В своей недавней публикации Андрей Суздальцев замечает, что «задача политических аналитиков и политтехнологов — работать не с мифами и фобиями, а с реальными политическими силами». Отсюда, как кажется, вытекает, что существуют не только аналитики, работающие с фобиями и мифами, но также аналитики, работающие с реальными политическими силами. Исходить ли из того, что это условное деление нельзя считать исчерпывающим и что, следовательно, существуют аналитики, работающие с реальными политическими мифами и фобиями, но также аналитики, работающие с воображаемыми политическими силами? Можно, наконец, предположить, что существуют аналитики, которые работают с реальными фобиями и мифами тех реальных политических сил, которыми руководят аналитические (мифические?) формы, генерируемые и воспроизводимые реальными аналитиками.
Я хочу сказать, что проблема, связанная с концептуальным расщеплением воображаемого (мифы) и реального (политические акторы), — поставленная хотя бы в эксцентричной форме противопоставления профессионально ангажированных «психотипов» — является долгоиграющей проблемой. Проблемой, одновременно политической и аналитической, которая всякий раз разыгрывается по-новому. Мне бы хотелось еще раз разыграть ее в применении к «украинскому случаю», символическая значимость которого, возможно, превосходит значимость белорусского референдума или американских выборов (хотя бы по той причине, что данный случай хуже вписывается в ту или иную предзаданную схему). Свои опыты, с другой стороны, я намерен осуществить в форме набора полемических жестов, адресованных автору вышеупомянутого текста — Андрею Суздальцеву, автору мною любимому и уважаемому, — и по этой причине подлежащему интенсивному критическому разбору.
Я отдаю себе отчет в том, что Андрей Суздальцев не совпадает с текстом Андрея Суздальцева или, другими словами, что субъективная позиция, неизбежно вписанная в протокол высказывания, никогда не тождественна ему. Для меня, в частности, представляется несомненным, что авторы, занимающиеся «беспристрастным протоколированием» «внешнего» положения дел, склонны выносить за скобки собственную субъективную позицию или, говоря проще, склонны к замалчиванию некоторых вещей, которые — в иной перспективе — представляются несомненно важными. Иной раз их следовало бы проговорить и сопоставить с тем, что уже сказано. Нередко это ведет к производству апорий, но… Апорий бояться — в политику не ходить.
Нижеследующее рассуждение будет выстроено на четырех условных уровнях, рубрицированных так: 1.) мифы как объект интереса; 2.) интересы как содержание мифа; 3.) Украина как реальная иллюзия; 4.) Россия как иллюзорная реальность.
1. Мифы как объект интереса
Я всегда полагал, что последовательная редукция политики к ее «реальному» измерению («реальные акторы» и их «реальные интересы») представляет собой разновидность гуманитарного творчества, тяготеющего к преодолению узких границ политического анализа и выходу в пространство политического мифотворчества. Возможно, «аналитика» как постсоветский народный жанр и прямая наследница западной реальполитики располагается на границе между политическим анализом и идеологическим мифотворчеством. Предположение, что существуют «реальные» политические силы с «прагматическими интересами», но без идеологических иллюзий и фобий, в известном отношении равнозначно допущению, что существуют вурдалаки, ведьмы и добрые феи.
«Методологическое» требование Андрея Суздальцева («работать не с мифами и фобиями, а с реальными политическими силами») равнозначно отказу от политического анализа эпохи Макса Вебера и возвращению к народному нарративу, sine qua non которого — персонификация «интересов» в виде сил добра и сил зла, у которых нет никакой необходимости разъяснять собственные основания. Говорить о том, что у России имеются в Украине какие-то принципиальные интересы и что она не может не защищать эти интересы, равнозначно повторению сталинской мифологемы о том, что агенты Запада являются агентами Запада по той причине, что они по сути своей являются агентами Запада. Тавтологический дискурс исключает возможность постановки политических вопросов: если у России в Украине имеются какие-то интересы (положим, газовые) и у Запада имеются интересы, то почему эти интересы реализуются различным способами? Почему одни интересы во время избирательной кампании «продвигает» президент Путин, а другие «продвигаются» посредством института наблюдателей?
