О сути политической активности в интернете

«Технологии, — остроумно заметил британский архитектор Седрик Прайс, — это ответ, но каков был вопрос?» Евгений Морозов использует это глубокомысленное наблюдение, критикуя в своей «иконоборческой» книге «Сетевое заблуждение: темная сторона свободы в интернете», вышедшей в 2010 году, «бездумное восхищение технологиями в качестве панацеи». Он, несомненно, прав в том, что слишком многие сторонники «свободы в интернете» убеждены, будто Всемирная паутина способна решить любые проблемы. Был бы молоток, а гвозди всегда найдутся!

Морозов отвергает «киберутопизм» — представление о том, что существование интернета само по себе непременно сделает «современные авторитарные режимы более открытыми, инклюзивными, децентрализованными и подверженными демократизации». Он выступает за «киберреализм» — «более „приземленный“ подход к политике в цифровую эпоху». Но прав ли Морозов в своем скептическом отношении к сетевой политической активности?

С ним несомненно можно согласиться в том, что, помимо интернета, во всех этих конфликтах присутствовал и ряд других факторов, и мы не сможем понять, какую роль сыграли сетевые активисты в каждой конкретной ситуации, если не изучим эти факторы — факторы исторического, культурного и экономического порядка. (К примеру, в событиях в Тунисе и Египте, как и в ходе Французской революции, ключевое значение имел рост цен на хлеб.) Кроме того, сторонники интернетовской свободы на Западе часто переоценивают влияние таких инструментов, как Twitter, например, в Иране, где число людей, имеющих свободный доступ к цифровым медиа, остается небольшим.

Несомненно, интернет нельзя считать «пропуском» в демократию. Подпитанные интернетом революции в Египте, Тунисе и Йемене увенчались успехом, но «зеленая», или «твиттеровская», революция в Иране после спорных выборов 2009 года не привела к отстранению от власти президента Махмуда Ахмадинежада. Благодаря Всемирной паутине жестокие репрессии сирийского президента Башара Асада стали известны всему свету, но 46-летняя властная монополия партии Баас в стране не закончилась, по крайней мере пока. Непоколебимой остается и власть компартии в Китае.

Отчасти, отмечает Морозов, это связано с тем, что правящие режимы в таких странах, как Иран или Китай, успешно используют инструментарий социальных сетей против самих интернет-активистов. Их возможности в плане слежки за диссидентами по сравнению с доинтернетовской эпохой чрезвычайно расширились: власти внимательно наблюдают за активностью в социальных сетях и вынуждают управляющие ими (а также электронной почтой и поисковыми системами) компании передавать им нужные сведения. Кроме того, в таких странах либерализму противопоставляются идеи национализма и борьбы с внешним вмешательством во внутренние дела государства. В качестве примера изощренности этого идеологического противостояния можно привести такой факт: сирийские власти представляют своих оппонентов как противников светского государства и сторонников (или по крайней мере марионеток) исламских террористов.

То, что «фейсбуковская» революция в Египте способствовала, по крайней мере в краткосрочной перспективе, замене светского (пусть и репрессивного) режима правительством, где преобладают «Братья-мусульмане», лишь подчеркивает справедливость утверждений Морозова: нельзя думать, будто все, к чему ни прикоснется интернет, превращается в «золото» демократии и плюрализма. Наша убежденность в том, что все народы мира только и жаждут «освобождения», сегодня, в рамках Internet Freedom Agenda, выглядит столь же наивной и упрощенческой, как и во времена Джорджа Буша-младшего, когда аналогичная идея побудила его советников-неоконсерваторов заняться «освобождением» Ирака — под аккомпанемент заявлений вроде «мы теперь империя, и своими руками формируем реальность».

