Прежде всего нужно сказать о том, что открытый диалог между российскими и белорусскими политиками и интеллектуалами (слово «интеллектуалы» следует понимать в расширительном смысле, — это те, кто не приумножает материально-предметный мир) — явление в наши дни небывалое. Чаще мы выступали свидетелями «раздельных» монологов — наступательных и реактивных, а также полуанонимных констатаций «широкого общественного диалога». То Путин что-то передаст Лукашенко через журналистов, то Лукашенко Путину — через тех же журналистов. Неудивительно потому, что журналисты чаще всего оказывались виновными в том, что лидеры друг друга недопонимают.
Нежданно свалившийся на голову диалог (напомним, что он состоялся в программе С. Шустера «Свобода слова» на НТВ, а позже был ретранслирован по всем белорусским каналам), все же продемонстрировал «переводческий» потенциал политической публицистики (понимаемой как слово, выставленное на публику). Без посредников-публицистов политические лидеры двух стран вообще друг друга не понимают.
Казалось бы, тезаурус один и тот же: участники дискуссии пользуются сходными понятиями («благосостояние», «безопасность», «интеграция»). Но, похоже, что эти слова присутствуют в различных семантических полях. Или, говоря проще, участники диалога играют в несовместимые языковые игры. При этом продуктивная коммуникация между указанными игровыми стратегиями решительно невозможна: «правила» одной игры расцениваются как нарушения в другой игре и наоборот. А поскольку компромисс требует взаимопонимания (хоть какого-то), то он — как практический компромисс — практически невозможен.
Первоначально казалось, что эти языковые игры являются родственными или даже совпадают в своих бранных аспектах. Но выяснилось, что даже бранные слова не могут адекватно транслироваться в обоих направлениях. Например, российская сторона утверждает: «у вас нет демократии!»; на что белорусская: «нет, это у вас отсутствует демократия!» и тут же добавляет: «вы разрушаете свой экономический потенциал»; на что россияне немедленно реагируют: «это вы разрушаете свой потенциал, у нас-то рост!»; «нет, это у нас рост, а у вас падение!» — парируют белорусы. Очень мило получилось про долги. Оказывается, обе стороны убеждены, что противоположные обе стороны «живут за наш счет» и «не платят долги». Вопрос, который поставит в тупик кого угодно: что понимают обе эти стороны под термином «долги»?
Можно перейти к более частным примерам. Затрагивая животрепещущий вопрос о благосостоянии, Анатолий Чубайс заявляет:
«Сегодня Россия лидер по всем базовым показателям. По валовому внутреннему продукту на душу населения в полтора раза выше в России, чем в Беларуси. По средней заработной плате: 170 долларов в России, 140 долларов — в Беларуси. По количеству автомобилей, холодильников, телевизоров, видеомагнитофонов на одного жителя в России в полтора раза больше все параметры, чем в Беларуси… Хоть макроэкономику, хоть обыкновенную жизнь нормального человека возьмите. Это факт».
На что замминистра экономики РБ Анатолий Тур:
«У нас пенсия выше, чем у вас, не намного, но выше… Разрыв между высокими, крупными доходополучателями и низкими: в Беларуси — восемь к одному, а у вас один к восемнадцати. И ваш ВВП большой на душу населения главным образом создается группой отраслей топливно-энергетического комплекса, у нас — реального».
Российская сторона склонна оценивать благосостояние в терминах «богатства наций» (роста доходов, материальных благ и пр.), а белорусская — в терминах равного распределения «нехватки». Идею Минска можно постичь, если перетолковать «богатство» как его нехватку, т. е. желание его иметь как нечто утраченное. Но такая идея не равноценна идее «богатства», ибо речь идет не о стремлении к процветанию, а о реванше обойденных. Кстати, диаграмма «сопереживаний» зафиксировала наибольший всплеск понимания белорусской аудитории в момент вступления знаменитой литургии: «нефть и газ, и то, где Анатолий Борисович руководит, там труд белорусов огромный вложен, мы города строили. Нас оттуда вышвырнули, и мы сегодня оттуда ничего не получаем».
