«Повелитель мух» — знаменитый философский роман английского писателя Уильяма Голдинга, потрясшее мирового читателя ровно полвека назад (первое издание — 1954 год) повествование о группе мальчиков из церковного хора, в результате аварии оказавшихся на необитаемом острове. Роман вошел в число наиболее известных литературных творений прошлого столетия. Написанный с жестокой убедительностью, «Повелитель мух», в котором отразилась реакция автора на шок от второй мировой войны, возвращал в пространство мировоззренческих споров вопрос о природной человеческой сущности. По мысли Голдинга, война показала, насколько хрупок романтический миф о естественной доброте и мудрости человека, скрывающего в себе неисчерпанные резервы ненависти и зла. Насколько может быть опасным увлечение руссоистским «благородным дикарем», призывом к возврату в «естественную социальность», завораживающими образами безгреховности в отсутствие понятия греха и великолепного в своей спонтанности героя, населявшего воспетый древними «золотой век».

* * *

Освобождение от «пороков буржуазной цивилизации», провозглашенное нацизмом, развязало инстинкты, удерживаемые в сумеречных тайниках человеческого сознания, и не только сделало их легальными и респектабельными, но и напрямую связало с исполнением долга. Впечатав в пряжки воинских ремней «С нами Бог» и извратив христианскую мораль (как был извращен Ницше — балансирующий на грани безумия философ художественной свободы), фашизм превратил массовые убийства из произведений гениев злодейства в скучное развлечение подмастерьев. В выполнение повседневной функции, наподобие необходимости чистить зубы. В этосе гитлеризма, находившегося «по ту сторону» христианского (и европейского) разделения на добро и зло, существовали свои представления о том, что такое «хорошо» и что «плохо».

В официальной идеологии Третьего Рейха, первой, если не считать СССР, «единой государственной идеологии» в истории (здесь можно посочувствовать белорусским госсми, восхищающимся оригинальностью отечественного опыта), не было тотального человеконенавистничества. Просто объяснялось, почему «естественным образом» одни люди еще до рождения более важны, чем другие. Эти последние, строго говоря, не относились нацистами к роду человеческому вообще. Для этого следовало признать, что уникальность человеческой личности и отдельное человеческое существо ничего не значат. Значимость определяется коллективной принадлежностью не к целому даже, состоящему из частей, но к особой ээсенциальной инстанции — нации, расе, культуре, государству. Для нацизма эти инстанции в сердцевине своей не происходят просто от человека, как, например, в теориях общественного договора, и не улавливаются позитивизмом наук. В качестве инстанций они не создаются, не творятся, но являются в определенные моменты существования космоса как реализации предустановленного смысла, наподобие абсолютной идеи Гегеля, только без гегелевского рационализма. Они несут в себе ценности абсолютного природного порядка, истоки которого надрациональны и потому недоступны простому человеческому уразумению или, наоборот, мистическим образом самоочевидны, но в любом случае не подлежат обсуждению. (Как в свое время Сократа казнили не за то что, что он отвергал закон и традицию, именно следуя им, он согласился принять смерть, но за то, что он попытался их объяснить.)

Открыто отвергнув международные нормы, издевательски комментируя негодование мирового общественного мнения, нацистский режим сосредоточился на «внутренней» легитимности. В СССР тоталитаризм выводился из «материалистического понимания истории», констатации наличия фундаментальных исторических законов, оттолкнувшись от которых, можно было при известной сноровке через цепь последовательных рассуждений доказать железную правомерность пребывания у власти человека с фамилией Сталин или Брежнев. В этом отношении советская действительность основывалась не на утверждении «цивилизационного своеобразия», задним числом приписываемого ей философическими наставниками российского лево-патриотического движения, а на вполне «западной» модели рациональности, методологически, однако, архаичной, упрощенной и вместе с тем чрезвычайно гипертрофированной. Источниками же гитлеровской легитимности стали миф, трансформированный из поэтического образа народа в бюрократическую доктрину («Миф XX века» — название книги Альфреда Розенберга, второго по распространенности после «Майн Кампф» манифеста «правды» нацизма), пафос возвращения к «традициям предков», целостности и спонтанности арийского бытия, порушенного «иудео-христианской» моралью либеральной цивилизации.

