/Примерочная/

Идентичность в политическом измерении

Если проанализировать многие современные дискуссии о социальных и политических проблемах посткоммунизма, в том числе и применительно к Беларуси, то в центре их мы в конечном счете обнаружим проблематику идентичности, даже если сам этот термин и не используется. И это вполне естественно, поскольку в ситуации перехода из одного социального состояния в другое, а именно такую ситуацию мы переживаем, чтобы там нам не твердили о «стабильности» и «устойчивом развитии», главным для людей становится определение собственной принадлежности к группе, нации, территории и т. п. Разрушение устоявшихся социальных структур оставляет людей «голыми», что и непривычно, и неприлично, и они спешат найти новые «социальные одежды». И здесь уже многое зависит от «модельеров», от того, предлагают ли они всем один и тот же «костюм» (или, скорее, «форму»), причем одинакового размера для всех, или же множество «костюмов», среди которых каждый волен выбирать на свой вкус и цвет. Правда, «вкус» тоже должен быть неким образом сформирован. И вот здесь-то и начинаются проблемы с идентичностью.

Именно этот момент наглядно проявился в недавней дискуссии о языке «Немецкой волны». В своей статье «Заметки о языке, знании пути и прочем» я выступил против однозначной трактовки идентичности и сведения ее только к национальному измерению. Дело в том, что любая идентичность, а национальная в особенности, в конечном счете есть практика исключения, она ориентирована на непременную лояльность и может утверждать последнюю весьма жесткими средствами. Относительно лишена этих недостатков гражданская идентичность, и именно она, по моему мнению, должна быть в центре современных практик многообразных идентификаций.

Подводя итоги упомянутой дискуссии, Петр Рудковский в статье «Национальный дискурс и либеральный мордобой» (АРХЭ, 2005, № 5) отметил, что обращения к гражданской идентичности «слишком мало» для решения проблем Беларуси. Не знаю, каким масштабом пользовался мой критик. Что касается меня, то я думаю, что утверждение гражданской идентичности есть то необходимое и достаточное условие, которое и позволит нам совместно решать действительно серьезные проблемы нашей страны, как, впрочем, и мира в целом. Рудковский при этом дал слишком упрощенную характеристику гражданской идентичности. Если следовать ей, то такими гражданами переполнена Беларусь: все ведь голосуют, выступают на собраниях и т. д., и тут мы не отличаемся от самых продвинутых демократий. Кроме того, сегодня наши граждане, например, довольно часто используют выражения «гражданин следователь», «гражданин судья» и как там еще. Странно только, что мы постоянно слышим об отсутствии у нас гражданского общества. Я уж не говорю о том, что автор следует во многом устаревшей идее обязательной привязки гражданства к национальному государству, что, впрочем, неудивительно при его приверженности концепции нациестроительства 19 в. Видимо, в ситуации Беларуси о европейском гражданстве и европейской гражданской идентичности говорить нам еще рано.

В предлагаемой статье я и хотел бы сосредоточиться на некоторых наиболее существенных моментах гражданской идентичности в контексте рассмотрения того, что сегодня называют политикой идентичности и борьбой за признание.

1. Политика идентичности

Начнем с прояснения того, что понимается под политикой идентичности. Самые различные ее версии активно развиваются на Западе, начиная с 1960-х гг., в контексте глубинной перестройки современного общества, когда множество прежде подавленных и «безгласных» групп стали искать свое новое место в быстро меняющемся социальном мире. В 1990-е гг. политика идентичности появляется и в постсоветском пространстве, хотя в последнем случае сам этот термин использовался мало. Правда, здесь данная политика приобрела, прежде всего, национальные измерения в ситуации становления новых независимых государств и выразилась в форме не столько обнаружения различных голосов, сколько навязывания одного голоса, что не столько развивало демократию, сколько ее подавляло. Скажем, утверждаемая белорусскими властями «идеология белорусского государства» тоже есть, по сути, своеобразная политика идентичности, но развивающаяся не снизу, а навязываемая сверху. Удачно суть белорусского «идеологического продукта» именно как воплощения определенной политики идентичности представлена в статье Алексея Медвецкого «Клопат пра незалежнасць: Беларусь у люстэрку дзяржаўнай ідэалогіі».

