Доклад о так называемой белорусской государственной идеологии был прочитан руководителем страны с явной претензией на послание «urbi et orbi». Прозвучи это выступление семь-восемь лет назад, оно действительно стало бы для многих настоящей сенсацией. Сегодня же заявление о создании государственной идеологии — неприятная неожиданность лишь для тех интеллектуалов, которые по-прежнему все еще наивно ждут от этого государства каких-либо существенных реформ. Но по-другому и быть не могло. Этот очередной шаг в прошлое давно прогнозировался, поскольку белорусский авторитарный режим после 1994 года изначально отличался сильными тоталитаристскими тенденциями.
На уровне общей фразеологии и конкретной политики основные постулаты политической идеологии нынешней правящей элиты были обозначены еще в первые годы ее пребывания у власти. Они представляют собой эклектический набор отдельных элементов марксизма и кейнсианства, рыночного и феодального социализма, либерализма и консерватизма, панславизма и национализма, атеизма и православия. Однако интегральным политико-идеологическим качеством белорусского режима является реакционный советский консерватизм, выражающий не просто тоску советского традиционалистского сознания по умирающей эпохе, но его боевой дух, стремление любой ценой исключить Беларусь из процессов глобализации и демократизации, реставрировать в модифицированном виде узловые элементы советского порядка (от восстановления СССР и управленческой вертикали типа «партия — Советы» до единых политдней и принудительных субботников). Это не нормальная лево-консервативная реакция на динамику событий, происходящих в стране (и мире) после 1991 года, а крайнее выражение доморощенного советского консерватизма — активное противодействие прогрессу.
Советский консерватизм так или иначе нашел отражение и в этой речи главы государства. Правда, ничего принципиально нового по содержанию представленной идеологии мы не услышали. Единственной настоящей новостью явилась не сама идеология, а открыто заявленное намерение придать ей официальный статус «белорусской государственной идеологии» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поэтому основная часть доклада была посвящена вопросам «совершенствования идеологической работы». Однако прежде, чем заняться собственно вопросами «идеологической нашей работы», докладчик решил дать в начале своего выступления «характеристику белорусской государственной идеологии, ее основным составляющим». Мы последуем за ним шаг за шагом.
Для чего все это нужно?
Первая часть выступления фактически стала квинтэссенцией и развитием старых идей. В докладе была предпринята попытка систематизировать и, что самое любопытное, обосновать главные составляющие правящей идеологии, придать ей более научный и в то же время привлекательный вид. Оставим пока в стороне содержательные характеристики представленных в докладе идей (к ним мы вернемся позднее), чтобы ответить на центральный вопрос. Что же, собственно, заставило нашего руководителя на исходе девятого года своего правления обратить столь пристальный взор на вопросы идеологии и вытащить на свет Божий еще один узловой компонент советского порядка — «государственную идеологию» и «идеологическую работу»?
В докладе мы не найдем внятного ответа на этот конкретный вопрос. Но оратор дает невольную подсказку, когда применяет драматически-образное сравнение: «Идеология для государства — то же самое, что иммунная система для живого организма. Если иммунитет ослабевает, любая, даже самая незначительная, инфекция становится смертельной. Точно так же с государством: когда разрушается идеологическая основа общества, его гибель становится только делом времени, каким бы внешне государство не ни казалось сильным и грозным». Поэтому «общество не может существовать без целостного свода идей, ценностей и норм, объединяющих всех граждан. Государство без идеологии, как и человек без мысли, не может жить и развиваться, тем более противостоять внутренним и внешним угрозам и вызовам».
Уже одно то, что государство отождествляется с обществом, — великолепно по своей архаичности, уносящей нас как минимум в XVIII век. Этот давно преодоленный философский стереотип был реанимирован в советском тоталитарном сознании, которое по определению не способно разграничивать государство и гражданское общество как две автономные, относительно самостоятельные сферы. Вслед за проповедником идеи коллективистской свободы Ж.-Ж. Руссо для такого сознания не существует проблемы ограничения сферы действий и полномочий государства в отношениях с гражданским обществом и личностью, как и не существует самой проблемы прав человека и меньшинства. Ведь государство как живой организм не может не заботиться о благополучии своих членов, которые в свою очередь обязаны думать о благе государства. Таково общеидеологическое кредо любого тоталитарного сознания, в том числе советского.