Память о том, что «русские» строили в Беларуси заводы и изредка продавали газ по бросовым ценам, репрессирована и вытеснена. Подобно тому как белорус защищал беспомощного русака от немецкого захватчика, он также строил ему нефтяные вышки и, что естественно, на некоторую их часть претендует. В общепринятом политическом словаре это, вроде, называется историческими претензиями. Которыми после возникшие после развала СССР новые государства решили не обмениваться. Не всегда удается, конечно, этого избежать, но, можно предположить, что для россиян является неожиданностью нынешний каталог белорусских претензий. Но, по всей видимости, концепция исторических претензий в данном случае неприменима: речь идет не о Керченском проливе и не о конкретных нефтяных вышках. Следовательно, речь идет о своеобычном мегаломанском вокабулярии, в котором понятие «исторические претензии» нагружено иными значениями.
Такая же несводимость исходной терминологии проявляется в подходах к пониманию законности. Для Лукашенко «законность» — это нечто вроде «врожденной» склонности государственной власти, им олицетворяемой, вовремя вмешиваться в ситуацию и восстанавливать справедливость. Для Чубайса такое понимание законности является, мягко говоря, шокирующим. Ибо под «законностью» он склонен понимать не ложные добродетели конкретного лица (что бы это лицо ни олицетворяло), но способность общественных институтов восстанавливать справедливость на паритетных началах без вмешательства властей. Или что-то в этом духе.
Примечательно рассуждение Лукашенко по поводу демократии:
«Вот самые оппозиционеры у нас, возглавляющие самую оппозиционную газету в Беларуси, сидит в одном зале с Президентом, вот буквально рукой подать. И он меня упрекает в том, что я диктатор, такой, сякой, и вообще плохо к оппозиционным газетам и к нему отношусь. Он спокойно мне в лицо бросает такие обвинения. Ну что, не демократия?»
Для российских гостей, уже уяснивших, что «демократия» не является синонимом слова «Лукашенко», белорусский президент должен представляться радикальным субъективистом картезианского толка, поскольку «демократию» он находит внутри себя. Напомним, что предыдущая картезианская медитация завершилась тем, что в феноменологическом потоке своих внутренних переживаний наше общее Я обнаружило «законность». Лукашенко не нов: однажды Кант уже нашел закон в себе и звездное небо над головой. Кстати, свою великую истину о демократии Лукашенко возвестил в ответ на реплику Иосифа Середича, для которого, как выяснилось, «демократия» — это равные тарифы на доставку государственных и негосударственных газет. Пожалуй, у Середича нет предтеч, это уже чистая инновация — тарифицированная демократия. На первый взгляд, Середич внес известную путаницу в сумятицу, царящую в студии. Но если подойти к этому вопросу более педантично, то взгляды Лукашенко и Середича в чем-то существенном пересекаются: владелец «Народной воли» полагает, что Президентская Воля и являет собой искомый ключ к тарифам, а, следовательно, и демократии.
Самый первый вопрос к Александру Лукашенко касался «врагов интеграции». Его задала главный редактор «Белорусской деловой газеты» Светлана Калинкина. Пожалуй, полезно привести фрагмент стенограммы.
С.К.: Я хочу напомнить, Александр Григорьевич, что в своё время Анатолия Борисовича Вы называли врагом интеграции. Сейчас вы назвали Волошина и Приходько. Объясните мне, пожалуйста, почему по мере продвижения к светлому будущему у Вас всё больше появляется врагов в таком вот благородном деле?..
А.Л.: Ну, я Светлане могу сказать только одно, и вам тоже, и всем зрителям. У меня врагов нет. Я президент, у меня не может быть врагов. И по определению быть не может, потому что я президент и глава государства.
С.К.: Александр Григорьевич, я говорила не о Вас, а об интеграции. И Вы говорили об интеграции.
А.Л.: Это неприемлемо. И даже Калинкина, со всеми оппозиционными журналистами для меня не являются врагами, это граждане страны, где я президент. Нравятся они мне или нет.
Между тем многоликая российская сторона несколько раз повторила мысль о том, что российско-белорусская интеграция осуществляется не с 1999 г., и даже не с 1994 г., но с 1992 г.; она началась с подписания ряда документов Кебичем и Черномырдиным. Тот факт, что Лукашенко является продолжателем, а не основателем традиции подписывания всевозможных российско-белорусских бумаг, не зафиксирован ни в его сознании, ни в сознании, скажем, Всеволода Янчевского. Что стерилизовало память белорусской политической элиты? Радикальное картезианское сомнение?