Выделяя какой-нибудь «основной инстинкт» (биологический или экономический), лежащий в основе человеческого поведения, мы игнорируем политическое измерение нашего существования. Тем самым мы выносим за скобки вопрос о нашем modus vivendi и modus operandi. Понятно, что все хотят денег, женщин и счастья, но почему одни ради этого идут в чиновники, другие в банкиры, третьи грабят банки, а четвертые организуют пикеты? Ответы на вопросы, касающиеся наших целей и ценностей, а в конечном итоге — вопроса о «справедливом» или «лучшем» обществе, вопроса, причастного смежным измерениям этики и политики и лежащего в основе политического рассуждения, начиная с Платона и кончая, например, Джоном Греем, — как раз и затрагивают сферу «иллюзорного» или «воображаемого» (мании, фобии, мифы и пр.). Короче, наши убеждения и верования, наши иллюзии являются вполне полноценной компонентой политической реальности.
Многое ли мы поймем, вынеся за скобки русофобии балтийских народов, которые, добавим, имеют под собой определенные основания? А именно: набор мифологических представлений России о «подлинных интересах» НАТО и серию все тех же страхов, что с отпадением окраин начнется дробление Федерации, а ее интересы будут радикально урезаны. Таким образом, «реальные политические силы» — это носители тех или иных мифов и фобий par excellence; рассматривать одни отдельно от других означает производить «реальполитический» артефакт. Означает верить в то, что человеческие желания никак не репрезентированы в символических порядках и реализуют свою энергию как бы напрямую.
Казалось бы, о русофобских настроениях западных областей Украины было известно задолго до того, как о них доложили Брежневу. Однако по сей день российские аналитики склонны видеть в антироссийских «казусах» проявления некоего эксцесса, недопустимого искажения «истинных» интересов украинского народа. Очень многие аналитики и политики по сей день проявляют известную неспособность поверить в то, что на окраинах Федерации проживает большое количество людей, которые искренне не любят русских (и этот «нелюбовный» мотив во многом определяет их политическое поведение).
Размышления Андрея Суздальцева, в известном отношении, хорошо иллюстрируют тезис Фрейда о том, что для избежания повторного переживания каких-либо фрустраций сознание избирает обходной путь (Umweg). Порой оно выбирает весьма изощренный обход. Не желая думать о том, что часть украинского народа весьма настороженно относится к России, Андрей настаивает: «Виктор Ющенко не является антироссийским политическим деятелем. Это еще один миф. Более того, именно во время его премьерства в России начался „украинский бум“ — огромные капиталы с Востока потекли в украинскую экономику». Тогда в чем же дело? А все дело в кознях Юлии Тимошенко: «Именно эта дама, на чье имя Россия оформила международный ордер на арест, и является одним из главных организаторов лобового столкновения Запада и Москвы».
Логика этого рассуждения является в полном смысле мифологической: если одна слабая женщина способна внести раскол между Западом и Востоком и, более того, спровоцировать их лобовое столкновение, то она, конечно, ведьма (таким же образом инквизиция приписывала некоторым женщинам способность наслать чуму, вызвать неурожай или предопределить исход битвы).
2. Интересы как содержание мифа
Юлия Тимошенко в репрезентации Суздальцева не является, впрочем, самоценным персонажем и выполняет чисто перформативную, структурообразующую функцию. Демонизированный образ какой-то «реальной» (сверхчеловеческой) силы — необходимое условие и обратная сторона предположения о том, что «Украина» и «Россия» не являются разобщенными пространствами, но представляют собой относительно однородное древо, растущее на едином корню. «Тимошенко» — это мифическая вещь, сгущение политического сна, в котором все российско-украинские противоречия, обиды и фобии оказываются сконцентрированными в одном проблемном узле, в одном объекте с антропоморфными чертами. Отказ от демонизации образа Тимошенко (в других политических комментариях — образа Ющенко) равнозначен отказу от фантазма-сценария «русского пространства», сцементированного «общим интересом».
Быть может, наиболее четко этот воображаемый сценарий описан в одной публикации «Русского журнала»: «Само существование независимой Украины — не как эвфемизма географической территории с непонятным статусом, а как самостоятельного субъекта мировой политики — невозможно. … И до окончательного самоопределения украинского социума еще очень далеко. А посему единственно возможным положительным как для русского, так и для украинского народов решением вопроса является аншлюс. Т.е. возвращение украинскому народу отнятой у него законной власти».