Но может быть Морозов просто пессимист? В послесловии ко второму изданию «Сетевого заблуждения», написанном в октябре 2011 года, он отвергает ярлык «киберпессимиста», который навешивают ему критики, и характеризует свои убеждения как «киберагностицизм» — «непреклонный отказ занимать любую позицию в вопросе о том, является ли интернет орудием освобождения или репрессий». Вряд ли кто-то станет спорить с его тезисом о том, что оценивать действия сетевых политических активистов следует не «только с точки зрения эффективности в достижении целей, которые они перед собой ставят», но и с точки зрения «„экологического“ воздействия на порождающую их политическую культуру в целом».

Те, кто придерживается, как выразился философ Томас Соуэлл, «ограниченного представления» о возможностях совершенствования человека и общества, несомненно одобрят неприятие Морозовым «утопической социальной инженерии — амбициозных, неоднозначных и зачастую во многом абстрактных попыток переделать мир в соответствии с каким-либо грандиозным замыслом». Но работа Морозова — лишь первый шаг в разработке концептуальной основы «интернет-реализма». Как отмечает Адам Тирер в рецензии на «Сетевое заблуждение», проблема заключается в том, что Морозов почти не высказывается о том, как применять интернет-реализм на практике. Его нормативные выводы по большей части основываются на описательных прогнозах вероятных путей будущего развития политической активности в интернете. А ведь подобная концептуальная основа, пусть и не идеальная с прогностической точки зрения, необходима, чтобы определить, «работает» ли сетевая активность (в нормативном плане).

К счастью, нам не нужно создавать эту основу с нуля. Фридрих Хайек как-то заметил: «Любопытная [то есть одновременно уникальная и пробуждающая полет мысли] задача экономической науки заключается в том, чтобы показывать людям, как мало они знают о том, что, по их мнению, им по силам создать». Этот неумолимый скепсис уже успел совместиться с политологией, породив научную школу «общественного выбора» — Нобелевский лауреат Джеймс Бьюкенен остроумно охарактеризовал ее суть как «политику без романтики».

Один из теоретиков школы общественного выбора, Мансур Олсон, предоставил нам подходящую точку отсчета. В своем фундаментальном труде «Логика коллективных действий», вышедшем в 1965 году, он протестировал казалось бы простую гипотезу: «Если у членов некоей группы есть общие интересы или цель, и если достижение этой цели им выгодно, индивиды, входящие в данную группу, при условии, что они действуют рационально и в собственных интересах, будут стремиться обеспечить ее реализацию».

Но если это так, общественная активность была бы делом настолько легким, что и необходимости в ней бы не было: любые проблемы, в решении которых мы заинтересованы, уже должны быть решены — или, по крайней мере, в этих целях уже должны быть созданы общественные движения, чья сила будет прямо пропорциональна уровню осознания проблемы гражданами. Но в действительности политический «рынок», естественно, несовершенен — об этом вам скажет любой сирийский оппозиционер или американский общественный деятель. В чем же причина?

Руководствуясь логикой экономической науки, Олсон разъяснил главную проблему «коллективных действий»: «Если группа не малочисленна, или если не существует принудительного либо иного механизма, заставляющего индивидов действовать в общих интересах, рационально мыслящие, руководствующиеся личными интересами люди не будут что-либо предпринимать ради обеспечения общих или групповых интересов».

Что такое общественная активность, если не попытка «заставить индивидов действовать в общих интересах»? Однако простое объединение большого числа людей ради какой-то цели часто не дает результата. Вы когда-нибудь задумывались, почему в американской пищевой промышленности вместо сахара используется кукурузная патока с высоким содержанием фруктозы? Причина в том, что горстка фермеров, выращивающих кукурузу во Флориде, и свекловодов со Среднего Запада, чье производство еще менее эффективно, «взяла в заложники» аграрную политику страны — в результате из-за импортных тарифов внутренние цены на сахар превышают цены на патоку. Повышение цен на сахар в прошлом году на 3,86 миллиарда долларов легло бременем практически на всех американцев — почему же мы давно уже не сорганизовались, чтобы покончить с этим неприкрытым присвоением сверхдоходов? Причина в том, что многочисленные группы (например, всех потребителей) сорганизовать крайне трудно, и немногочисленные группы интересов зачастую «бьют» их на лоббистском фронте. Таким образом, общественная активность нередко вообще никак не проявляется.