Смысл политики идентичности мы можем вслед за известным теоретиком «радикальной демократии» Шанталь Муфф сформулировать с помощью следующих вопросов. Как концептуализировать наши идентичности в качестве индивидов и в качестве граждан так, чтоб одна не приносилась в жертву другой? Как сделать нашу принадлежность к различным сообществам ценностей, языка, культуры и т. д. совместимой с нашей общей принадлежностью к политическому сообществу, правила которого мы должны принимать? Иными словами, речь идет о поиске таких форм общности, которые уважали бы разнообразие и давали бы место различным формам индивидуальности. Проблема, таким образом, в том, как сочетать наши индивидуальные идентичности с правилами и нормами гражданского поведения. Это значит, что, говоря о политике идентичности, мы говорим не столько о политике как таковой, сколько о культурном измерении политики. Ведь идентичность в конечном счете, как полагает Мануэль Кастельс, представляет собой «процесс конструирования смысла на основе определенного культурного свойства, или соответствующей совокупности культурных свойств, которые обладают приоритетом по отношению к другим источникам смысла».

Полезно также иметь в виду предложенную Кастельсом классификацию форм и источников строительства идентичности, а именно: 1) легитимирующая идентичность — вводится господствующими институтами общества для расширения и рационализации своего господства над социальными акторами; 2) идентичность сопротивления — формируется акторами, которые находятся в ситуации их недооценки и/или стигматизации логикой господства; 3) проективная идентичность — социальные акторы на основе доступного им культурного материала строят новую идентичность, которая переопределяет их положение в обществе и направлена на преобразование всей социальной структуры. Политика идентичности и есть то поле, в котором сталкиваются во взаимодействии и борьбе названные формы и практики конструирования идентичностей. Очевидно, что основной проблемой оказывается разработка и принятие правил подобного взаимодействия.

Известно, что социальный опыт может быть описан весьма по-разному. Здесь мы выходим к вопросу о том, как политическое измерение опосредует знание, что предельно важно при анализе практик идентификации. Что в таком случае считать знанием? Или, с другой стороны, правильной политикой? Кто, в свою очередь, будет давать ответы на эти вопросы? Скажем, власть предлагает свою политику идентичности, опираясь на определенное знание, отражающее некоторый социальный опыт. Этой политике противостоит оппозиционная политика, тоже исходящая из определенного социального опыта, но абсолютно отвергающая при этом опыт, на который опирается власть. Очевидно, что при выборе здесь не работают традиционные критерии истины. Это политический выбор. Каким образом его может сделать рядовой гражданин? Как избежать при этом практик взаимного исключения?

Отсюда понятно, почему мы говорим именно о политике. Дело в том, что стремления, охватываемые «политикой идентичности», являются коллективными и публичными, а не только индивидуальными и приватными. Это — борьба, борьба теоретическая и социально-политическая, а не просто объединение в группы по интересам, борьба, связанная с разрушением прежних легитимаций и поиском признания и легитимности, а иногда и власти, а не только возможностей для самовыражения и автономии. Политика идентичности является политикой и потому, что она включает отрицание или замену тех идентичностей, которую другие, часто в форме различного рода ярлыков, хотели бы навязать от имени «всеобщего» борющимся за признание индивидам.