Вернемся к «интересам». Далеко не случайно Андрей Суздальцев начинает свой текст с акцентирования внимания на экономической подоплеке российско-украинских отношений и, в частности, на интересах «Газпрома». Именно эти интересы оправдывают российское вмешательство в украинские политические дела. С точки зрения комплексного политического анализа обосновать такое вмешательство бизнес-задачами «Газпрома», по меньшей мере, затруднительно. Зато возможен иной путь — предполагающий мифологическую репрезентацию интересов «Газпрома», когда последние превращаются в субститут чего-то иного, а именно: представлений кремлевских стратегов о возможностях влияния России. Другими словами, «интересы» — это нечто большее, чем те или иные интересы. Таким же образом, рассуждая о российско-белорусских экономических обменах, официальный Минск всегда имеет в виду нечто большее, чем эти обмены. А именно: собственное политическое влияние, растущее изо дня в день (сообразно обменам).
Кремлевские стратеги защищают не столько интересы «Газпрома», сколько используют эти интересы для навязывания своих представлений о преимуществах российской политической модели. Хотелось бы настоять: «украинский инцидент» — это не просто частный случай столкновения экономических интересов ЕС и России (как это пытаются представить реаль-аналитики), но показательное сражение между западной демократией и ее восточным аналогом, который пытается примерить на себя доспех ее главного антагониста. Первая демократия предполагает политическую игру, основанную на финансировании и организации PR -акций, вторая — на продвижении «своего» ставленника средствами «управления» политическими эффектами.
Еще раз подчеркнем: концепт «интересов» не располагает необходимым и достаточным объяснительным потенциалом для понимания того, почему Россия в качестве своих друзей выбирает именно отщепенцев вроде Хусейна, Милошевича и Лукашенко, почему в качестве основного средства «влияния» выбирается не наблюдение за выборами, но незаконный подлог в пользу «преемника» (в пользу того, кто этим подлогом сумеет воспользоваться в полной мере). Еще в меньшей степени поддается объяснению необходимость конвертации интересов «Газпрома» и других компаний в фигуру Януковича. Почему именно угольному генералу досталась участь продвижения интересов газовой компании?
3. Украина как реальная иллюзия
Пожалуй, наиболее общим местом освещения украинских событий российскими СМИ является игра на понижение пафоса «оранжевой революции». Андрей Суздальцев не оказывается в стороне и производит серию утверждений, которые следует счесть типовыми: «В итоге на наших телеэкранах оказался вовсе не новый клон „бархатной революции“, а схватка не на жизнь, а на смерть двух кланов. В лучшем случае, это олигархическая революция. … Никакой борьбы за демократию здесь и близко нет, сколько ни раскрашивайся в сине-белые или оранжевые цвета. Столкнувшись с сопротивлением оппонента, украинская оппозиция, как это не прискорбно для нас, „поплыла“: „моя нация“, „мой народ“, „криминальный российский капитал“ и всякая другая мишура, ничего общего не имеющая с либеральными идеями и, тем более, с идеями демократии („блокируйте дороги, захватывайте магистрали и т. д.“)».
Приведенный отрывок интересен сразу в нескольких отношениях. Во-первых, принципиально игнорируется момент российского вмешательства, который в известной степени спровоцировал массовые выступления «оранжевых». «Оранжевые» — это никто, это в чистом виде несуществующий субъект, которому невозможно приписать статус инстанции, хоть в какой-то мере репрезентирующей «подлинную» Украину. Такое приписывание равнозначно признанию того, что антироссийские настроения существуют и что с ними необходимо считаться как с «реальной силой».
Во-вторых, ставкой в борьбе является не та или иная политическая модель, но исключительно узкокорпоративные (клановые) интересы. Соответственно Янукович и Ющенко — это вовсе не фигуры, которым действительно делегирован мандат народного доверия, но представители каких-то полукриминальных структур. Клановая разборка — вот подлинный диагноз Украины.