Может ли Интернет исправить дело? В статье, опубликованной в 2003 году, Артур Лупиа и Гизела Син, политологи из Мичиганского университета, взяли в качестве исходной предпосылки следующий тезис: «Развитие технологий меняет устоявшиеся представления о том, что люди способны узнать друг о друге». Тем самым они ставят под сомнение некоторые из ключевых гипотез Олсона. Самый важный их вывод заключается в следующем: «Развитие технологий может придать группам, некогда парализованным собственной многочисленностью, способность добиваться успеха коллективными усилиями». В то же время они полагают, что активность некоторых групп из-за цифровых технологий может еще больше затрудниться. Столь неоднозначный результат побудил авторов к выводу о необходимости дальнейшего изучения проблемы, чрезвычайно напоминающему призыв Морозова к «киберреализму»: «Одним словом, наши исследования показывают, насколько важно более конкретное отношение к роли коммуникации в теориях коллективных действий. Без такой конкретики трудно понять, влияет ли технический прогресс, меняющий стимулы и возможности в коммуникационной сфере, на объединение людей, и если влияет, то каким образом».

Поэтому возьмем наиболее очевидный конкретный пример: SOPA. Противникам авторских прав удалось с завидным успехом использовать социальные сети для мобилизации общественности против групп интересов — об этом наглядно свидетельствует данный график.

Как это получилось? И почему они сумели блокировать SOPA, хотя прежде целый ряд актов, расширяющих сферу авторских прав, успешно принимался?

Очевидно, социальные медиа позволяют снизить организационные издержки, особенно на привлечение новых членов в ряды движения. На другой, не столь очевидный феномен указывают Лупиа и Син: социальные медиа повышают «заметность», то есть «способность членов группы обращать внимание на действия друг друга». Даже в 2003 году еще трудно было установить, выполнили ли друзья вашу просьбу поучаствовать в борьбе за какое-либо общее дело. Сегодня, однако, совсем нетрудно призвать их «поделиться с другими» материалами, которые вы разместили на Facebook или Twitter — и «заметить», последовали ли они этому призыву. Как отметил недавно общественный деятель Патрик Руффини в интервью National Public Radio, «мы давно уже поняли, что самый серьезный фактор, влияющий на характер голосования человека — это рекомендация друга… И то, что в потоке новостей на Facebook вы можете видеть, как ваш знакомый, которому вы доверяете, принимает участие в политической кампании, — это фактор, который любой из сегодняшних активистов не преминет задействовать в своих целях».

Лупиа и Син пришли к аналогичному выводу: «Развитие технологий преобразует условия, в которых действия отдельных людей остаются по сути анонимными, в среду, где люди способны требовать друг от друга „отчета“ за свои действия». Хотя у этого явления есть и очевидная обратная сторона (оно облегчает государству слежку за активистами), оно имеет важнейшее значение для понимания причин, по которым социальные медиа способствуют общественной активности.

Социальные медиа позволяют «постоянно бомбардировать» членов многочисленных групп — например, пользователей Twitter — «пропагандистскими материалами о благородных целях той или иной кампании», создавая «социальное давление, в чем-то напоминающее то, что возникает при общении членов группы лицом к лицу». Самый эффективный способ сымитировать такое «личное давление» — замена вашего фото на Facebook лозунгом «Остановим SOPA». Именно так многие и поступали.