Важно одно: все в этом мире суть предикаты Президента. Он есть вместилище нас всех. Напомним, что в Него входит даже Светлана Калинкина, да и «БДГ» вкупе с ее шоферами, распространителями и читателями. Можно было бы предположить, что данный ультракартезианский (на самом деле он никогда ни в чем не сомневался и ни в чем не раскаивался) Субъект создал наш мир посредством своего слова. Точнее сказать, потока болтовни. Не натыкается ли этот предельный солипсизм на преграду, если иметь в виду невмещающуюся-в-него-Россию? Разве Чубайс может быть предикатом Лукашенко? Может показаться нелепым, но белорусская Сторона в это верит: «Анатолий Борисович, если будет трудно, мы всё равно тебя возьмем. Ты наш…»
Вряд ли нужно удивляться тому, что Лукашенко всю передачу жаловался на «непонимание». Поскольку все языковые значения определяются Лукашенко без операции их опосредования некими «внешними» референтами (или интерсубъективным взаимодействием), то ни о каком взаимопонимании речи быть не может. Представления белорусской стороны, а равным образом и политическая практика совершенно неконвенциональны. Конвенциональность — минимальное и необходимое условие политической игры в ситуации, когда ни одна из сторон не имеет возможности (или желания) прибегать к насильственным действиям. Собственно, это условие игры как таковой. На мой взгляд, имеются две возможности универсальных правил именования — тоталитарная система говорения от имени масс и разговор на доступном языке пушек. Во всех иных случаях следует пытаться понять друг друга, исходя из ситуационной логики, а не путем апелляции к каким-то высшим ценностям.
Говоря о конвенциональности, я ни в коем случае не имею в виду возможность создания какого-то универсального политического словаря со строго установленными значениями слов или напротив — возрождения таинственного праязыка, который мы все узнаем, как только услышим. Кажется, что Лукашенко взывает именно к этому типу исторической памяти, попутно подозревая российских политиков в имитации эффекта неузнавания. Но проблема в том, что многие из них действительно не узнают этого праязыка. Почему? Потому что его никогда не существовало. Высказывание типа «белорусы осваивали Сибирь» в советском словаре было решительно невозможно. Равно как и утверждение «вы живете в диком измерении» (притом, что Беларусь в это измерение вроде бы хочет переместиться). Это новый политический словарь, созданный радикальным солипсическим воображением. В этом смысле несправедливо рассматривать Беларусь в качестве реликта советской системы. Это такой реликт, который даже прошлую, советскую историю осмысливает сквозь призму белорусской миссии. Догадайтесь, как при этом выглядит будущее. Догадайтесь, что понимается под сближением и под измерением, в которое мы стремимся. Это измерение батькаушчыны, которая есть тоже предикат.
Такое тотальное взаимонепонимание совершенно обесценивает и, более того, обессмысливает аргументы сторон — причем, не только белорусской, но и российской. Все приводимые цифры, факты и имена циркулируют в различных, несовместимых и несоизмеримых пространствах, в различных координатных сетках. Кто, как и куда развивается (регрессирует), сказать решительно невозможно, поскольку существуют два развития-регресса, осуществляемые в предельно разобщенных контекстах, которые связывает между собой лишь магическое заклинание «интеграция». По сути дела, цель данного повествования — показать, как остро грации недостает интер’a.
Предположение, что кто-то разделяет взгляды Лукашенко, а кто-то не разделяет их, принципиально неверно. Кто-то либо входит, либо не входит в Лукашенко. Это фундаментальный принцип. Он, во всяком случае, объясняет кризис так называемой инте/грации (предлагаю впредь писать ее именно таким образом). Беларусь входит в Лукашенко, а для России он тесноват. Почему? Потому что Россия является «пористой» текстурой; через эти поры в нее проникают иные миры — каждый со своей уникальной языковой игрой. Можно ли переписать плюральность человеческого космоса при помощи белорусского тезауруса? Есть разные точки зрения на этот счет, но я склоняюсь к распространенной.