Следовательно, нельзя то или иное направление политики идентичности однозначно оценивать либо положительно, либо отрицательно. Скажем, зачастую очень трудно провести различие между политикой идентичности и группами интересов. Чтобы выйти из этой путаницы, нужно учитывать наличие нескольких аналитических уровней коллективного действия. Политика идентичности предполагает обращение, прежде всего, к какому-либо одному эмпирическому социальному актору. Включаясь в реальный политический процесс, такой актор вынужден неизбежно упрощать интересующие его вопросы, отвлекаясь от того, что не все в обществе является политическим. Если же все стороны идентичности переводятся исключительно на политический уровень, то неизбежна тенденция к сектантству, т. е. осмыслению себя в качестве единственного «правильного» социального актора. Тогда, скажем, и появляется запаянный в «хрустальный сосуд» белорусский «народ», «правильная» идентичность которого оказывается достоверно известной исключительно «носителям сосудов». Конечно, ради целей коллективного действия всегда необходимо определять концепцию «мы», однако такое определение не может быть установлено раз и навсегда: оно развивается в процессах согласования. В противном случае политика идентичности будет опасной не только для общества, но и для самой себя. Это наглядно показывает «идеология белорусского государства», но столь же опасным в случае обретения власти будет и зеркально противоположная политика идентичности. Реальные субъекты в обоих случаях остаются без выбора. И понятно почему: идеологизированная политика, вне зависимости от «знака» идеологии, такой выбор уже давно сделала, «свою» традицию определила. А потому их остается только принять.

По словам П. Бурдье, политическое действие как таковое возможно постольку, «поскольку у агентов, включенных в социальный мир, есть знание (более или менее адекватное) об этом мире и поскольку можно воздействовать на социальный мир, воздействуя на их знание об этом мире. Это действие призвано произвести и навязать представления (ментальные, словесные, графические или театральные) о социальном мире, которые были бы способны воздействовать на этот мир, воздействуя на представление о нем у агентов». Думаю, что здесь Бурдье фактически формулирует основания всякой политики идентичности. Бурдье также показывает, как смена дискурса (появление, например, еретического дискурса) задает политические измерения реального действия, превращая идентитарные практики в политические практики. Можно сказать, что борьба за идентичность требует переосмысления путей утверждения демократической организации общества, поскольку в ситуации множественности конкурирующих идентичностей оказывается по ряду существенных моментов нерелевантной классическая либеральная модель демократии. Я вернусь к этому вопросу во второй части статьи.

Иными словами, нам всегда важно учитывать, как конструируется реальный субъект политики идентичности. Последуем опять здесь за Ш. Муфф. В частности, важным является ее тезис о том, что «социальный агент конституируется набором „субъективных позиций“, которые никогда не могут быть зафиксированы в закрытой системе различий. Он конструируется разнообразием дискурсов, в рамках которых имеют место не некие необходимые отношения, но постоянное движение переопределения и замещения». А это значит, что в проблемном поле политики идентичности мы неминуемо вступаем в сферу столкновения принципов конструктивизма и эссенциализма.

Социальный конструктивизм отвергает идею эссенциализма о том, что идентичность, как индивидуальная, так и коллективная, дается нам «естественным образом», существуя в той или иной форме «изначально». В действительности, даже сама эта «изначальность», традиция и т. п. являются сегодняшним политическим выбором, хотя и опирающимся на некий, чаще всего мифологизированный социальный опыт. Достаточно в этой связи напомнить, как, например, конструируется в провластном дискурсе политики идентичности и в оппозиционном ему дискурсе образ «настоящего» белоруса. Мы имеем тут совершенно разных «белорусов», хотя обе конструкции опираются фактически на один и тот же социальный и исторический опыт. А это, в свою очередь, означает, что нельзя упрощенно относиться к эссенциализму. Важно понимать, почему он всегда присутствует, особенно на уровне повседневного дискурса и, соответственно, деконструировать этот дискурс с тем, чтобы он не подменял собой теоретический и политический анализ, что как раз применительно к политике идентичности мы чаще всего и наблюдаем. И здесь основное — о каком субъекте идет речь. Так, в нынешних белорусских спорах присутствуют самые разные субъекты, но почти отсутствует один, и главный, — гражданин. Конечно, этот субъект весьма скучноват по сравнению, скажем, с придуманными «белорусофилами», «русофилами» и прочими «филами», но без него разговор о политике оказывается вне реальной политики.