Джерри Брито, эксперт по интернету из Центра Mercatus, расценивает провал SOPA как пример способности Всемирной паутины стимулировать эффективные коллективные действия и одновременно преодолевать связанную с ними проблему в сфере общественного выбора: речь идет о «рациональном неведении» (большинство избирателей не желают тратить время на то, чтобы подробно ознакомиться с вопросами о субсидиях на сахар, чрезмерном разрастании авторских прав и др.). В то же время он утверждает: «Нам вряд ли часто придется сталкиваться с такими всплесками озабоченности общественности. Причина с том, что вопрос о SOPA обладал уникальным набором характеристик, позволявших воспользоваться латентным потенциалом интернета для преодоления проблемы рационального неведения и стимулирования коллективных действий многочисленных групп».

В частности, отмечает он, конфликт вокруг SOPA а) был прост для понимания (по крайней мере на уровне поверхностных, но эффективных лозунгов типа «расширение авторских прав равносильно цензуре»); б) позволял сплотить разнородные силы, приверженные свободе слова; и в) был связан с корпоративными интересами, что способствовало усилению активности «снизу». Все эти замечания справедливы. Но, как и в случае с прогнозами Морозова относительно «темной стороны» политической активности в интернете, здесь трудно сказать, какой сложится баланс в дальнейшем.

Интернет несомненно усиливает возможности многочисленных, но разнородных групп (например, его преданных пользователей) по самоорганизации в борьбе со сплоченными, но узкими группами интересов. В Вашингтоне любой, кто причастен к вопросам технической политики, подтвердит вам, что провал SOPA заставил Конгресс вести себя осторожнее, по крайней мере в сфере регулирования интернета, где опасения ответных действий со стороны «цифровых активистов» наиболее серьезны. В то же время Палата представителей только что приняла закон о кибербезопасности, и тот факт, что некоторые активисты окрестили его «сыном SOPA», этому не помешал. Значит ли это, что интернет-активность «дала сбой»? Может быть, политики уже скорректировали свои подходы, и теперь делают по сути то же, что и собирались делать? В какой-то степени да. Но куда очевиднее другое: победа «сетевых активистов» над SOPA заставила Конгресс тщательнее подойти к разработке Закона о кибербезопасности и привлечь к этому процессу независимых экспертов. Прогресс выглядит особенно значимым на фоне предпринятой прошлым летом попытки главного архитектора SOPA конгрессмена-республиканца от штата Техас Ламара Смита протащить через парламент акт, предписывающий провайдерам широкополосного интернета следить за пользователями и передавать полученную информацию властям. Впрочем, лишь время покажет, кто возьмет верх в этих спорах.

Но даже после этого останется неясным, извлечем ли мы нужные уроки из того, что произойдет. Главный тезис этой статьи заключается в том, что мы обладаем весьма ограниченным аналитическим инструментарием для прогнозирования вероятности новых массовых акций протеста вроде тех, что сопровождали борьбу с SOPA, а также их эффективности. Аналогичным образом, мы плохо представляем, что нужно делать для поддержки демократизации в долгосрочной перспективе. Для ответа на «нормативные» вопросы Морозова относительно сетевой активности требуются более совершенные научные модели. Основой для них может послужить теория общественного выбора в сочетании с анализом исторических, культурных и социальных факторов, который считает необходимым Морозов.

Чтобы лучше понять суть сетевой политической активности — и направить ее на благие цели — необходимо сделать четыре замечания. Во-первых, те же методы и инструменты интернет-активности, что используются для влияния на государство, изменения его политики и смены режима, ежедневно применяются для поддержки тех или иных кампаний филантропического, культурного и философского порядка, а также чтобы «дисциплинировать» бизнес — от любимой кофейни на углу до гигантских транснациональных корпораций. Эти примеры могут дать нам больше уроков о сути общественной активности, поскольку они более распространены и просты, чем революции.