Итак, государство — живой организм, которому хочется жить и развиваться. Но, к несчастью, в окружающей среде полно опасных вирусов, способных нанести государственному организму непоправимый ущерб. Даже самая незначительная болезнь может привести его к гибели. Только сильная иммунная система в виде основательной идеологии дает государству возможность оставаться сильным и грозным, эффективно бороться с врагами внутренними и внешними. Попробуем перевести этот организмический и почти эзопов язык на строгий понятийный аппарат политической науки.
Известно, что политики нередко используют идеологию в качестве инструмента, позволяющего им за морально возвышенной и привлекательной фразеологией скрывать свои собственные интересы, подлинную мотивацию своих действий и поступков. В нашем случае оратор выдает личную обеспокоенность будущим выстраданного им собственного политического режима за общественную обеспокоенность судьбой белорусского государства как такового. За нарочито общими фразами о необходимости спасения государства с помощью идеологии выглядывает плохо скрываемое желание использовать идеологию для спасения режима личной власти. И для такого беспокойства есть серьезные основания.
Персоналистский режим в Беларуси всегда опирался в основном на эмоциональную, безусловную поддержку, когда определенная часть населения поддерживает политику своего лидера невзирая ни на что, даже на постоянное ухудшение условий своей жизни. В то же время практически полностью отсутствует инструментальная, условная поддержка, степень которой прямо пропорциональна степени результативности власти, ее способности эффективно служить рационально осознанным интересам граждан. Длительная разбалансированность обеих видов поддержки ослабляет политическую систему и ведет ее к гибели. Однако самая неэффективная система может и в таких условиях существовать относительно долго, если она располагает мощными средствами легитимации власти и воспроизводства эмоциональной поддержки: персональная харизма лидера, традиции повиновения, популярная идеология.
До недавнего времени стратегический запас прочности белорусского режима определялся главным образом запасом харизматической легитимности главы государства. Сегодня, напротив, наблюдается процесс стремительной эрозии его персональной харизмы. Электоральный рейтинг упал, по данным последнего опроса НИСЭПИ, до беспрецедентных 26,2%. Слабеют традиции повиновения, особенно в крупных и средних городах. Растущее недовольство самых различных групп общества своим бедственным положением грозит обернуться широкими протестными настроениями. Появились первые симптомы дезинтеграции власти. Режим теряет былую устойчивость. В стране постепенно созревают предпосылки внутриполитического кризиса. И все это происходит в преддверии грядущего референдума об отмене ограничения количества сроков избрания одного и того же лица на пост президента РБ. Понятно само собой, что в столь неблагоприятных условиях референдум может сыграть роль, прямо противоположную той, которую ему отводит власть — роль катализатора кризисных процессов.
Таким образом, сама логика борьбы за удержание государственной власти привела правящую элиту к необходимости укрепить пошатнувшуюся харизматическую легитимность режима его идеологической легитимацией. А это предполагает четкое формулирование и внедрение в массовое сознание адекватной, консервативно-советской идеологии, природа и функции которой таковы, что она может полноценно существовать только в государственной форме.
В тактическом отношении идеологическая кампания понадобилась в первую очередь для того, чтобы создать накануне референдума хотя бы видимость массовой эмоциональной поддержки и оправдать нейтрализацию инакомыслящих в государственных структурах, к чему докладчик открыто призвал высокое собрание, заявив буквально следующее: «Недопустимо, когда чиновники или преподаватели учебных заведений не разделяют государственной идеологии… С теми, кто идет вразрез с государственной политикой либо колеблется, нужно, товарищи, решительно расставаться». Вот так совершенно определенно говорит устами оратора дух славного ленинско-сталинского прошлого.
В стратегическом, долгосрочном плане новая старая идеология призвана обеспечить укрепление у подданных иммунитета к бациллам индивидуальной свободы, собственности, благосостояния, консервацию у них архетипов советского менталитета и мобилизацию лево-консервативного электората России. Весь вопрос в том, способна ли будет архаично-убогая по содержанию идеология выполнить свою «великую» мобилизующую функцию? Но мы пока умолчим о мобилизационных возможностях советского консерватизма, чтобы вернуться к ним после.