Важно, таким образом, учитывать, что одним из наиболее фундаментальных проявлений политики идентичности является «производство истории», или прошлого. Конструирование прошлого всегда есть проект, селективно организующий исторические события с точки зрения непрерывности их связи с современным субъектом, создавая тем самым привлекательную репрезентацию жизни, ориентированную на настоящее, т. е. некую жизненную историю, оформленную в качестве акта самоопределения. И поскольку история есть дискурс идентичности, вопрос о том, кто является «владельцем» истории, есть вопрос о том, кто способен идентифицировать себя и другого в данное время и в данном пространстве. Многочисленные идентичности подразумевают многочисленные истории, т. е. рассказы о себе.

Следовательно, существенно не столько просто противопоставлять эссенциализм и конструктивизм, сколько видеть поле возможных стратегий анализа проблематики идентичности. Скажем, при определенных обстоятельствах, прежде всего политических, могут быть полезными, конечно, самокритичные, притязания на сильную, фундаментальную и общую идентичность, например, когда определенная идентичность подавляется или недооценивается господствующими дискурсами. Путь выхода из господства эссенциалистских подходов к идентичности заключен тем самым не в простой перестановке акцентов, а скорее в умножении теоретических и практических инструментов, с которыми мы можем приступать к проблемам идентичности и различия. Борьба, связанная с политикой идентичности, это не просто борьба между теми, кто претендует на различные идентичности, но и борьба внутри каждого субъекта, поскольку многочисленные и конкурирующие дискурсы нашей эпохи оказываются вызовом любым усилиям достичь устойчивого самосознания и внутренне согласованной субъективности. Черно-белое мышление здесь нам не поможет, а только усугубит проблему.

Идентичность, как известно, формируется по отношению к серии различий, которые социально осознаются. Именно поэтому и возникают соответствующие политические отношения, что требует разработки регулирующих их норм. Фундаментальную роль в подобных отношениях играет власть. Скажем, в ситуации притязания на единственно правильную идентичность сильная идентичность будет склонна рассматривать различия как зло, ненормальность и т. д. и, соответственно, пытаться их устранить. Иными словами, идентичность невозможна без различия, и одновременно явно или неявно она стремится его уничтожить. Именно в этом состоит парадокс «подлинной идентичности», «знания пути» и прочих подобного рода конструкций. Двойственность тут скрыта, во-первых, в пространстве между обязательностью наличия идентичности и ее стремлением к догматизации и, во-вторых, в очевидной неспособности любого упорядоченного образа жизни разместить в одном гармоническом целом все идентичности, которые могут претендовать на такое место: это — «неизбежная несправедливость» (Ницше) в практике справедливости. Задача в том, чтобы не отбрасывать эту двойственность, но бороться против ее отрицания и упрощения. Это и делает неизбежной политику идентичности: формировать идентичность, значит, создавать для нее социальное и концептуальное пространство, но такое, которое неминуемо вторгается в пространства, доступные для других возможностей. Приемлемый ответ на эту ситуацию состоит не просто в пересмотре структуры некоторых идентичностей, поддерживаемых сегодня, но и в пересмотре самой формы, в которой индивиды и коллективности воспринимают идентичности.

