«Казус Маринича» суть средоточие правосудия абсурдного, но не лишенного моментов смыслопроизводства. Смысл подобного правосудия (или чего-то, принимающего личину правосудия) прост и состоит в демонстрации того, что правосудие имеет лишь случайное отношение к закону. По гамбургскому счету, смысл белорусского правосудия состоит в демонстративности, но демонстративности особого типа: это театр, для которого принципиален аспект абсурда. Благодаря своей абсурдистской составляющей такой театр легко демонстрирует потенциальному соглядатаю, что тот, окажись он жертвой подобной постановки, не располагает никакими средствами для оправдания. Здесь особо выделяется презумпция «базовой» виновности: лишь чудо позволяет кому-то избежать наказания (но не вины). Вся мощь процесса, реализуемого в соответствии с кафкианским «обрядом», состоит в том, что иной раз полагают его слабостью, — в анонимном произволе.
В свое время я легкомысленно утверждал, что тяжесть вины Михаила Маринича не превысит удельного веса национальной мерной единицы — канонического ящика гвоздей. Я глубоко заблуждался: как выяснилось, он исхитрился похитить у возглавляемой им общественной организации «Деловая инициатива» шесть сложных объектов, которые были безвозмездно переданы ей посольством США во временное пользование.
Весной минувшего года сложно было предположить, что в случае с задержанием Маринича нам предстоит столкнуться с «похищением десятилетия», и я наивно полагал, что «продержат его в СИЗО ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы он не смог принять участие в парламентских выборах и, конечно, в президентских выборах 2006 г». В формальном отношении все верно: пять лет колонии строго режима (с конфискацией имущества) дают определенные гарантии того, что бывший министр внешнеэкономических связей и экс-посол в Латвии, человек с превосходной репутацией, проявит полную «безучастность» к грядущим избирательным кампаниям. Однако здесь важен момент ужесточения режима, для которого уже недостаточно нейтрализовать того или иного оппозиционного деятеля. Необходимо еще примерно его наказать, причем наказание должно предстать как эффект демонстративно абсурдного процесса.
Хотя общая формула следственно-судебного произвола остается в основе прежней: чудовищные обвинения «на входе» — условный ящик гвоздей «на выходе». Исходное обвинение должно быть предельно избыточно, конечное — смехотворно (если не иметь в виду того, что за этим следует).
Напомним, что изначально Михаил Маринич обвинялся по двум статьям УК РБ: ч.2 ст. 295 («незаконные действия в отношении огнестрельного оружия, боеприпасов и взрывчатых веществ») и ч.2 ст. 377 («хищение либо повреждение документов, штампов, печатей»), затем последнюю отсылку к закону, насколько я понимаю, сменила другая — ч.4 ст. 210 («хищение путем злоупотребления служебными полномочиями, совершенное организованной группой либо в особо крупном размере»). В деле фигурировали два пистолета иностранного производства, какие-то документы и большая по белорусским меркам сумма денег — USD 90 тыс. В конечном итоге эпизод с боеприпасами и взрывчатыми веществами был снят как недоказанный, и осталось лишь «особо крупное» хищение — шесть единиц офисной техники (в т. ч. несколько компьютеров), которую ни посольство США, ни «Деловая инициатива» не полагали похищенной и не предъявляли соответствующих исков. Более того, представители ассоциации писали в суд об отсутствии претензий, заявляли о том, что сами завезли компьютеры в гараж к своему руководителю, поскольку лишились офиса.
Тем не менее, Михаил Маринич получил пять лет заключения (прокурор настаивал на шести — по всей видимости, по году за оргтехническую единицу).
Некоторые комментаторы уже отметили вопиющую несоразмерность наказания «преступлению», которая особенно бросается в глаза на фоне другого известного процесса, на сей раз действительно просящегося в номинацию «похищение десятилетия». Речь, конечно, о суде по делу бывшей управляющей делами президента Галины Журавковой, которая увела из-под носа государства миллионы долларов и для которой обвинение запросило четыре года. На первый взгляд, смысл подобных несоразмерностей, несуразностей и печальных несоответствий самоочевиден: представители системы должны страдать меньше тех, кто к системе отношения не имеет, или, упаси Господи, имел, но проигнорировал предписываемые ею «правила игры». Однако принципиальный посыл судебной демонстрации — быть может, не вполне очевидный для самих демонстраторов — несколько иной и лежит ближе к области чистого абсурда.
Суть белорусского правосудия нового поколения — в демонстрации абсурда как такового, в демонстрации того, что суд может простить, а может помиловать, может наказать строго, а может ограничиться «выговором», — все зависит от «политического» настроения. Суд утрачивает последние признаки нейтралитета, он уже не стремится к формальному благочестию, в его акциях все больше иррациональных жестов власти: справедливость надлежит искать не в законе, но в той силе, которая выше закона по той простой причине, что сильнее его.
Если верно, что особенности политического режима можно читать по губам прохожих, то судебная система всецело отражает его симптоматику. Если несколько лет назад правосудие хотя бы пыталось сохранить личину пристойности и, в той мере, в которой это не удавалось, пыталось скрыть свое исподнее, то сегодня оно демонстративно выставляет его на всеобщее обозрение. И это верный признак того, что репрессии становятся единственно возможным средством держать общество в узде. Это верный признак тупиковой зрелости режима: в ситуации вопиющего вакуума легитимности власть использует единственно доступный инструмент воздействия на вверенные массы — страх (перед применением грубой силы). Методы популистского соблазна все более уступают методам принуждения и наказания. Пряник зачерствел, но остается палка.