Во-вторых, главное орудие интернет-активистов — нанесение репутационного ущерба своим противникам, будь то диктаторы, чьи жестокости становятся достоянием гласности через YouTube, конгрессмены, опасающиеся прослыть сторонниками цензуры, или местные бизнесмены, желающие избежать негативных отзывов в блогах и на Yelp. Но репутационный фактор дисциплинирует и сами группы активистов — это, кстати, может служить ответом на один из вопросов, сильнее всего тревожащих Морозова. Экономисты давно уже изучают «репутационный рынок», но у нас до сих пор нет полного понимания, как его изменило появление интернета. Профессор-правовед Эрик Голдман из Университета Санта-Клары предлагает свое видение проблемы в работе «Регулирование репутационной информации» (Regulation of Reputational Information), вошедшей в сборник статей, опубликованный в прошлом году TechFreedom под названием «Следующее цифровое десятилетие: статьи о будущем интернета» (он содержит также статью Морозова, где тот подытоживает свои аргументы). Главный вывод Голдмана заключается в том, что сетевые «репутационные» системы (например сайты с отзывами потребителей или рейтинги eBay) играют роль «вспомогательной невидимой руки», содействующей «главной невидимой руке» личной заинтересованности (по Адаму Смиту), «помогая потребителям принимать правильные решения о том, к кому из торговцев обратиться». Эта ситуация существовала и в доинтернетовскую эпоху, но на онлайновом репутационном рынке информация распространяется намного быстрее и с куда меньшими затратами. В свою очередь, эти репутационные системы испытывают влияние «третьей невидимой руки» — самого репутационного рынка.

В конечном итоге эффективность информационных рынков определяется наличием пригодных к использованию данных. Так, за счет нового онлайнового информационного ресурса Smart Disclosure само правительство может предоставить активистам почву для деятельности. Как утверждает Брито, снижение информационных издержек способствует преодолению «рационального неведения» у избирателей. Пример с Google\`s Transparency Report (где сообщается, насколько часто власти различных стран требуют от Google передачи данных о пользователях или снятия тех или иных материалов) свидетельствует как о способности частной компании оказывать «репутационное давление» на власти, так и о том, что за счет большей открытости относительно своих взаимоотношений с государством такая компания может улучшить собственную репутацию.

В-третьих, активисты, действующие в основном на репутационном рынке, уже меняют характер отношений интернет-компаний с пользователями. Самым наглядным примером стала акция Facebook, запустившего в 2006 году News Feed — бегущую строку с информацией о том, какими материалами делятся «френды». Парадоксально, но факт — люди, возмутившиеся такой «слежкой», объединялись в борьбе против этого новшества через сам Facebook, пользуясь повышением «заметности» своих сообщений благодаря тому же News Feed. Facebook исправил эту и другие ошибки, создав механизм для сбора отзывов пользователей и их голосования по поводу изменений в правилах сайта. СтраничкаFacebook Site Governance, «понравившаяся» двум миллионам пользователей, возможно представляет собой пусть и скромный, но первый шаг к самоуправлению в социальных сетях, за которое выступает Ребекка Маккиннон в своей новойкниге «С согласия „сетевого народа“: всемирная борьба за свободу в Интернете».

В-четвертых, пожалуй наиболее важная политическая дискуссия, вытекающая из этого вопроса, касается ответственности интернет-посредников. Как справедливо отмечает Маккиннон, возложение на «посредников… ответственности за поведение пользователей — это правовой механизм, позволяющий неподотчетным правительствам делегировать частному сектору основные функции в области цензуры и слежки». Какими бы благородными целями — защитой детей, авторских прав, обеспечением кибербезопасности и преследованием за клевету — она ни обосновывалась, ответственность посредников усиливает возможности репрессивных режимов и стимулирует корпорации к цензурированию контента или отказу от предоставления пользователям открытых форумов для выражения своих взглядов. Так или иначе, у властей есть возможность связать по рукам и ногам интернет-активистов. Для предотвращения подобной косвенной «архитектонической цензуры» необходимо лучше понимать функционирование цифровых медиа.