В-третьих, если бы выступления «в пользу» Ющенко не были бы массовыми и носили эпизодический характер, это служило бы «доказательством» отсутствия народной поддержки и, соответственно, сугубо клановой природы этого политического тела (так российская аналитика и белорусская пропаганда зачастую трактуют белорусские протестные акции). Но поскольку выступления носят массовый характер, то «аналитическая» работа должна сводиться к демонстрации сомнительного «качества» этих выступлений (спорадически возникающие беспорядки, ничего общего с демократическим волеизъявлением не имеющие, — примерно так все это и отражается в зеркале белорусской пропаганды).
Аргументы Суздальцева хотелось бы уравновесить следующими контраргументами.
Возможно, когда-то мы могли говорить о том, что Янукович и Ющенко — это лишь олигархи с сомнительным прошлым. Сегодня же, когда им делегированы определенные ожидания масс, они разрывают свои прежние ролевые «контракты». Не пользуемся ли мы услугами мистификации, утверждая, что Владимир Путин является ставленником части российских олигархов (Березовского, Абрамовича и пр., т. е. лиц, участвовавших в проектировании «Путина»)? Можем ли мы утверждать, что Янукович ничьих интересов, кроме интересов донецкого клана, не выражает? Следует ли верить в то, что протест против манипуляций во время выборов жестко связан с интересами какого-либо клана и никакого отношения к запросам прочих граждан не имеет?
И напротив, в какой мере человек, которому делегированы ожидания, не сопоставимые с клановым «заказом», должен и способен реализовывать последний? Я готов настаивать на том, что Ющенко образца 2000 г. и Ющенко нынешний — это в известном смысле два разных человека. О неизбежности политической трансформации личности (как со стороны ее самой, так и со стороны ее восприятия другими) был прекрасно осведомлен уже Шекспир, свидетельство чему — сцена из «Генриха IV», описывающая встречу короля Генриха и Фальстафа, намеренного воспользоваться новым положением своего старого приятеля:
Фальстаф
Король мой! Мой Юпитер!
Я говорю с тобой, любимец мой!
Король
Прохожий, кто ты? Я тебя не знаю.
Молись усердней, старый человек.
Седые волосы, а сам как дурень.
Такой же долго снился мне старик,
Как ты, беспутный, спившийся и толстый.
Я позабыть стараюсь этот сон.
Прибавь ума и сбавь немного жиру.
Оставь обжорство. Помни, что тебя
Ждет втрое шире, чем других, могила.
Не думай отшутиться, как всегда.
Знай, я не то, что был, и свет увидит,
Что как отверг я прежнего себя,
Так от знакомцев прежних отвернулся.
С другой стороны, «равнодействующая» политических инициатив, рубрицированная в качестве «Ющенко», не тождественна ни одному из известных клановых интересов. Люди предпочитают деньги воображаемого клана Ющенко деньгам донецкого клана не потому, что они слаще, но потому что эти люди верят в то, что их голос будет адекватно представлен в резюме ЦИК. Наконец, разве не мобилизация масс на поддержку той или иной (пусть даже иллюзорной) идеи является тем, что мы понимаем под «политическим действием»? Когда штаб Ющенко приступает к экстериоризации своих «локальных» идей (свободная Украина, демократия и пр.), то тем самым он реализует не клановый интерес, но массовое политическое действие в его наиболее чистой форме.
Когда Суздальцев говорит о том, что политическое действие, совершаемое под эгидой штаба Ющенко («блокируйте дороги, захватывайте магистрали и т. д.»), ничего общего с либеральной идеей и демократией не имеет, то он, по-моему, сознательно подменяет вопрос о политической культуре и политических институтах вопросом о средствах политической борьбы. Будем ли мы правы, утверждая, что гражданская война в США никакого отношения к демократии и свободе не имела? На мой взгляд, ключевой ставкой этой войны именно демократия и являлась. Равным образом, я готов утверждать, что ставкой «оранжевой революции» (так же, как и «революции роз» в Грузии) является политическое устройство, не совпадающее с тем «управляемым» устройством, которое так приглянулось Кремлю.
Хотя, конечно, я не готов настаивать на том, что результатом этой революции будет именно украинская демократия. Будущее мне неизвестно. Здесь важно лишь то, что фундаментальная иллюзия становящейся украинской нации — вера в то, что демократический механизм выборов будет преобразован из «управляемого» в более или менее прозрачный, — является реальной иллюзией. То есть иллюзией, структурирующей пространство политического действия так же, как и в странах либеральной демократии. Оборотной медалью такой трансформации, по всей видимости, является, во-первых, становление украинской нации как нации (когда ее позиционирование осуществляется не относительно внешних «реальных центров», но относительно собственных — всегда неизбежных — разломов и расколов) и, во-вторых, новый этап демонтажа имперской презумпции России.
