Процессы регионализации в Восточной Европе настолько многоплановы, что трудно ожидать от их участников какой-либо согласованной исторической легитимации этих проектов. Если о национальной исторической политике как политической инструментализации истории во имя конструирования национальной идентичности и утверждения «здорового патриотизма» в Восточной Европе говорят, начиная с середины двухтысячных, то об общем региональном измерении исторической политики пока говорить преждевременно. Понятие Geschichtspolitik (историческая политика) родилось в немецких дискуссиях 70-80-х годов ХХ века о преодолении прошлого (Vergangenheitsbew? ltigung), когда у правительства Гельмута Коля появилась потребность вывести тему немецкого патриотизма из тени ответственности за преступления нацизма. В 2004 году некоторые польские историки и политики позаимствовали этот термин (polityka historyczna) для обозначения своей программы возрождения неоконсервативной национальной идеологии, опирающейся на ценности этнического патриотизма позапрошлого века. Вслед за поляками к инструментам исторической политики стали охотно прибегать на всем постсоветском пространстве. В отличие от традиционной для этого региона политизации истории историческая политика, по мнению ее критиков, уже не опирается на идеологическую монополию тоталитарной власти, а представляет собой набор практик мобилизации административных и финансовых ресурсов государства отдельными политическими силами для индоктринации исторического сознания и коллективной памяти всего общества (http://carnegieendowment.org/files/ProEtContra_3.2009_all_screen.pdf). В то же время опасность исторической политики видится в ослаблении плюрализма интерпретаций исторических событий и подавлении конкуренции политических акторов.
На региональном уровне попытки интернационализации исторической политики чаще всего приводят к международным конфликтам, а не к согласованию национальных мифологий. Если на западе, в Европейском союзе идет довольно успешный поиск общей европейской исторической политики, то Восточная Европа еще далека от аналогичных попыток создания образов транснациональной истории. Кроме того, реальные процессы экономической интеграции в этой части Европы пока мало зависят то их идеологического оформления. Создание транспортного и энергетического кластеров, таких как девятый панъевропейский транспортный и Евро-Азиатский нефтетранспортный коридоры, способны сблизить страны региона больше, чем согласованная историческая политика. Тем более, что некоторые политические силы, находящиеся у власти, предпочли бы сегодня не настаивать на политических или идеологических смыслах такой интеграции. Однако, с другой стороны, никто не гарантирует, что без региональной символической мобилизации разметка этого пространства не окажется беспочвенной.
Поскольку регионы — такие же воображаемые сообщества, как и нации, то, даже не углубляясь в далекое прошлое, нетрудно разглядеть, как с помощью исторической политики делаются попытки заставить работать агрегаты коллективного воображения.
В декабре 2002 года в Копенгагене на заседании Европейского Совета было решено, что расширение ЕС не должно привести к возведению новых барьеров между Союзом и его непосредственными соседями. Благополучие стран-членов ЕС не в последнюю очередь зависит от превращения «кольца друзей» на границах Союза в зону мира и стабильности.
Однако политика нового соседства оказалась одновременно легитимацией новой диалектики Европейского пространства. По одну сторону — семья европейских народов, по другую — те, кого следует считать лишь соседями. И в число этих соседей попали Украина и Ливан, Беларусь и Марокко, Россия и Египет. По существу, концепция нового соседства оказалась мало чувствительной к реальному многообразию этой европейской периферии. Изобретение новой идентичности «Соседа» по канонам классического «ориентализма», было болезненно воспринято постсоветскими государствами Восточной Европы, озабоченных своей европейской перспективой. С другой стороны, констатация диалектической структуры новой европейской реальности не избавила ЕС от подозрений в экспансионизме. В России весьма болезненно отреагировали на покушение на свои «канонические» территории, мотивируя это, в том числе, и разрушением того единства, которое «зиждется на совместной объективной истории» (С.В.Лавров). Это недовольство России еще больше усилилось в связи с оформлением программы «Восточное партнерство». На борьбу с этой новой угрозой в Российской Федерации были мобилизованы значительные административные, финансовые и интеллектуальные ресурсы. Кампания разоблачения фальсификаций истории имеет все признаки исторической политики: политический контроль над интерпретацией истории в науке и образовании, попытки законодательного регулирования толкований исторических фактов, создание специальных институтов надзора над архивами и издательствами. Подробный анализ всех этих практик есть в работах Алексея Миллера (http://carnegieendowment.org/files/ProEtContra_3.2009_all_screen.pdf).
