/Веселая наука/

Метамашина мышления и речи

«Александр Лукашенко заявил» или «Владимир Путин сказал» — это условности, к которым мы время от времени по необходимости прибегаем (коль скоро эти люди действительно что-то говорят). Иное дело — когда мы начинаем принимать это условное «авторство» за чистую монету, верить в то, что анонимные слова и чисто ритуальные действия действительно принадлежат тем, кто выдает себя за их собственников. Вот один из источников поразительных политологических искажений.

I.

Начать с второстепенного. Если судить по некоторым репликам, произнесенным Владимиром Путиным в редакции газеты «Комсомольская правда» (куда он зашел по случаю ее 80-летия), Кремль намерен осуществить вторую навигацию «прагматизма». Идея, собственно, в том, чтобы взвинтить цены на энергоресурсы, поставляемые в страны СНГ, до мировых расценок. «Мы должны, — говорит Путин, — строить взаимоотношения с зарубежными партнерами в сфере поставок энергоресурсов на рыночных основаниях». То есть: вне и помимо всякой идеологии и политики. Исключение составляет Беларусь, которая — неожиданным образом — все же строит с Россией союзное государство.

Такой «событийный» фон в известной степени благоприятствует появлению публикаций типа «Белорусский экспресс вывели с запасного пути», которые появляются, возможно, и не по указанию свыше, но просто — в силу некоторого истончения редакторских портфелей и общей «медийной ситуации». И вот уже рассказывается о том, что, «по нашей информации», проекту Союзного государства «дан зеленый свет из Кремля». Тут же — откуда ни возьмись — возникает Павел Бородин и приступает к общей разметке этих, как их, перспектив — зримая реализация тезиса о том, что СМИ не столько «отражают», сколько «реализуют» реальность. Такая реальность на фоне уже сформулированного отказа от введения единого рубля в 2006 г. или, скажем, семинара, на котором все наиболее вменяемые и авторитетные российские ученые признают все известные структуры постсоветикума несостоявшимися, провоцирует, если так можно выразиться, эффект раздвоения политологического сознания. Словом, существует реальность и реальность.

II.

Итак, с одной стороны, повторная актуализация «прагматической политики» (хватит обмениваться обидными репликами и выяснять, чья демократия лучше, пора перейти к чисто рыночным отношениям), с другой же — еще одна активация «альтруистических подходов» (затратных с т. з. экономики, но чрезвычайно полезных в некоторых в некоторых иных отношениях), подтверждаемая, например, пропагандистскими выкриками в адрес Латвии. Такое совсем уж бросающееся в глаза противоречие, этот, с позволения сказать, двойной стандарт, в целом свидетельствует о том, что ни один из принятых стандартов — ни «экономический прагматизм», ни «идеологический альтруизм» — выдержан не будет, но дело не в этом.

На мой взгляд, нет ничего удивительного в том, что проект «прагматизации» отношений внутри СНГ, ряд договоренностей по поводу формирования единого энергетического пространства (достигнутых 23 мая) оказываются на поверхности в тот самый момент, когда от СНГ почти ничего не осталось (кроме, разумеется, самой институции, которая дожидается появления очередного наглеца, которой напомнит ей о факте смерти). Нет ничего удивительного в том, что на повестке — очередное вопрошание о судьбе СГ.

Существуют в кремлевской администрации (и вообще в любой президентской администрации) специальные люди, которых именуют «аналитиками» и «политтехнологами», причем эти политтехнологи образуют группы, которые отчасти совпадают с группами, образуемыми за счет чисто организационного деления на секретариаты, отделы, секции и подсекции. Стоит только произойти очередной бархатной революции или «поднять голову» ГУАМу — и вот уполномоченные этих групп (условно «лоббистских») начинают продвигать наверх слегка переработанные проекты «спасения»/«сохранения» различного срока давности. Например, проекты по «реструктуризации» СНГ — с уклоном в оборону и безопасность (лето 2004 г.) или же с уклоном в культуру (первая половина мая 2005 г.) и экономику (вторая половина мая 2005 г.). «Природа не терпит пустоты», говорят эти люди, и начинают заполнять эту пустоту проектами, которые лежат в заначке и нуждаются в купировании «под случай».

Известно, что кремлевская администрация представляет собой относительно сложную (или довольно сложную — так, что в сети нередко предлагаются услуги по написанию рефератов на тему «Структура и функции Администрации президента») «метамашину» по производству метадискурса, включающую: четыре главных управления, 14 управлений, Референтуру президента, Канцелярию Президента и аппарат Совета Безопасности. Мы можем, однако, вообразить себе этот кафкианский замок по аналогии с типовой бюрократической структурой (каковой, впрочем, этот замок и является) как иерархически организованный конгломерат отделов А, Б, В, Г, Д и т. д., осуществляющих типовой (т.е. активный) бумагооборот, ныне все более оцифровывающийся. Там существует, например, отдел, занимающийся проблемами СНГ, целый отдел отдан под Украину (если не ошибаюсь, в нем работает 5-7 человек) и т. д.