Договоримся о понятиях
«Прежде всего, — предлагает докладчик, — давайте определимся, что такое идеология?» Давайте! Обсуждая что-либо серьезное, необходимо, как говорил Блез Паскаль, сначала договориться о терминах. «Идеология, — поучает нас оратор, — это система идей, взглядов, представлений, чувств и верований о целях развития общества и человека, а также средствах и путях достижения этих целей, воплощенных в ценностных ориентациях, убеждениях, волевых актах, побуждающих людей в своих действиях стремиться к целям, которые мы перед собой поставим».
Данная дефиниция напоминает скорее определение понятия мировоззрения, а не идеологии. В ней упущена самая главная отличительная особенность любой идеологии: оправдание с помощью определенной доктрины притязаний какой-либо политической группы на власть. Правда, и в этом многословном изречении содержится подсказка — намек на некую группу, обозначенную местоимением «мы». Кто это «мы»? Присутствующие на докладе «руководящие работники республиканских и местных государственных органов», т. е. правящая элита. Публикация доклада была поэтому предназначена не для нее, а для остального общества. Итак, идеология необходима для того, чтобы помочь нам, правящей элите, волевыми актами побуждать народ стремиться к тем целям, которые мы перед собой ставим. Это — поистине язык повелителей, претендующих на монопольное обладание истиной.
Оратор хочет определиться и с понятием «государственная идеология», предлагая подумать об этом ученым. Любой специалист сформулирует определение этого понятия примерно следующим образом. Государственная идеология — это официальная идеология государства, навязываемая всему обществу как единственно верное учение. Она не допускает либо серьезно ограничивает существование других идеологий, которые объявляются ложными и враждебными. Она, как правило, обязательна для всех и делит общество на просвещенную элиту, постигшую абсолютную истину, и темную или заблудшую массу, которую надо вразумлять и перевоспитывать. Для чего создается мощная система идеологической обработки населения, манипулирования массовым сознанием. При этом всякое инакомыслие подавляется, ибо без единой идеологической веры невозможно массовое послушание.
Государственная идеология — характерная черта всех тоталитарных и полутоталитарных государств. Типично авторитарные режимы не имеют единой идеологии, они скорее основаны на размытой концепции национального интереса. В этой связи весьма странным выглядит утверждение, что «государственная идеология — это не изобретение коммунистов, а атрибут, присущий… любому государству. Все государства и во все времена опирались и опираются на идеологические принципы, в концентрированном виде выражающие основные ценности своего общества, цели его развития».
Ни один человек с некоторым историко-политическим образованием не станет утверждать, что государственная идеология появилась вместе с появлением государства. Более того, у древних и средневековых народов едва ли не тотальной формой общественного сознания была религия. Она же служила одним из основных способов легитимации власти, когда та оправдывалась ее божественным происхождением. Присутствие в тогдашнем общественном сознании отдельных идеологических элементов (например, аристотелевское обоснование рабовладения) еще не говорит о наличии самой идеологии, тем более государственной. Идеологии, как особой системы взглядов и представлений, формирующей политику определенной политической группы, не существовало вплоть до эпохи Просвещения.
Что же касается государственной идеологии, то она вместе с тоталитаризмом становится реальностью лишь в XX веке. Исторически первыми формами государственной идеологии стали советский коммунизм и итальянский фашизм. Затем она установилась в Германии в виде национал–социализма. В целом примерно треть населения Земли испытала на себе воздействие той или иной формы государственной идеологии.
А как у других?
Но оставим историю в стороне. Посмотрим, каким представляется оратору положение дел с идеологией в современных демократиях. Он находит, что государственная идеология переживает настоящий расцвет в… США и Западной Европе. «В государствах Запада… по масштабам и широте охвата сфер жизни и агрессивности идеологическая работа… ничуть не уступает, если не превосходит советскую практику. …Посмотрите, с каким поистине континентальным размахом ведется идеологическая работа в Соединенных Штатах Америки. …Для оправдания принимаемых мер задействуются все мыслимые и немыслимые информационные ресурсы. Так сегодня происходит с идеологическим обоснованием войны с Ираком».
Прошедшая в США и некоторых других странах пропагандистская кампания против режима Саддама Хусейна, которая так сильно взволновала докладчика, отнюдь не доказывает существования на Западе единой, государственной идеологии. Мы позволим себе спросить, почему не вспомнил оратор про многотысячные демонстрации протеста в США и Западной Европе против войны в Ираке? Почему он не помнит, что кабинет Тони Блэра висел буквально на волоске, когда значительная часть британского парламента выступила против участия своей страны в военной операции в Персидском Заливе? Наверное, потому что подобные примеры противоречат его излюбленному тезису о широком государственно-идеологическом охвате всех сфер жизни западного общества.
