Агенты национальной идентичности в Беларуси[1] конструируют собственную солидарность на основе экзистенциально-психологического неприятия той значимой роли, которая принадлежит авторитарной бюрократии в отстраивании социально-политических реалий белорусской повседневности. Для них главным видится снятие издержек постсоветского движения белорусского общества на пути к достойному осуществлению национального проекта в контексте общих понятий гражданства и капиталистического развития, если иметь в виду образцы достойные подражания, в первую очередь европейские нации. Здесь идет речь о нормативных критериях национального государства в духе Бенедикта Андерсона как воображенного ограниченного суверенного сообщества[2]. Пропуская самопонятность воображенности нации, следует отдельно рассмотреть три остальных предиката и попытаться обнаружить «белорусский» контент сопротивления в каждом из них. В зависимости от того, насколько релевантным будет такое обнаружение, мы сможем приписать черты идентичности такой концептуальной структуре как идентичность сопротивления и попытаться когда-нибудь в дальнейшем работать с ней.

Ограниченность нации для обыденного сознания является очевидным допущением и тем не менее здесь не все прозрачно. Применительно к белорусской ситуации речь идет о двойственном государственном статусе в связи с публичным дискурсом о союзном государстве. Существует теневая изнанка этого дискурса, которую можно обнаружить в речах и действиях первого лица государства, а также траектория перманентного сближения/отталкивания обеих сторон этого процесса, на основании чего можно говорить о его достаточной авантюрности, причем как со стороны России, так и со стороны Беларуси. Для России: через присоединение «западной окраины» она обеспечивает себе долгосрочную гарантию геополитической безопасности узлового центра огромной «империи»; для Беларуси: 1) появляется шанс (но вскоре он исчезает) для Лукашенко стать союзным президентом, 2) даже при неудаче п. 1 остаются долгосрочные преференции со стороны России по обеспечению как экономической безопасности Беларуси, так и геополитической на случай самой разной интервенции «недовольных уровнем отечественной демократии» западных стран. Несмотря на то, что несложная деконструкция данного публичного дискурса всегда может быть проведена в домашних условиях перед телевизором и обнаружить, что «ловкачество» и «хитроумие» белорусского президента это на самом деле патриотизм, оправдывающий тот факт, что он столько лет «водит за нос» российскую номенклатуру, добиваясь выгодных поставок газа и нефти, снижения таможенных пошлин, инвестирования белорусских предприятий и предоставления рынка сбыта для их продукции и так далее. Несмотря на все это или как раз в виду всего этого, более углубленный анализ показывает, насколько индифферентным является белорусский лидер к статусу независимости страны, если при благоприятных для него обстоятельствах был готов обменять его на пост президента союзного государства. Данный пример потому кажется здесь релевантным предикату ограниченности нации, что официальная риторика власти по продвижению союзного государства держится на примордиальной отсылке к славянскому народу как архитепическому хранителю свойств и качеств «наших народов» — российского и белорусского, которые в равной мере присущи обоим и потому делают неразличимыми наши национальные проекты при условии устранения «непонимания» и «противостояния» на пути нашего объединения. Представляется, что данный проект союзного государства при условии его осуществимости и даже просто в ситуации его долговременной артикуляции на государственном уровне создает прецедент реинкарнации имперского дискурса, сам распад и диструкция которого сопровождался созданием воображаемых сообществ. Воображенное Союзное государство, таким образом, потенциально приобретает характер супер-нации (как не-империи в современных пост-имперских условиях) и, говоря словами Б. Андерсона, «воображает себя соразмерной со всем человечеством», запуская инклюзивистский механизм, когда «все члены рода человеческого вольются в их нацию»[3] с тем только ограничением, что это славянские народы с общим советским прошлым[4].

