Жиль Делёз — Мишелю Фуко:
На мой взгляд, Вы были первым, кто как своими книгами,
так и практической деятельностью научил нас одной
из основополагающий вещей: что говорить за других — это подлость.
Совершеннолетие чернобыльской катастрофы было обставлено пышными торжествами (газетными статьями, выступлениями, митингами — по всему миру). Если, конечно, можно так говорить. На самом-то деле никто не знает как об этом можно говорить, хотя за истекшие 18 лет объявилось достаточно много лиц, претендующих на «правильную» модель скорби. Можно выразиться так: всякий уважающий себя политический субъект знает, что и как надлежит говорить по поводу «Чернобыля» и какое делать лицо, дабы стало оно преисполненным скорби. Все мы знаем о том, что чернобыльская авария — это «самая крупная техногенная катастрофа человечества», что в разрезе «радиоактивных выбросов» она тождественна 300 Хиросимам, что на долю Беларуси выпало 210 Хиросим, что были жертвы, что они будут, что… Но мне хотелось бы несколько сузить тему и поговорить о «Чернобыле» как о разновидности политического капитала — монете вполне действенной и действующей. Монете задействованной, и, подобно всякой монете, двуликой и двойственной. В подобную монету в свое время превратилось «11 сентября».
Лежащее на поверхности, подобно письму, «спрятанному» Эдгаром По, — наименее заметно. Видимо, по этой причине эффект Чернобыля замещает собой факт символической капитализации Чернобыля. Для осознания этого достаточно признать: на самом деле мы ничего не знаем ни о Чернобыле (почему происходят аварии на АЭС?), ни уж тем более — о последствиях подобных катастроф, однако мы хорошо осведомлены о том, кто и как располагает символическими ракурсами-отражениями данной проблемы.
Говорят, что через два года, т. е. когда ровесники чернобыльской катастрофы пойдут на дембель, ее последствия «пойдут на убыль». Однако и в этом мы точно не уверены. Возможно, более или менее адекватную картину чернобыльской катастрофы и ее последствий мы сможем получить лет примерно через 20-50 (или даже 100) — при условии, что усилиями различных научных центров и организаций (государственных, международных, независимых) будет реализован проект комплексных исследований, дающий в итоге ряд верифицируемых/фальсифицируемых результатов (а не отсылку к апокалиптическому образу 300 Хиросим). Различными аспектами чернобыльской катастрофы, конечно, занимались некоторые исследовательские структуры или независимые исследователи. Но занимались, словно некой разновидностью экстремального спорта. В большинстве случаев эти исследования окутаны тайной, их сопровождает масса темных историй — равно как и героев этих историй. Профессор Бандажевский в тюрьме, академик Нестеренко — на свободе, хотя и в этом точно быть уверенным нельзя, да вообще: неизвестно кто и где окажется в ближайшие двадцать минут. Вот вам и Чернобыль — табуированная прорва славянской культуры.
Существует другое измерение «чернобыльской проблемы», и оно — на поверхности, как сказано. Автору данных рассуждений несложно претендовать на известную новизну заявленной темы, ибо менее всего исследовалась как раз «поверхность» символической капитализации Чернобыля. Именно здесь — на поверхности покрытого зеленым сукном стола — разыгрываются различные версии чернобыльской памяти и чернобыльской скорби, чернобыльской заботы и чернобыльской озабоченности, делаются ставки, специфичные для поля политики, специфичные для поля экономики. В этом не следует искать ни проявлений восторга, ни факта цинизма. Это реальность нашего мира, вернее, одна из версий этой реальности, которая требует расшифровки и понимания. Мы ничего не поймем в «глубине» Чернобыля, если не научимся распознавать рисунок его «поверхности».
В первую голову следовало бы вспомнить о том, как разыгрывалась символическая ставка Чернобыля в начале 90-х, т. е. на заре становления российской / белорусской / украинской государственности. А разыгрывалась она не одномерно, не комплементарно, но агонально, т. е. в конфликте с самой собой. То, что в поле политики изначально рассматривалось как возможность для формирования акционерной структуры с ее социальной базой (так называемый «чернобыльский социум») и институтом представительства (президенты, председатели, управляющие), в поле экономической игры напоминало пресловутую палку о двух концах. В какой-то момент один из ее концов был оценен как более весомый: не только российская или украинская политическая элита, но и новый белорусский истеблишмент — все решили, что «инвестиции» важнее «помощи».