Иной вопрос, что любое демократическое правительство стремится заручиться поддержкой большинства населения, чтобы эффективнее проводить свой политический курс. Для достижения этой цели правительство использует все доступные ему каналы и формы общественных коммуникаций, в том числе организует проведение PR-кампаний, информационно-рекламных и пропагандистских акций. И это обычная практика.
Но все дело в том, что в демократических странах правительства действуют в условиях идеологического плюрализма, свободного соревнования идейных взглядов, платформ, ценностей, что исключает возможность появления официальной идеологии. Правительства и поддерживающие их политические силы не обладают монополией на информацию и не имеют полного контроля над СМИ (не в пример Беларуси, где, по признанию докладчика, в распоряжении замглавы Администрации Президента по идеологии «весь научный и информационный ресурс страны»). Правящие элиты подвергаются острой критике, которая в последние годы в ряде случаев усилилась. Постоянно предлагаются проекты альтернативных политических решений, которые повышают вероятность нахождения оптимальных путей развития. Периодически сменяются парламенты и правительства, что содействует гибкой коррекции политического курса.
«Независимо от того, — поучают нас далее, — кто у власти в Штатах, Великобритании: республиканцы или демократы, лейбористы или консерваторы, идеологические устои остаются незыблемыми. Большинство населения поддерживает власть как институт, видя в ней свою опору и защиту. …Для государства будет катастрофой, если его идеология станет меняться с каждыми выборами».
В современном плюралистическом обществе нет и не может быть общей, одной на всех идеологии. Любая политическая группа так или иначе исповедует свою собственную идеологию, чтобы стать правящей и использовать полученную власть в соответствии со своими целями. Поэтому всякая идеология носит достаточно выраженный тенденциозный характер. Однако конкуренция между идеологиями (например, двухсотлетняя борьба между двумя главными в США идеологиями — либерализмом и консерватизмом) не позволяет ни одной из них превратиться в монопольную идеологию, обреченную на загнивание и все менее полезную для общества.
В то же время многие ценности и нормы в ходе открытой конкуренции становятся достоянием всего общества и тем самым утрачивают собственно идеологический характер. В современных демократиях это произошло, например, с либеральными ценностями свободы, прав человека, равенства перед законом. Сегодня они признаются практически всеми основными политическими силами, независимо от их идеологической ориентации.
То, что оратор воспринимает как «идеологические устои», на самом деле представляет собой ценностно-нормативный консенсус, наличие в западном обществе согласия в отношении фундаментальных ценностей и норм. Он означает признание и уважение всеми прав и свобод человека, идейно-политический плюрализм, демократические правила игры, верховенство закона и т. д. И эти ценности являются действительно «незыблемыми», поскольку они приобрели характер общенационального кредо и положены в основу конституций демократических стран.
В условиях консолидированной демократии основные расхождения между политическими группами возникают порой по смешным с точки зрения белорусского обывателя проблемам: запрещать аборты или разрешать, обучение в школах девочек и мальчиков должно быть раздельным или смешанным и т. д. В то же время практически не являются объектом идеологической борьбы ряд фундаментальных вопросов, которые все еще раскалывают многие недемократические и переходные общества: капитализм или социализм, рыночная или плановая экономика, демократия или автократия и т. д. Сама постановка такого рода дилемм воспринимается как знак дурного тона.
Докладчик прав, когда говорит, что «идеологические» устои в западных странах остаются неизменными независимо от выборов. Это — проявление господства национальных ценностей и норм, составляющих духовную, мировоззренческую основу всего общества. Но он не прав, когда называет смену идеологий в государстве с каждыми выборами «катастрофой». Это — проявление демократического соревнования партийных идеологий в рамках ценностно-нормативного консенсуса. Общие фундаментальные ценности не меняются с выборами. Выборы приводят к периодической смене правящих идеологий.