Суверенностьнации ставится под сомнение уже проанализированным выше фактом, но здесь требует акцентирования момент поступательной демократической имплозии и реинкарнация метафизики династической власти. Речь идет о разворачивании проекта авторитаризма, который был артикулирован Лукашенко как необходимый этап при построении сильного государства, наподобие Германии времен Третьего Рейха. Данная аналогия, спонтанно возникшая в одном из интервью президента и за которую ему пришлось не один раз оправдываться, выявляет важную эпистемологическую аналогию уже с точки зрения нашего анализа. Постсоветский национальный синдром, породивший с десяток авторитарных государств, в результате «ретроспективно-нагоняющего» движения в направлении модерного проекта нации-государства, на самом деле выявил глубокое несоответствие самому этому проекту. Издержками «невыносимого» желания стать суверенными нациями, стало разрушение когнитивного кокона суверенности, то есть выборности властей и института самоуправления, формирующегося в результате процедур демократического гражданского самоустановления. Как итог данного срыва возникает дисбаланс между дискурсами гражданской публичности и государственным дискурсом официальной идеологии, которая через акты непрерывных гносеологических подмен делает общество самопознаваемым только через взгляд в зеркало официального дискурса. Последний, с каждым годом учащенно дублируя когнитивные акты собственного воспроизводства, регулирует самопонимание общества в направлении прямо противоположном понятию о суверенном государстве, поскольку единственным легитимным ядром любых крупномасштабных гражданских и национальных деяний становится Личность, воплощенная в «уже-предсуществующем» конкретном телесно-экзистенциальном факте бытия персонифицированного президента. Впечатление от его личности должно перманентно предшествовать по отношению к любому определенному опыту нашего индивидуального знакомства с этим человеком, оно должно предшествовать любому вновь повторенному и повторяющемуся вновь и вновь акту узнавания, который сам по себе становится символическим событием и определяется через себя как некий вечно длящийся перформанс нашего вечного знакомства с этим Другим. Неважно, кто, каким образом и когда в первый раз увидел и услышал о Лукашенко, потому что Лукашенко уже существовал. Хитроумное смещение истории последует логике де-лигитимации демократической процедуры борьбы за власть, надевая на любого наблюдателя изнутри либо снаружи Беларуси колпак арлекина, который нельзя снять, иначе игра в примордиальность, утрачивает характер невинного и ироничного не-узнавания, обнажая действительное сходство с нацистским режимом через аналогичные механизмы конструктивистского национального дискурса. Скольжение по поверхности истории на «примордиальных салазках» в наше время неизбежно оборачивается невозможностью остановиться: имитация суверенности как конструктивистская процедура налагается на прозрачный дискурс национального государства и исчезает в нем через возникающий эффект не-прозрачности. Результатом оказывается поглощение всех защитных цветов авторитаризма до его полного превращения — либо в тоталитаризм либо в ничто. Так обнаруживает себя «иерархическая» власть в координатах суверенного государства: стремясь прорваться за эти координаты, авторитаризм создает свое поле означающих; поневоле это поле может быть только тотальным, а на политическом языке — только тоталитарным.