Следовательно, сегодня уже нет особой необходимости рассуждать о рейтингах Александра Лукашенко и его потенциальных конкурентов, об общественном мнении, ментальности и прочих «артефактах», предположительно дожидающихся строгой социологической оценки. Можно говорить о популярности Александра Лукашенко в массах, но с тем же успехом можно замерять рейтинг начальника тюрьмы путем опроса заключенных. Имеются ли средства для интерпретации ответов человека по вопросам, касающимся способа организации тюремной жизни, когда этот человек точно знает (или хотя бы догадывается), что он лишен свободы и что от его ответов мало что зависит? Какой он будет вкладывать смысл в свои «да», «нет» и «не определился»?
Белорусское общество как тюрьма — возможно, это все еще метафора, но она столь же оправдана как метафора «общество», примеряемая к протосоциальному субстрату, втиснутому в протогосударственные лабиринты абсурда. С одной стороны — «нормативный» план различного рода дисциплинарных порядков. Здесь вам и пресловутая директива № 1, и контрактная система, и обязательное распределение, и уголовная ответственность за невыполнение прогнозных показателей, и запрет на вывоз детей на оздоровление за пределы Беларуси, и масса других ограничений конституционных свобод — ограничений и запретов, образующих специфический порядок внутри протогосударственного хаоса. С другой стороны — «демонстративный» план, располагающийся как бы по ту сторону «нормативного», по ту сторону этики, морали и эстетики. Здесь вам и внезапный пересмотр нормативов задним числом, и предельно широкое их толкование, «завершающими» симптомами чего становятся громкие и тихие имена — Маринич, Бандажевский, Левоневский, Васильев, Ивашкевич, Климов, Чигирь, Маркевич, Можейко, Леонов и так далее, вплоть до безымянных руководителей госструктур и хозяйственных единиц.
Кто из нас способен гарантировать стабильность собственной жизни, кому из нас она может быть гарантирована? На какую из институциональных структур современной Беларуси можно всецело положиться, какой из них можно доверить наше будущее? Деньги, собственность, здоровье, свобода и жизнь — все это является объектом пристального интереса и абсолютного произвола. Все это может быть отнято, конфисковано, экспроприировано и перераспределено в любой момент. Не следует полагаться на актуальные гарантии сегодняшнего дня, поскольку завтра их пересмотрят, и виновные понесут наказание в соответствии с запросами дня завтрашнего. Если мы рассуждаем об образовании, то в уме следует держать ЕГУ и лицей им. Я. Коласа. Если мы говорим о деньгах, то в уме следует держать «БелБалтию». Мысль о собственности с неизбежностью должна включать вспоминание об акционерах МЦС (Velcom), а мысль о свободе слова…
Тотальная негарантированность как раз и образует костяк того, что я именую обществом стабильного (или стабилизированного) риска — обществом, в котором стабильность достигается исключительно в аспекте воспроизводства негарантированности и незаконности. Такое общество следует полагать «обществом» хотя бы по той причине, поскольку его члены лишены в строгом смысле симпатий, пристрастий, интересов и, следовательно, мнений. Точнее сказать, члены подобного общества в большинстве своем руководствуются не столько своим мнением, сколько соображениями безопасности, прочно увязанными с презумпцией самосохранения. Не имеет особого значения, нравится ли продукция государственных телеканалов и газет местному населению: по большому счету, оно лишено возможности предпочитать. То же самое можно сказать и о «рейтингах» политиков: процент ни о чем не говорит, поскольку выбирает за нас сам Процент.
Все это говорит о том, что все наши поиски «белорусской идентичности», «особой ментальности», «национальной идеи» и пр. сегодня не слишком актуальны. Этим можно заниматься на досуге, как бы делая вид, что по ту сторону риска имеется нечто стабильное и надежное, либо на работе — когда необходимо выполнить соответствующий идеологический заказ по оправданию существующего положения дел.
Актуальным все же остается вопрос об исторических лимитах подобного « risiko society „. Трудно сказать, в какой именно момент лопнет его осевой нерв, когда именно люди „потеряют страх“. Однако несомненным представляется то, что белорусский дисциплинарный порядок (покоящийся, как уже сказано, на логике абсурда) рухнет в силу внутренних напряжений. Внешние причины вроде „оранжевой“ революции могут лишь катализировать хаотические процессы, которые уже сегодня явственно проглядывают сквозь оболочку „стабильности“. Когда исчезает политический соблазн и репрессивный аппарат начинает работать в безальтернативном вакууме, дело идет к концу. Данную закономерность вполне осознавал даже Сталин.
Как полагает британский политический философ И. Берлин, специфической новацией Сталина в деле государственного управления было активное использование механизма «искусственной диалектики». Суть его проста: как только завинчивание гаек доводило страну до состояния, в чем-то напоминающее нынешнее белорусское, когда страх полностью вытеснял ростки социального энтузиазма, начиналась относительно кратковременная эпоха «либеральных» послаблений. Как только люди несколько раскрепощались — вновь включалась машина репрессий. Во всяком случае, это был двусторонний социальный процесс (растянутый на несколько десятилетий).
Мы же на протяжении десяти лет являемся свидетелями бесконечной череды однонаправленных акций, хотя и реализуемых в замедленном темпе. Получается, что абсурд не вполне диалектичен, хотя и вполне «логичен». Но все же следовало бы помнить о том, что социальный кризис ожидает нас как раз в том месте, где мы его не ждем.