Собственно говоря, администрация призвана заниматься анализом информации «о социально-экономических, политических и правовых процессах в стране и мире, обращения граждан, предложения общественных объединений и органов местного самоуправления. На основе обрабатываемых материалов готовятся доклады Президенту». Или различного рода утопические решения в сфере социального инжиниринга (сложно сказать, оговаривается ли специально последний момент). Таким образом, описываемый аппарат — это машина, предназначенная для производства анонимного дискурса, который затем проговаривает себя посредством президента и других уполномоченных лиц (скажем, главы «форин офис» С. Лаврова). Это, в общем, резюме под тем, что было сказано в самом начале: никакой президент никогда не говорит сам. В строгом смысле он почти ничего не говорит, он лишь инструмент говорения.

III.

Когда, например, Александр Лукашенко во время выступления перед банкирами произносит термин «ресурсная база», он, скорее всего, слышит его впервые — от самого себя. Можно также вспомнить о том, как Путин в каком-то интервью обижался на газеты: они, мол, написали то-то и то-то, а я ведь этого не говорил. Вероятнее всего, однако, говорил, просто не помнит об этом. Нередко «собственные» слова уполномоченного лица застают его врасплох.

Существует, впрочем, известный зазор между президентом как функционером и президентом как человеком. Этот зазор проявляется в речи: свидетели выступления президента перед парламентом (Лукашенко или Путина) могли наблюдать, как выступающее лицо натыкается на какую-то «странную» фразу (которую само же и произносит), а затем предпринимает вольное отступление, в ходе которого пытается разъяснить публике ее смысл (как он ее понимает). Между тем имеется и своего рода предустановленная гармония между анонимным дискурсом аппарата и публичным дискурсом уполномоченного лица. Лицо адаптируется под аппарат и наоборот. Это можно понять по аналогии с операцией адаптации сценария в современном кино — когда киноистория (включая некоторые сцены и реплики) «адаптируется» под конкретного актера (например, Брюса Уиллиса, которому едва ли «пойдут» фразы Арнольда Шварценеггера и наоборот). Равным образом и актер «адаптируется» к сценарию.

Владимир Путин не столь силен в риторике, как Буш, и не столь причастен демагогии, как Лукашенко. Видимо, по этой причине он предпочитает носить свой аппарат, так сказать, в кармане. Характерный случай произошел, например, во время интервью российского президента телеканалу CBS (передача «60 минут»).

Как помнится, Владимир Путин — вслед за собственным аппаратом, разумеется, — решил поучить США демократии. И раскритиковал, в частности, свободу СМИ — речь шла об увольнении американских журналистов «из-за их позиции по Ираку». Собеседник Путина известный телеведущий Майкл Уоллес спрашивает: «А вы можете назвать конкретные имена?». «Такие случаи имели место, это факт, — отвечает Путин. — Не проблема назвать эти имена. Я просто хочу сказать, что взаимоотношения между прессой и государством — не оригинальная проблема России, это имеет место быть и в других странах». Далее речь зашла о других материях, но вот в какой-то момент (прошло не менее 15 минут эфирного времени) Владимир Владимирович неожиданно произносит: «Питер Арнетт». У Майкла Уоллеса на мгновение отвисает челюсть (в этот момент он говорил о Польше, антисемитизме и прочих важных проблемах). Короче говоря, пока шел диалог, специально обученная секция аппарата рылась в базе данных и, наконец, передала президенту найденное — имя уволенного журналиста (в виде записки или пейджерограммы — сказать сложно). Путин, разумеется, мог промолчать или выбрать более подходящей момент для столь ценного сообщения (паче, вопрос Уоллеса так и остался без ответа). Но Путин не промолчал, поскольку он суть чистый инструмент анонимной речи.

IV.

Нет необходимости прибегать к какой бы то ни было «теории КГБ», для того чтобы разъяснить специфику циркулирующих внутри аппарата идей, а эти идеи, напомним, ложатся в основу политики страны. Кремлевские аналитики — это, как правило, стихийные государственники, которые не обязательно являются носителями иммунитета против «капитализма», «либерализма», «рынка» и ряда сопутствующих установок. В этом смысле выходцы из спецслужб мало чем отличаются от так называемых кремлевских либералов. Всех их объединяет лояльность к аппарату. Всех их объединяет склонность к сокрытию секретов и к замыканию в без того замкнутом пространстве «государственного» дискурса — в этом смысле в отношении кремлевской администрации (или администрации белорусского президента) вполне допустима и применима ницшеанская критика культа башни из слоновой кости.

Если под «столкновением с жизнью» понимать реализацию тех основных функций, которым, по замыслу, описываемый аппарат должен быть подчинен (взаимодействие с другими ветвями власти, партиями, неправительственными организациями и пр.), то кремлевские аналитики и политтехнологи избегают этого столкновения. У аппарата — замкнутый слух, нет смысла в него толкаться; аппарат «автоматически» производит отбор тех сведений, которые предположительно его «устраивают». С другой же стороны, подобно пифагорейцам, аппаратчики поощряют «невынос» идей вовне и «невыставление» их на всеобщее обозрение. Более того, появление, например, на публике заместителя главы администрации президента — какого-нибудь Владислава Суркова — вызывает неизменный интерес и расценивается как «сенсация». Последний раз, если не ошибаюсь, Сурков дал интервью «Комсомолке», в котором разъяснил суть новации с назначением губернаторов непосредственно президентом. Кажется, это был единственный выход этого человека в публичное пространство.