Этой стратегии противостоят проекты исторической легитимации региональной интеграции в Восточной Европе. Прежде всего, это два конкурирующих польских проекта транснационального лидерства. В 2009 году в польской прессе разгорелась дискуссия о парадигмах Восточной политики этой страны. Близкий к правящей партии «Гражданская платформа» эксперт по постсоветской проблематике Бартломей Сенкевич (http://tygodnik.onet.pl/1,31176,druk.html) и министр иностранных дел Польши Радослав Сикорский (http://wyborcza.pl/1,76842,6978098,Min__Sikorski_dla__Gazety___1_wrzesnia___lekcja_historii.html?fb_xd_fragment#? =& cb=f2fdad030776b48& relation=parent.parent& transport=fragment& type=resize& height=21& width=120) опубликовали статьи, которые были восприняты как призыв признать крах ягеллонских имперских амбиций Польши в восточной политике. Критика была адресована не только политическим конкурентам из партии «Право и справедливость», но разрушала одну из главных внешнеполитических парадигм Третьей Речи Посполитой, в основе которой лежала идея ответственности Польши за судьбу своих восточных соседей. Вопрос о региональной идентичности Восточной Европы для поляков — это в значительной степени вопрос о географических границах этой ответственности. Концепция Мерошевского-Гедройца с 1989 года обеспечивала национальное согласие относительно лидерской роли Польши в регионе и позволяла защищать своих соседей на востоке от российского экспансионизма с одной стороны, а, с другой, выступать адвокатом их европейских притязаний. Воплощением этой парадигмы в международной политике стала программа «Восточное партнерство» и ягеллонская историческая политика, которая при Качиньских приобрела достаточно радикальный характер. В 2005–2007 годах на службу политической пропаганде были мобилизованы научно-образовательные структуры, инструментализирующие историю и, прежде всего, Институт национальной памяти. В качестве регионального исторического мифа соседям предлагалось согласиться с тем, что подлинное лицо Литвы, Украины и Беларуси определилось в период их вхождения в состав Речи Посполитой, а разделы Польши привели к разрушению и искажению сущности этих народов. (http://jazon.hist.uj.edu.pl/zjazd/materialy/kloczowski.pdf)
Призыв сменить историко-политическую парадигму, с которым выступили лидеры «Гражданской платформы», не в последнюю очередь был мотивирован неспособностью ягеллонской идеологии привести в движение механизмы коллективного воображения в соседних странах. Самым большим разочарованием стала реакция Украины в период президентства Виктора Ющенко. Украинская историческая политика так и не откорректировала свой миф казацкой державы в плане ослабления его антипольского пафоса. Но еще больше обострила противоречия между странами украинская интерпретация национально-освободительного движения, героизировавшая абсолютно неприемлемые для поляков фигуры. Не возникло гармонии и между польским и литовским историко-политическими мифами.
Внешнеполитическая стратегия «Гражданской платформы», подчиняющая отношения с восточными соседями общеевропейской политике безопасности, была наречена в Польше политикой Пястовичей. Этот исторический образ, заимствованный из политического обихода ХIХ века, должен в противовес имперским амбициям Ягеллонов символизировать участие Польши в европейском проекте на Востоке. Представитель этой династии князь Болеслав Храбрый, присоединившийся на короткое время к императору Священной Римской империи, в 1000 году был признан лидером цивилизованного мира на восточной окраине Европы. Однако эта новая парадигма исторической политики еще не успела утвердиться в польском обществе и обрасти соответствующими институтами. Не исключено, что «европеисты», как их еще называют в Польше, вообще не нуждаются в инструментах традиционной исторической политики. Их цель находится на западе, а не на востоке. Поэтому нет оснований ожидать, что улучшение отношений Польши с Россией может означать начало диалога двух имперских идеологий о судьбе Восточной Европы. У польской правящей партии больше нет имперской идеологии, а есть прагматическое отношение к восточным соседям.