Белорусская нация как сообщество в виду рассмотренных метаморфоз приобретает типическую конфигурацию схожую с другими постсоветскими национальными проектами, однако и обладает уникальными чертами. Если выйти за границы компаративных аналогий, можно обозначить условия, при которых данная уникальность образует объектное поле для деконструктивистского анализа. Во-первых, это размытость самого национального сознания (не-досформированный по модерной матрице нации-государства идентификационный фрейм, оставляющий пустоты в нишах, которые должны занять язык, культурные традиции, историческое сознание, интеллигентская культура и чувство государства). Во-вторых, «успешный» проект белорусского авторитаризма, генерирующий экзистенциальный эффект в национально-гражданском сознании, качественно отличный от любого иного современного авторитаризма. Эти два условия взаимообусловлены и тем не менее каждый из них предоставляет стартовую площадку для несколько разнородных культурных, экономических и политических контр/инициатив. Национальное сообщество понимаемое, по Б. Андерсону, как горизонтальное товарищество, члены которого готовы добровольно умирать за свою нацию[5], в белорусском формате претерпевает череду ментальных разрывов, создающих напряжения и формирующих антагонистические группы среди населения. Не вызывающий сомнений этот третий атрибут нации, берется на вооружение властью и подвергается переворачиванию, наряду с двумя предыдущими. В частности, это нашло отражение в том, что белорусский политолог А. Казакевич предложил назвать «короткой идеологией» белорусского режима: всякий раз запуск легитимационной и/или «анти-вражеской» риторики властей начинается с обращения к недавно минувшей истории военного противостояния белорусского народа немецко-фашистским захватчикам. Идентификация нашего времени (времени Лукашенко) и времени действительного военного положения в стране 1941-45 гг. имеет значимым референтом самопонимание национального сообщества как горизонтального товарищества, но при этом успех «короткой генеалогии» у власти и в понимании власти о такой успешности обратно пропорционален качеству такого товарищества. Распад товарищества, цементирующий милитаристский авторитаризм, этот распад в свою очередь провоцирующий, не может быть остановлен без активизации механизмов публичности, ответственных за воспроизводство самого этого товарищества. Уловка, которая в данном случае обыгрывается властью, заключается в том, что на экран общественного мнения проецируется «правильная» по форме картинка гражданской солидарности и при этом самая «цепляющая», а именно — травматическая память о погибших в войне. Условием разоблачения этой уловки становится — с «умной» подачи официально дискурса — гражданское действие, патриотический эффект которого обратно пропорционален официально транслируемой транскрипции горизонтального товарищества нации. Безусловно, эти идеологические ходы невозможно было бы реализовать без первого из описанных выше условий, ну, а второе, то есть успешность авторитаризма, в той же мере блокирует установление белорусского общества как сообщества, в какой обещает ему будущий успех. «Короткая генеалогия» работает только в кратносрочной перспективе: национальное сознание и авторитаризм являются рядоположенными в границах модерного проекта, и обращение к «работающему» третьему предикату выводит власть за релевантные границы в плоскость, где национальные механизмы являются скорее дисфункциональными. Однако, за этими границами без референта остается не третий предикат нации — сообщество­ – но сама власть, самосохранение которой и предотвращение наступающего коллапса всецело зависит от умелого (балансирования на границах) ориентирования между границами, которые являются не внешними, но внутреннее присущими топографии самой нации. Возможно, мы имеем дело с будущим схлопыванием авторитарного и модерного проекта при одновременном установлении/формировании типа гражданского сообщества, которое безусловно будет опираться на модерные основания, однако и приобретет космополитические очертания, которые и станут началом конца белорусского авторитаризма.

В обозначенном контексте анализ проекта национальной идентичности был нацелен на выявление нестыковок при наложении модели национального проекта модерна на реалии белорусской политики и как представляется, на его основе можно попытаться в дельнейшем описывать более приближенно назревающее качество недовольства, которое выражает условно-воображаемая протестная группа с чертами национальной идентичности. Агенты этой идентичности движутся в направлении европейских ценностей, однако сами об этом не догадываются либо скорее так: они отстаивают устаревший европейский проект нации-государства, а потому, как и белорусский лидер, обретают себя вне поля (культурного, экономического, политического) онтологической референтности настоящего. Протестное самоощущение этой группы кристаллизуется в ядре экзистенциальной драмы (как драмы не/верно принятого решения) на фоне смутного ощущения, что конфликт юридической правды, которая на их стороне, и агрессии авторитарной машины, образуется не столько в результате сознательного удерживания власти со стороны Лукашенко, сколько в результате дисфункции нормативной модели национального государства в его «строгом» смысле. Неотгаданность для самих себя европейской перспективы может прочитываться двояко, а именно герменевтически— как несоответствие изменившимся реалиям бытования нации-государства в мировом политическом контексте: три предиката нации утрачивают конструктивистский характер в результате ретроспективного форсирования их смыслов в контекст их возникновения; и психологически — наивная вера в то, что негативная личность президента есть источник всех бед и потому цель для действия у агентов этой идентичности — не трансформация не-досформированных модерных институтов в современные и дальше (и тем самым постмодерное перевоплощение предикатов ограниченности, суверенности и сообщества), но борьба с конкретным человеком, авторитарный диктат которого потому и стал возможен, что институты были слабы.

[1] Здесь национальная идентичность берется как нечто уникальное само по себе и потому в контексте дальнейших рассуждений условно предполагает европейскую, гражданскую или космополитическую и т. д. идентичности как-то, что подлежит переопределению относительно ее самой.

[2]Anderson B. Imagined Communities. Verso, New York: 1991, p. 6.

[3] Ibid. P. 7.

[4] Имеется в виду главным образом отсылка к славяно-патриотеческой риторике А. Лукашенко, когда он касается темы Беларусь — Россия.

[5] Ibid. P. 7.