Любые попытки государства навязать обществу какую-либо единую идеологию, сделать ее обязательной для всех неизбежно ведут к тоталитаризму, подавлению индивидуальной свободы, террору против инакомыслящих. Подобные попытки особенно опасны в расколотых обществах, к каким относится белорусское. Для таких обществ характерны резко расходящиеся идейно-политические ориентации, что порождает серьезные барьеры при их согласованиях. Это нередко заставляет участников политического процесса применять насилие, принудительно навязывать оппонирующей стороне свою точку зрения и т. д. И здесь действительно выборы могут означать не простую процедуру передачи власти от одной группы к другой, а революцию или реакцию.
«Новые» и особенно «старые» демократии шли к общественному консенсусу длительное время, через жесткую борьбу различных политических сил, их идеологий за влияние на общество и контроль над государством. Этот процесс вел к постепенной демократизации государств, которые стали играть значительную роль в привитии людям общих взглядов, ценностей и ожиданий, создании общих мифов и символов, поддержании национальной идентичности. Подобного рода государственная политика способствует сегодня росту однородности политической культуры граждан и, следовательно, укреплению стабильности общества и государства.
Огромное внимание западных правительств к политической социализации граждан подтверждает, по мнению выступавшего, факт существования в их странах государственной идеологии. При этом он представляет дело так, что государство — например, Франция, Германия — едва ли не монопольно руководит политическим образованием. «Идеологические аппараты этих государств, — уверяет нас оратор, — с детства прививают своим гражданам ценности, объединяющие немцев, французов. Воспитывают верность гражданскому долгу». В воображении немедленно возникает картина кипучей работы во французских и немецких детских садах, школах и вузах специальных идеологических отделов, посредством которых государство внедряет, прочищает, охраняет, оценивает, запрещает, хватает, исключает.
Конечно, ни в одной стране мира политическое образование не свободно полностью от идеологического содержания. Однако только в тоталитарных и некоторых авторитарных государствах политическое образование подменяется внедрением в массовое сознание официальной идеологии. В демократических странах такое образование базируется на совершенно иных принципах. Это — общие ценности, идейный плюрализм, отсутствие монополии на руководство политическим образованием, равноправное участие в образовательных программах всех (в том числе оппозиционных) партий и неправительственных организаций, свобода выбора идей и убеждений. Например, в Германии основная роль в распространении политических знаний принадлежит не только школам и университетам, но и фондам политического просвещения, существующим при политических партиях. В ведении государства лишь самая общая координация и частичное субсидирование политического образования.
Вместо того, чтобы обратить внимание на необходимость изучения зарубежного опыта негосударственных образовательных организации, докладчик умалчивает об их существовании. В тоже время он совершенно справедливо предлагает перенять у Запада принцип «почвенничества»: «идеологию государства надо выстраивать на своем, родном фундаменте». Что ж, опустимся на родную землю.
Любая идеология чего-либо стоит, если она опирается на духовно-практический опыт исторического развития того общества, сознанием которого она стремится овладеть. Докладчик, как видно, это хорошо понимает. Более того, обращаясь к отечественному прошлому, он предлагает заглянуть в «историю становления идеологии независимой белорусской государственности».
До сих пор в докладе речь шла о «государственной идеологии», теперь же оратор вдруг заговорил об «идеологии независимой государственности» (как будто со сменой понятия ничего не меняется в предмете обсуждения). Выступающий, сам того не замечая, временно становится на позицию… порицаемого им национализма. Последний есть не что иное, как идеология и политика создания и укрепления независимого национального государства, т. е. трансформации национальной идентичности в «национальное тело». Однако государственная и национальная идеологии не суть одно и то же. Не каждая государственная идеология является национальной, не каждая национальная идеология претендует на роль государственной.
Одно дело — так называемый этнический национализм, который рассматривает нацию в этнокультурном смысле, как этнос, существующий наряду с другими этносами. Такой национализм стремится к образованию независимого государства одного титульного этноса. Для него характерна идея подчинения прав человека коллективистскому служению интересам титульной нации. Что при определенных обстоятельствах ведет к установлению этнократии, крайней формой которой является фашизм (массовое насилие и жестокость в отношении инородцев, «этнические чистки»).
И совсем иное дело — гражданский национализм, который рассматривает нацию в государственном смысле, как демос, т. е. как всех граждан одного государства. Такой национализм стремится к образованию независимого государства, объединяющего все этносы на своей территории в государственную нацию, которой номинально объявляется титульная этнонация. Гражданский национализм признает приоритет прав человека над интересами нации и, в первую очередь, право каждой свободной личности на добровольный выбор своей этнокультурной принадлежности в рамках общего восприятия независимого национального государства как ценности и нормы. Такой подход позволяет избежать крайностей этнонационализма, сбалансировать права этнического большинства и меньшинств и является сегодня общепринятым в демократическом мире.