«Традиция» при этом трактовалась вне ее способности к изменению и эволюции, хотя бы под воздействием внутренних и внешних технологических и экономических условий, что в исторической перспективе в принципе логично только для обществ, сохраняющихся в первобытном состоянии. Но идейные постулаты гитлеризма как раз таки отрицали логику и, в сущности, линейную концепцию истории как таковую. Еще одним грустным парадоксом было то обстоятельство, что взыскуемая традиция Нибелунгов в «натуральном» виде в Германии начала 20 века отсутствовала напрочь. Кандидатами в «расу господ» стали пресловутые «лавочники». И уже те себя показали…

Возрождение «традиции» закономерно реализовалось как нацеленная на ее экстраполяцию в будущее революция («иррационалистическая», по определению Альбера Камю, в отличие от «рационалистической» марксистской).

Мифология утратила духовное и эстетическое значение и была разжевана для чиновников, военных и «масс», получив статус «идеологии». Своеобразие и идентичность идеологии состоят именно в ее несовпадении с научным мышлением, опирающимся на логические доводы и дискуссии, на представлении об истине как неокончательном результате и предполагающем, что не существует понятий, которые нельзя было бы поставить под вопрос.

В гитлеровской Германии наука и в значительной степени философия (за исключением той ее части, которая прямо или опосредованно соответствовала «германскому духу») — рассадники запретных сомнений и пагубных для «традиции» новаций — были подвергнуты не только фальсификации, что в СССР достигалось посредством «Краткого курса», лысенковщины и т. п., но дискредитации и осмеянию. Широкую популярность получило высказывание руководителя Германского трудового фронта Роберта Лея: «Уличный дворник одним взмахом сметает в сточную канаву тысячи микробов. Ученый же гордится собой, открыв лишь одного-единственного микроба за всю жизнь». (Энциклопедия Третьего Рейха. Москва, Локид-Миф, 1996). Позиция гитлеровского государства была отражена в выступлении редактора газеты «Дер Штюрмер» Юлиуса Штрайхера перед студентами Берлинского университета. Штрайхер нарисовал на доске две чаши весов. «Чаша, внизу, — сказал он, — содержит мозг фюрера, чаша наверху, — Dreck [мусор, хлам] профессорских мозгов». (Там же). Теория относительности Альберта Эйнштейна, в частности, преподносилась как еврейский заговор с целью достижения мирового господства и обращения немцев в рабство. «Всемирный заговор против Германии» стал вообще основополагающей идеологемой при обосновании внешнеполитического военного реванша и истребления внутреннего инакомыслия.

Университеты нацисты справедливо считали препятствием для тоталитарного общества. Сразу после прихода Гитлера к власти началась чистка профессорско-преподавательского состава по идеологическому и этническому признаку. Национал-социализм стал главным содержанием преподавания. Все университетские курсы, даже по физике и химии, должны были включать элементы национал-социалистической идеологии (преподавалась «германская» физика и «германская» химия). Занятию академического поста предшествовал специальный курс переподготовки. Пока это было еще возможно, ученые в массовом порядке покидали Германию. Катастрофические потери, которыми все это обернулось для немецкой науки, общеизвестны. Еще хуже пришлось оккупированным народам. В Польше после прихода гитлеровской армии были закрыты все университеты до последнего.

Во всем этом сказалось и глубокое личное презрение Гитлера к интеллигенции. Сам он полагал, что интеллектуальная подготовка должна быть преимущественно заменена спортивными занятиями, телесным усовершенствованием молодежи. Гитлер утверждал, что «всякое образование в национальном государстве должно быть направлено прежде всего не на то, чтобы пичкать ученика никчемными знаниями, а на строительство здорового тела». Культ спорта, силы, физического совершенства как альтернатива чуждой нацизму интеллектуальной деятельности составил важный компонент формирования «нового человека» и выразился в усиленном внимании Третьего рейха к развитию спортивной инфраструктуры.

Еще один культ, который проповедовался в этой связи фашизмом, — превознесение «простого человека», выходца из народной массы, который стихийно чувствует высшую правду и способен, не обременяясь образованием и умствованиями, самостоятельно разобраться не только в тончайших вопросах внешней и внутренней политики, «по-народному» интуитивно находя правильное и непременно «простое» решение, но и проникнуть в смысл глубинных истин бытия, скроенных, впрочем, по его собственной мерке. Мир нацизма — это вселенная глазами «простого народа». Нужно ли говорить, что ни один из создателей, руководителей и идейных вождей Рейха не принадлежал к числу «высоколобых» интеллектуалов. Хотя в Германии, как и в дореволюционной России, преклонение перед народными низами пришло вовсе не из толщ «народного опыта», а было следствием романтических воззрений, себе на погибель, все той же интеллигенции.

