утвердившимся в ходе противостояния сил, в ходе противостояния политически ангажированных меньшинств. И это отношение может быть так же легко изменено, как утвердилось. В момент, когда падет режим Лукашенко, люди будут с недоумением спрашивать: и на чем только он держался?!

Практический смысл вышеприведенного фрагмента, быть может, несколько запутанного, относительно прост: прежде всего необходимо изменить собственное мнение. И если говорить о белорусской интеллектуальной элите, то сделать это куда сложнее, чем склонить «большинство» на свою сторону.

Разочароваться в большинстве, в этой стигмате мажоритарной системы — это прежде всего преодолеть собственную зачарованность им. Важно принять то, что давно понятно: «общественное мнение» является предельно искусственным артефактом, не имеющим ровным счетом никакого значимого референта и призванным скрыть реально существующие напряжения — в частности между группами и индивидами, цели которых если и не противоположны, то никогда не совпадают. Удивительно, насколько легко мы верим в «общезначимые» величины, притом что даже в своей протестной части никогда не договоримся о том, кто лучше подойдет на роль лидера — Козулин или Милинкевич. И чей «национальный проект» больше подходит для «большинства». Т.е. для субъекта, которого нет.

Ведь что можно сказать по поводу упомянутых 60% «поддержки» (даже если подобную цифирь признавать правдоподобной)? Что эта «поддержка» является демонстрацией лояльности, а последняя — т. е. демонстрация лояльности — вовсе не равнозначна ни лояльности, с одной стороны, ни поддержке — с другой. В действительности режим Лукашенко поддерживает (от демонстрации может перейти к делу) относительно небольшая часть общества. Это, как правило, те, кто по тем или иным причинам связывает состояние своих реальных и воображаемых инвестиций/дивидендов с состоянием политического поля. Так, например, пенсионеры, которых ошибочно считают неким относительно консолидированным социальным классом («электоральная база Лукашенко») на деле являются совокупностью относительно малых социальных групп, различных по своей социальной истории, объему культурных, экономических капиталов и пр. В большинстве своем они голосуют не за Лукашенко, но за увеличение пенсий (иногда это важно иметь в виду).

Впрочем, об этом мы поговорим в следующий раз, попутно затронув проблемы меньшинства или, точнее, меньшинств, в т. ч. индивидов (как разновидности индивидуальных жизненных проектов, фатально оказывающихся в меньшинстве), проблему, которая сегодня все более приобретает значимость.

Примечания:

[1] Федута А. Смена вех, или письмо к Конгрессу-II / Наше мнение, 13.04.06

[2] Президентские выборы: мифы и реальность. Данные соцопроса / сайт НИСЭПИ

[3] Чего хочет большинство? / сайт НИСЭПИ

[4] Примером подобных социологических исследований, многие из которых в целом можно считать корректными, являются замеры лаборатории «Новак» или Института приватизации и менеджмента.

[5] Юм Д. О первоначальных принципах правления / Пер. Е. С. Лагутина // Юм Д. Сочинения в 2 т.: Т. 2. / Пер. с англ.; Примеч. И. С. Нарского. — М.: Мысль, 1996. — С. 503-504

[6] Бурдье П. Дух государства: генезис и структура политического поля // Поэтика и политика. Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии РАН. — М.: Институт экспериментальной социологии, СПб.: Алетейя, 1999. — С. 125-166. / http://bourdieu.narod.ru/bourdieu/PBetat.htm