Наши истоки
Посмотрим с этих позиций, как, по мнению докладчика, обстоят дела с белорусским историческим наследием в сфере национальной идеологии. Оратор предваряет свой короткий ретроспективный обзор следующим тезисом: «Белорусы не унаследовали от предков целостной идеологии независимой государственности». Пусть так! Но что из этого следует? Само собой напрашивается вывод, что белорусский народ за свою трудную многовековую историю накопил немалый этнокультурный и политический опыт, который может быть положен в основу идеи национальной государственности. Однако доклад разворачивается в совершенно иной плоскости.
Ни словом не обмолвившись о протобелорусской государственности в Полоцком княжестве (наверное, из-за его особого сепаратизма по отношению к Киевской Руси), оратор делает легкий реверанс в сторону Великого княжества Литовского (ВКЛ): «Мы по праву гордимся тем, что белорусский язык в Великом княжестве Литовском определенное время был официальным языком». Но не спешите гордиться дальше. «…Никому, — продолжает выступающий, — даже самому ярому националисту, не придет в голову утверждать, что Великое княжество Литовское было самостоятельным белорусским государством со своей белорусской государственной идеологией».
Докладчик опять терминологически перескакивает с национальной идеологии на идеологию государственную, которая якобы существует у всех государств и во все времена. Так как мы уже разобрали этот вопрос, то не будем к нему возвращаться.
Насчет того, что никому не приходит в голову трактовать ВКЛ как «самостоятельное белорусское государство», можем уверить выступающего в совершенно обратном. Приходит, и еще как! Многие белорусские историки, например, Н. Ермолович, прямо объявляют ВКЛ национальным белорусским государством. Конечно, научная состоятельность этого вывода весьма сомнительна, но, с другой стороны, определенная мифологизация и упрощение, «выпрямление» собственной истории, безусловно, содействует актуализации национальной идеи, ее более легкому усвоению массовым сознанием. Именно поэтому культурная элита Литвы, конструируя в свое время собственную национальную идею, прибегла к еще более откровенной фальсификации истории, трактуя ВКЛ как этнически литовское государство.
Мы, признаться, давно придерживаемся того мнения, что ВКЛ было донациональным династическим государством. Это одно из самых могущественных государств средневековой Европы не могло быть национальным по определению. Период образования государств-наций начинается лишь с ХVIII–XIX вв. Вместе с тем в этническом смысле ВКЛ, полное название которого было Великое княжество Литовское, Русское и Жемойтское, представляло собой прежде всего литовско-белорусско-украинское государство. Причем белорусы, которые называли себя в разных местах по-разному, составляли в конце XVI века (после присоединения к Польше украинских земель) большинство его населения.
Правящая династия в ВКЛ была литовского происхождения, однако белорусские земли вошли в состав княжества преимущественно на добровольно-договорной основе и обладали автономным статусом. Более того, борьба между католической (литовской) и православной («русской») партиями, которая велась с переменным успехом, привела к утверждению равенства в правах всех представителей феодальной знати независимо от этнической и религиозной принадлежности. С начала XVI в. представители белорусской шляхты начинают занимать руководящие посты в центральных органах власти ВКЛ. Великое княжество Литовское превращается в общее государство литовской и белорусской знати — Отчизну.
Вне этих рамок утверждение, что ВКЛ не было самостоятельным белорусским государством, является исторической полуправдой. Но разве сама по себе эта несамостоятельность заслуживает порицания? Разве белорусское государство уже с самого начала должно было выступать в национальной форме? Напротив, именно благодаря существованию преднационального ВКЛ начинает активно развиваться этническое самосознание населения Беларуси, его язык и культура. И, как следствие, у него постепенно (особенно у шляхты) формируется чувство своей государственной литвинской общности, отграниченной от других славянских общностей. Что в отдаленной перспективе могло привести к возникновению литвинского гражданского национализма и трансформации ВКЛ в полиэтническое — прежде всего, литовско-белорусское — государство-нацию. Однако история распорядилась по-своему. Массовая полонизация в XVII–XVIII вв., а потом и русификация подорвали жизненную среду литвинской государственнической идеи.