При этом нужно видеть, что, как отмечает Тэд Гитлин, политика идентичности есть нечто большее, чем просто выражение своеобразных мышления и чувствительности, характерных для определенных индивидов. Это — утверждение принадлежности, поиск комфорта, путь к сообществу, чувство принадлежности к которому является одновременно и защитой, и нападением, способом преодоления исключения и умолчания. Не случайно, что здесь мы часто сталкиваемся с натурализацией и реификацией идентичностей, с идеей, что социальные группы обладают сущностной идентичностью. Анатомия превращается в судьбу. Это значит, что идентичности создаются не в лабораториях или аудиториях, но конструируются в конкретных социальных практиках, что и делает как сами эти практики, так и знание о них политическими, ибо они всегда являются взаимодействием смыслов, которые мы вкладываем в те или иные социальные действия.

Именно поэтому сегодня столь большое значение придается культурному измерению политики идентичности. По словам Арджуна Аппадураи, когда мы указываем на культурное измерение любого феномена, то подчеркиваем идею связанного с ситуацией различия, т. е. различия по отношению к чему-либо локальному, воплощенному и значимому. Но это требует и более тонкого подхода к самой культуре; ее, полагает Аппадураи, нужно рассматривать не столько как «существительное», что, собственно, и порождает проблемы с политикой идентичности, сколько как «прилагательное», т. е. как специфическое измерение совершенно конкретных социальных феноменов, измерение, которое связано с размещенным в ситуации и материализованным различием и не задано как таковое заранее. В данном контексте весьма важна для нашей темы предпринятая Аппадураи критика того, что он называет культурализмом, т. е. «политикой идентичности, мобилизованной на уровне нации-государства», когда культура (как «существительное») превращается в судьбу. Акцент на культуралистской мобилизации как раз и выявляет опасные, эксклюзивистские тенденции политики идентичности. Наверно, не будет преувеличением утверждение, что культуралистскими являются все направления политики идентичности в нынешней Беларуси.

Обращение к культурному измерению политики идентичности это во многом обращение, говоря языком Аппадураи, к «работе воображения» как определяющей черте современной социальной жизни. В отличие от прошлого, воображение сегодня, показывает Аппадураи, уже не простая фантазия, побег от реальности, элитное времяпрепровождение или созерцание; «воображение становится полем социальных практик, формой работы (в смысле как труда, так и культурно организованных практик) и формой согласования между сторонами деятельности (индивидами) и глобально определенными полями возможностей. … Воображение сейчас в центре всех форм деятельности и как таковое является социальным фактом и ключевым компонентом нового глобального порядка». Очевидно, что особое значение здесь принадлежит богатству и многомерности воображения, его информационной базе. Вряд ли мы можем сказать, что такие качества характеризует сегодня воображение различных субъектов политики идентичности в Беларуси вне зависимости от занимаемого ими в политическом поле места.

В свое время Бенедикт Андерсон показал, какую роль играет печать в практиках воображения и конструирования наций. Схожая связь, полагает Аппадураи, может быть найдена между работой воображения и возникновением постнационального политического мира. Ведущая роль в этом принадлежит электронным масс-медиа, превращающим в условность всякого рода границы. Эпоха, когда публичные сферы и политика идентичности имели почти исключительно национальный характер, завершается, что, кстати, тоже плохо понимается белорусскими акторами политики идентичности, все еще мыслящими в духе общества раннего модерна. Политика идентичности сегодня зачастую становится медийной по самой своей сути: благодаря электронным СМИ приобретают новые измерения практики конструирования «воображаемых сообществ». Формируются «новые содружества», принимающие транснациональный и даже постнациональный характер. В таких медиасодружествах, или «братствах», пересекаются различные формы локального опыта, создавая возможности для транслокальных социальных и политических действий, которые в ином случае было бы трудно вообразить.

Из сказанного понятно, что неотъемлемой частью политики идентичности является «борьба за признание». Идентичность есть всегда притязание на признание со стороны других, как индивидов, так и институтов, что особенно значимо в ситуации нынешнего социального плюрализма, миграционных потоков, диаспор, фрагментации общества. Очевидно, что такая борьба особенно важна для идентичности сопротивления и проективной идентичности. При этом борьба за признание не сводится к утверждению простой терпимости по отношению к различным идентичностям.