Если в случае с Россией это более или менее очевидно, то в случае с Беларусью не вполне. Тем не менее, факт стал фактом: если на политических форумах белорусские делегации время от времени произносили слово «Chernobyl», то на экономических форумах делали вид, что Chernobyl — это где-то на Украине (кстати, украинцы поступали ровно таким же образом). Нельзя, нельзя было пугать нежного, одержимого healthy life-style капиталиста, этого потенциального инвестора прозрачным зловещим облаком со смертоносными лучами. Или почвой, на которой вырастают помидоры — как в Испании, но не испанские.
Важно увидеть, как (в строгом соответствии с предположением Пьера Бурдье) поле экономики, извечно претендующее на фундирование поля политики, в самом деле стало его «фундировать». Говоря проще, проблемы транзита, газового сотрудничества, псевдоконкурентного сбыта, etc., были поставлены во главу угла, а проблемы, относящиеся к полю политики, права и культуры, были признаны второстепенными — конечно, во имя бытия, которое неизмеримо выше разговоров о нем. Во имя еды, которая полезнее говорения о еде. Или точнее: во имя социального порядка, который дает возможность нормально питаться группе людей, пусть даже не очень многочисленных и красивых. Сказанное относится к Чернобылю напрямую, ибо в основу государственной политики в какой-то момент лег «практический» (т.е. не всегда артикулируемый) тезис о Чернобыле как экономическом брэнде. Даже помощь, оказываемая различными западными инициативами, должна была быть взвешенной на весах «экономического эффекта». Другими словами, важно не то, сколько детей съездят за рубеж на лечение, но сколько денег пойдет в казну с целью дальнейшего перераспределения.
В свете сказанного несложно понять, почему государственный аппарат (склонный ассоциировать себя с «народом») начал активно поедать белорусские NGO (т.е. тот самый «народ»), осуществлявших распределение зарубежных трансфертов, адресованных «чернобыльцам». С одной стороны, потоки этой помощи следовало бы сконцентрировать в руках одного «поточного» держателя, разумеется, держателя уполномоченного; в противном случае нет «экономического эффекта» — помощь распыляется и уходит неизвестно куда. Можно сказать, в песок (детям — это как в песок). Можно вспомнить об «антикоррупционной» шумихе, развязанной в 1996 г. вокруг фонда «Детям Чернобыля». Казалось бы, это немецким общественным инициативам должно быть интересно, каким образом распределяются выделяемые ими средства. Но нет: государственная мысль первой полезла в чужой общественный карман.
Другой аспект проблемы не столь очевиден и касается уже упомянутых инвестиций. Дело в том, что NGO, капитализирующие «Чернобыль» в качестве широко понимаемой социальной проблемы, не рассчитывают на соответствующий эффект в полях политики и экономики. В отличие от Государства, как мы его знаем. В отличие от Аппарата. Известный результат деятельности независимых чернобыльских организаций — интерес к проблеме Чернобыля. Шум вокруг Чернобыля, препятствующий, как полагают белорусские как бы экономисты, притоку инвестиций. Словом, чернобыльская проблема должна быть полностью приватизирована, полностью капитализирована (одновременно во всех полях), полностью контролируема — разговоры о ней должны быть строго дозированы и позиционированы относительно замалчиваний.
Следует сказать между прочим, что экономическое «фундирование» — значимая черта белорусского (доминантного) образа мысли. Например, политический комментатор Ю. Шевцов рассуждает строго в коридоре этой доминанты, когда предлагает торговать с Западом посредством чернобыльской версии «зеленой идеи». Короче, Чернобыль должен стать брэндом, товарным знаком, ни больше не меньше. Да и вообще здесь много параллелей: совсем недавно официальная Беларусь усиленно лепила брэнд из «славянского братства», всерьез рассчитывая запродать его, по меньшей мере, по цене рыночных издержек Газпрома. И тот же самый by-product, сопроводительный эффект: в период интеграционного строительства были разгромлены все или почти все общественные и политические объединения, апеллирующие к идее единения с Россией. Та же корреляция с «поворотами к Западу». По-видимому, не случайно Европейский гуманитарный университет становится объектом аппаратного наступления в тот самый момент, когда «славянское единство» перестало котироваться на товарных биржах постсоветского политического поля, когда «пришло время» как-то налаживать отношения с Западом.