Тем не менее, невозможно себе вообразить белорусскую национальную идеологию без обращения к идеям, институтам и событиям периода ВКЛ. Современный белорусский национализм есть продукт литвинского духа. Белорусам стоит гордиться не только белорусским государственным языком ВКЛ. Редкий народ в мире может похвалиться тем, что его мыслители одними из первых в эпоху феодального абсолютизма выдвинули идеи гуманизма, индивидуальной свободы, гражданского общества и гражданского патриотизма. Тем, что на его земле и его предками был создан уникальный для того времени строй конституционной (пусть шляхетски ограниченной) демократии, позволившей мирно сосуществовать и сотрудничать разным народам и конфессиям. И этот строй значительно ближе к ценностям и нормам современной демократии, нежели общественные порядки прошлого многих других государств.
Оратор, как мы видим, с небрежной легкостью, советской принципиальностью устранил вопрос о ВКЛ как источнике национального вдохновения белорусов. Еще решительнее он проявляет отрицательные черты советского сознания в своих нападках на Белорусскую Народную республику (БНР). «…Уже в силу того, —говорится в докладе, — что она была учреждена под присмотром оккупационных немецких властей и была фактически создана этими властями… БНР не могла оставить нам в наследство идеологию белорусской государственности или хотя бы элементы этой идеологии, чтобы мы могли на нее опираться».
Опять старая (преднамеренная?) путаница в понятиях. То докладчик уверяет нас в необходимости создания «белорусской государственной идеологии», то вдруг отсылает нас к истории становления «идеологии независимой государственности». То нам говорят об «идеологии белорусского государства», то делают акцент на «идеологии белорусской государственности». Подобно тому, как в советском сознании государство сливается с обществом, точно так же оно не видит различий между государственной идеологией и идеологией государственности.
Оратор порицает БНР потому, что она была учреждена на оккупированной территории. Какой неисторический упрек! БНР не могла по определению возникнуть на территории, подконтрольной большевикам и Советской власти. Более того, оратор совершенно открыто ставит в вину БНР то, что она якобы была создана немецкими властями. Но разве еще не до прихода немецких войск в Минск Исполком Всебелорусского съезда обратился к народам Беларуси с Первой Уставной грамотой, в которой он объявил себя временной властью в Беларуси? Разве официальный Берлин не отказался признать новое независимое государство? Разве первоначально немецкие оккупационные власти не разогнали Раду и Народный Секретариат БНР, запретив их деятельность? И разве БНР не явилась закономерным политическим результатом второго «национального возрождения», начавшегося в Беларуси на рубеже XIX–XX вв., когда появляется субъективно осознанная национальная идея и белорусская интеллигенция начинает борьбу за превращение белорусского этноса в современную нацию?
Конечно, в деятельности Рады БНР были допущены серьезные тактические ошибки. Но они отнюдь не преуменьшают великого исторического значения этой первой попытки создания независимого белорусского государства. БНР впервые сформулировала и попыталась реализовать на практике основные демократические принципы национально-государственного строительства, то есть, те самые «элементы идеологии» белорусской государственности, на которые не хочет опираться нынешняя власть, делая вид, что их якобы не существует. На самом деле, деятельность БНР оказала серьезное положительное влияние на развитие национального самосознания белорусского народа. Если бы не БНР, то весьма сомнительно, что большевики пошли бы на создание БССР.
БНР, в сущности, разделила незавидную участь многих других несоветских республик, возникших на «окраинах» бывшей царской империи. Все они были объявлены антинародными и подавлены Красной армией. Однако в сегодняшних Украине, Армении, Грузии, Азербайджане такие республики рассматриваются как прямые предшественницы их нынешней государственности, а даты их возникновения везде отмечаются как национальный праздник. Везде, кроме современной Беларуси.
Итак, опыт ВКЛ не является источником формирования идеологии белорусской государственности, потому что он-де «литовский». Опыт БНР также не годится, потому что он-де «оккупантский». Где же тогда искать исторические точки опоры для идеологии современной белорусской государственности?
Советско-имперский нарциссизм
Как бы предвосхищая этот вопрос, оратор переходит к советскому периоду в белорусской истории. Он резюмирует свой взгляд на положение белорусов в составе Советского Союза в одном пространном рассуждении, центральное место