Уничтожение представительной демократии и установление единоличной власти фюрера проходило под лозунгами, конечно, же осуществления «интересов народа», отстраненного, впрочем, от возможности выражать эти интересы вне действующей власти и трактуемого не как все население, а как та его часть, которая проявляла лояльность нацистскому режиму. Преследование, заключение в концлагеря и физическое устранение несогласных обеспечивало пропаганде, запрограммировано вульгарной и грубой, ввиду своей адресованности «массе», аргументы для настоятельного вбивания в головы немцев тезиса о «единстве германской нации» и воплощенной в фюрере «воли народа».

* * *

Отвращение, которое нацизм испытывал к интеллектуальной свободе, к «слишком умным», вытекало из самой сути концепции истины, на которую опиралась официальная идеология. Это не истина, устанавливаемая критическим мышлением, и не норма, принимаемая в результате голосования — основоположения всех демократий. Настойчивая апелляция к воле народа отнюдь не подразумевает народовластие, поскольку народовластие даже тавтологически и есть демократия, со всеми ее правилами и принципами, с отсутствием разделения граждан на «верхи» и «низы». Волю народа фюрер не спрашивает у последнего, а сообщает ему, прозревая ее в одиночестве своего мистического гения или разделяя с малочисленной группой «избранных». Не свободный выбор большинства составляет содержание единоличного, но «народного» правления, а сокровенные свидетельства визионеров и пророков, которые и решают, что является «традицией» и кто конкретно является народом, а кто его врагом и отщепенцем. Но чтобы властвовать, сперва нужно власть получить.

* * *

Время — вернуться к роману Голдинга. Дети, вынужденные устраивать на острове совместную жизнь, организовывают ее, воспроизводя различные формы «взрослого» общественного устройства. Копируя их фактически в виде игры — иначе они не умеют. Несерьезность и «потешность» этих форм представляется забавной только вначале. Вырванные из строгого порядка цивилизационных правил благовоспитанные мальчики Голдинга, оказавшись в «естественном состоянии», неумолимо движутся к естественному же спектру заложенных в человеке возможностей. От мужественного следования общечеловеческим нравственным законам до жестокой борьбы за власть, установления тирании, сопровождающейся убийствами и унижением слабых и несогласных.

* * *

Беларусь в известном отношении находится сейчас в состоянии «протогосударственности». Восприняв отдельные внешние демократические формы — конституцию, институты президентства и парламента, выборную систему и т. д., наша страна до сих пор не согласилась принять демократическую систему в ее целостности. Но выборы лишены смысла вне присутствия других элементов демократии. Отождествлять народовластие только с выборами и голосованием при всей важности этих процедур — элементарная политологическая неграмотность. Выборы как минимум должны осуществляться в условиях свободного выражения мнений всех граждан (иначе их результаты подобны «показаниям, полученным под давлением»). Власть не должна быть «приватизирована» одной из политических групп (численность которых не имеет принципиального значения), отождествившей себя с государством как таковым. То есть, необходимо наличие реального разделения властей и идеологического плюрализма, который и есть различие теоретических и мировоззренческих позиций (хотя бы из-за разницы, например, чтобы далеко не ходить, в уровне образования). И далее — по учебнику.

* * *

Известный польский политолог Антоний Каминский заметил как-то, что авторитарная власть — это слабая власть, поскольку вынуждена использовать силовые методы, не чувствуя за собой подлинной поддержки населения. Эта поддержка, придающая власти спокойствие и настоящую силу, и обеспечивается соблюдением демократических норм.

* * *

Претензии мирового сообщества к Беларуси вытекают вовсе не из оценки «белорусской экономической модели» (какое, в конце концов, сообществу до нее дело) и не из масштабных геополитических проектов маленькой, экономически неубедительной и мало кому известной страны. А из того, что белорусская власть, назвав себя президентом, парламентом и судом, согласилась играть по общим демократическим правилам. Придя к власти, однако, вполне «по Чубайсу», белорусское руководство уходить из нее не хочет уже вполне «по Кара-Мурзе» (См. А. Суздальцев. «Дервиш» 1, 2). Неувязка получается. Эта «неувязка» и беспокоит наших ближних и дальних соседей.

Ведь вопрос демократичности власти, помимо прочего, неизбежно есть вопрос ее легитимности. Есть вопрос — действительно ли данный уважаемый человек обладает правом высказываться от имени страны и ее граждан.