Короче говоря, ревнители культа башни из слоновой кости в каком-то смысле одиноки. По той же причине с ними легко сойтись и выведать у них внутрикремлевские секреты, которые, впрочем, в подавляющем большинстве случаев являются секретами полишинеля. Лично я знаком с двумя кремлевскими аналитиками (вернее, один из них аналитик, а второй — «по связям с общественностью», в более точном смысле он занимается продвижением проектов, в частности, лоббирует в Госдуме принятие тех или иных законопроектов) — благодаря сети. Позже, впрочем, познакомился с ними непосредственно. В общем, люди как люди, довольно безграмотные (что характерно для аппаратных аналитиков вообще: один, впрочем, увлекается «теорией систем», второй — Львом Гумилевым), любят важно надувать щеки, в какой-то момент обязательно сошлются на свой вклад в разработку того или иного проекта.

Участие в «принятии управленческих решений» для них — средоточие их профессиональной гордости, потому держать за зубами секреты они, в общем, не в состоянии. Равно как и прислушиваться к аргументации оппонентов. Потому они, как правило, являются носителями наиболее дурацких мифов, способных поставить в тупик даже школьного учителя обществоведения советской эпохи. Один из названных аналитиков, например, злоупотребляет органицистскими метафорами и постоянно ссылается на то, что Украина или Беларусь — это «как отрубленные рука и нога». От чего отрубленные? От туловища и головы в виде России.

V.

Президентская администрация, как уже сказано, суть бюрократическая структура и в этом отношении мало отличается от всех подобных институций — скажем, администрации Буша. Относительные же различия налагаются различиями социальных систем и политических культур. Так, например, говоря об американской администрации, необходимо принимать в расчет среду, в которой она «локализована». Иными словами, на нее распространяются некоторые законы социальной системы — и потому принцип политической лояльности здесь соседствует с принципом конкурентного отбора. В то время как функционирование аппарата Кремля всецело определяется принципом лояльности. Этого достаточно, чтобы в результате ротации там отстоялась и закрепилась критическая масса серых личностей с ограниченным набором идей — скорее примитивных, нежели наивных (в еще большей степени это характерно для Беларуси).

Кремль вдобавок — в силу своего исключительного положения в политической системе — «думает» самостоятельно, не прибегая к помощи гражданского общества или, скажем, научно-исследовательских структур (как это делается в странах Запада). Все проекты здесь носят, так сказать, «авторский» характер (если под «авторством» понимать коллективное авторство конкретного отдела). Поэтому ни о каком взаимодействии с обществом речи, разумеется, быть не может. С другой стороны, аппарат оказывается исключительно глух к тому, что говорят образованные люди. Так, например, нет никакого сомнения в том, что выводы весьма представительного семинара с участием ведущих ученых России (о том, что Россия никого не сумеет объединить под эгидой СНГ или ЕЭП — по той, в общем, причине, по которой деревня, отстающая от городов на 3-4 компьютерных уклада, не сможет объединить их вокруг какой-нибудь «важной идеи») не будут приняты кремлевскими прожектерами.

Дело, в общем, не в Путине или Лукашенко. Они вообще почти ничего не решают. Они почти не имеют смысла. Они в свое время лишь способствовали созданию систем, которые превратили их в чисто инструментальные аппендиксы речи. «Чем лучше мы понимаем, — напоминает Пьер Бурдье, — как функционирует определенная социальная среда, тем яснее становится, что составляющие ее люди манипулируемы в той же степени, что и манипулируют. Они тем лучше манипулируют, чем больше манипулируемы и чем меньше отдают себе в этом отчет».

Сказанное отчасти позволяет понять, почему в содержательном отношении проекты российских реформ (административной или же монетизации льгот) являются, мягко говоря, кондовыми, а все «внешнеполитические» проекты завязаны на СНГ, ЕЭП или же Союзное государство, т. е. на то, чего в строгом смысле не существует и что едва ли состоится. Почему, например, возник слух о реанимации СГ? Потому что кремлевские политтехнологи убеждены в том, что «у Лукашенко нет выхода». Следовательно, он обязательно пойдет на объединение. Вот на таких вздорных и сомнительных посылках и строится большинство прожектов Будущего.

А чего вы ждали от «профессиональных» аппаратчиков? Чего вы ждали от этого Будущего? Проект вестернизации, навязываемый сверху (вниз) и лишь в одном направлении, всегда в конечном итоге оборачивается неумолимостью ориентализации. А потом аппаратчики, монополизировавшие производство политических идей, неизбежно превращаются в могильщиков ими же созданной системы (которая создала аппаратчиков). Потом следует кризис, либерализация, склеротизация и так далее.