Логика этих наступлений проста, элементарна и узнаваема. Она диктуется «Аппаратным ускорением» экономического эффекта, базовой отдачи sui generis. Для того, чтобы концентрировать / контролировать тот или иной финансовый поток, необходимо ликвидировать все альтернативные каналы связи (с Западом, с Россией). Канал должен быть единственным. Легко увидеть последствия праксиса, стоящего на базе этой логики: везде, где побывал Аппарат — мертвые поля, выжженные пространства. Как в чернобыльской зоне. И, разумеется, ни инвестиций, ни помощи. Или, как на днях выразился белорусский президент, «помощи как таковой не было, и мы решали эту проблему сами». В самом деле: сложно найти филантропа, готового выделить средства на таких строго оговоренных условиях: а.) они выделяются исключительно Комитету по гуманитарной помощи при УДП; б.) куда они направляются — дело сугубо УДП; в.) УДП гарантирует, что все будет «честно».
Такой филантропический минимализм, конечно, означает, что Беларусь осталась с проблемой Чернобыля наедине. Или почти наедине. Согласно плохо проверяемым данным белорусского правительства, на ликвидацию последствий чернобыльской катастрофы ежегодно тратится примерно $200 млн.; финансовые поступления на эти цели от зарубежных доноров составляют в среднем $2 млн. Словом, какая-то ежегодная смета расходов утверждается и покрывается преимущественно за счет внутренних ресурсов. При этом постепенно данная смета тоньшает — параллельно с моральным и физических устареванием мощностей «белорусской модели». Но не обязательно в строгой связи с этим устареванием: Аппарат давно ломает голову на предмет того, как бы сбросить чернобыльский груз со своих плеч. В прошлом году правительство несколько раз пыталось делегировать мандат на неприятную акцию — сокращение государственных льгот «чернобыльцам» (вместе со студентами и милиционерами — забавная компания) — парламенту. Законопроект вносился на рассмотрение несколько раз. И несколько раз отклонялся до следующего рассмотрения.
С самого начала оформления разнородных политических и общественных групп, собирательно именуемых «оппозиций», символический капитал Чернобыля был задействован альтернативным образом. В поле альтернативной политики. Это вполне нормальное явление: если возникает тот или иной социальный запрос — запускается механизм политического представительства. Этот механизм может быть испорчен, может быть поврежден «внешней» диверсией, но — хотя бы в качестве возможности — никогда не исчезает. Появление некоторых представителей NGO (в т. ч. чернобыльских) в поле «оппозиционной» политической игры, конечно, можно рассматривать как своего рода патологию, но это — все тот же эффект тотальной игры Аппарата. Если кто-то претендует на то чтобы представлять интересы какой-то группы (чернобыльских детей), на уровне официоза он признается persona non-grata. В силу ряда причин (их, разумеется, можно счесть нелепыми, но они существуют) только один, «всенародно избранный» человек располагает правом и возможностью представлять интересы всех (как в фильме «Горец»: должен остаться только один). Прекрасный образчик аппаратной логики.
«Оппозиционер» — это всякий, кто находится в оппозиции к этой логике, кто с ней не согласен. Вне зависимости от того, чьи интересы он представляет и в каком поле разыгрывает их в виде символических ставок. В рамках этой логики «Чернобыльский шлях», организованный участниками коалиции «5+», выглядит чем-то вроде политического эксцесса. Нам говорят с телеэкранов: есть те, кто ходит по тротуарам и ничего не делает для «чернобыльцев», но есть и тот, кто ездит в чернобыльскую зону, кто «помогает». Похоже, все меньшее количество людей испытывают иллюзии по данному поводу. Мы может согласиться с тем, что локальное представительство, т. е. своего рода малый контракт, связывающий делегируемого с делегирующими, — это малое зло, но в таком случае большое представительство — контракт делегируемого со «всеми» — это абсолютное зло. Что-то в духе контракта с дьяволом. Следует признать, что «народ» — это бяка, которой интеллигенция пугает друг друга, причем не случайно. Можно говорить от своего имени, можно говорить от имени вроде как лишенной языка группы (например, «чернобыльцев»), но говорить от имени огромных групп — это уже… Безобразие.