Притязания на легитимность или признание есть нечто большее, чем притязания на толерантность. Ключевое значение имеет то, что общие структуры взаимного признания могут утверждаться даже в аргументах, акцентирующих различие и отрицающих общий моральный дискурс. Это выражается в двух моментах. Во-первых, значение идентичности, являющейся предметом борьбы за признание, почти всегда утверждается не только в качестве противоположности другим идентичностям, но и в пределах особого поля общей релевантности — например, политического устройства, конечно, демократического. Сторонники политики идентичности выдвигают притязания на обладание различием, признаваемым в качестве легитимного в пределах определенного поля, например, сферы занятости или правового поля, где люди с различными идентичностями выдвигают схожие притязания. Во-вторых, в пределах разных идентичностей, в пользу которых выдвигаются политические притязания, имеют место различного рода подгруппы. Чтобы политика идентичности работала, она должна скорее не акцентировать эти различия, а использовать общую структуру референции, в рамках которой станет очевидным единство различных подгрупп.

Соответственно, это означает необходимость противостояния всякого рода «безусловным идентичностям», притязания на которые весьма часто скрываются за политикой идентичности. Дело в том, что в существенной своей части политика идентичности включает суждения о категориях индивидов, которые предположительно разделяют некоторую общую идентичность. Тем самым появляется возможность отвлечься от конкретного взаимодействия и социальных отношений, в рамках которых постоянно пересматриваются идентичности, причем одна идентичность может представляться более значимой, чем другие. Отвлечение от подобной конкретики неизбежно порождает сдвиг к явному эссенциализму (так сказать, к борьбе за приобретение «козыря»), в чем и заключается основная опасность политики идентичности.

Отсюда явно или неявно проистекает весьма опасный политический аргумент: если бы не было той или иной группы, то и не было бы никакой политики идентичности борющейся за признание группы. Сошлемся в этой связи на Крейга Кэлхоуна: «Противоречие между идентичностью — якобы единственной, унитарной и интегральной — и идентичностями — множественными, пересекающимися и обособленными — неизбежно как на индивидуальном, так и коллективном уровнях. … Попытки подвести любую совокупность отношений под безусловную идентичность или привлечь любую категорию с устойчивым значением всегда, до определенной степени, тенденциозны и вызывают сопротивление. Это значит, что, будучи живой, идентичность всегда есть проект, а не завершенный результат, что указывает на ее неизбежно временный характер, на то, что мы в своей жизни облекаем себя идентичностями не статически, но ориентируясь на будущее и на практическое действие».

Вопрос в том, кто может быть действительным субъектом подобной демократической политики идентичности. К этому мы и обратимся во второй части статьи.

__________________________________________

Цитированная литература

Бурдье П. 2003: Описывать и предписывать. Заметка об условиях возможности и границах политической действенности // Логос. № 4-5.

Мядзвецкі А. 2005: Клопат пра незалежнасць: Беларусь у люстэрку дзяржаўнай ідэалогіі (http://belintellectuals.com/discussions/?id=71).

Рудкоўскі П. 2005: Нацыянальны дыскурс і лібэральны мардабой // АРХЭ. № 5.

Appadurai, A. 1996: Modernity at Large. Cultural Dimensions of Globalization. Minneapolis: University of Minnesota Press.

Calhoun, C. 1995: Critical Social Theory: Culture, History, and Challenge of Difference. Oxford: Blackwell.

Castells, M. 1997: The Power of Identity. Malden, MA: Blackwell.

Gitlin, T. 1994: ‘From Universality to Difference: Notes of the Fragmentation of the Idea of the Left’, in Calhoun, C. (ed.) Social Theory and the Politics of Identity. Oxford: Blackwell.

Mouffe, C. 1995: ‘Democratic Politics and the Question of Identity’, in Rajchman, J. (ed.) The Identity in Question. New York: Routledge.