4. Россия как иллюзорная реальность
Установка на «сшивание» известной части постсоветского пространства вокруг российского ядра является узнаваемой изнанкой нынешней стратегии Кремля, а равным образом, ее репрезентации в российских СМИ (посмотрите передачи ОРТ). Мы имеем дело с имперским рецидивом, на сей раз возникающим в одежке «прагматической» политики по обслуживанию интересов российских компаний.
Раздраженные замечания Андрея Суздальцева насчет того, что Россия должна не «сидеть в углу», а отстаивать свои интересы на международной арене, — суть отголосок все того же рецидива, «русской идеи», находящейся в перманентном поиске себя самой же.
Мало кто сомневается в том, что Россия имеет право отстаивать свои интересы, но вопрос, повторюсь, должен быть поставлен в политическом регистре. Почему свои интересы Россия всегда отстаивает именно таким, а не иным образом? Почему, например, конкуренция между США и Японией не предстает в жанре соревнования между двумя версиями демократии, в то время как конкуренция между Россией и ЕС предстает — даже в том случае, когда никакой конкуренции нет? Мне кажется, ответы на эти вопросы помогли бы понять, почему противоборство между Федерацией и Беларусью в газовой сфере так и не трансформировалось в противостояние «двух систем», почему Россия настояла на отзыве «белорусской» резолюции ООН, почему она истово верит в «преемников» и пр.
Наверное, следует признать, что нынешняя Россия — это нечто, располагающееся на развилке между двумя приверженностями — либерально-демократическими ценностями и «державностью», понятой в терминах приращения окраин. Тот же раскол отражается в письме Андрея Суздальцева и задает серию противоречий, которые решаются примерно следующим образом: там, где речь идет о Беларуси, предпочтение отдается демократии; если же речь заходит о России — получается жесткая теодицея. Все, что проистекает из России, прекрасно и не подлежит критике. Таким же образом «украинский кризис», в известном отношении являющийся продолжением внутрироссийского «тихого» раскола, становится его чистой проекцией — чем-то внеположенным «России», вынесенным на ее орбиту и подлежащем взрыву ТАМ.
Говоря об «империи» или «имперских устремлениях», я имею в виду нечто противоположное федеративному принципу, в соответствии с которым регионы располагают определенной степенью автономии. Империя в российском исполнении — это всегда комплекс отношений вассальной зависимости, при которых «самостоятельность» вассалов тождественна степени их подчиненности центру (т.е. несвободе). Подобный «программный» код позволяет понять, почему Москва оказывается маниакально привязана к своим маргинальным сателлитам: вассалы — это такие союзники, которые лишены возможности союзничать с кем-то, кроме сюзерена.
Следует ли говорить о том, что украинский инцидент оказывается в одном калашном ряду с так называемой «региональной реформой», реализуемой в направлении всеобщей унификации — стирания различий между регионами? Изнанкой монтажных работ по воссозданию имперского комплекса оказывается страх перед расползанием России «по регионам». И если Кремлю удалось бы привязать к себе славянские окраины, то на что могли бы рассчитывать региональные элиты? В итоге мы имеем дело с воспроизводством заезженного культурного кода: вместо того чтобы развивать коммуникации в Сибири и на Дальнем Востоке, Россия продолжает заниматься «похищением Европы» на собственных окраинах. На мой взгляд, этот феномен исчерпывающе описан Виталием Цымбурским.
Россия — это орех, пустой внутри и твердый снаружи. Он пуст внутри, поскольку Россия никогда не располагала ни богатством (в том смысле, как его трактует Адам Смит), ни идеей, которую можно было бы транслировать вовсе. В лучшем случае она возвращала Европе ее собственные идеи в несколько искаженном виде — Маркса «без бороды» либо демократию с «волевым ядром» (недавно это называлось «экспортировать демократию»). Он тверд снаружи, поскольку Россия всегда стояла на защите своих интересов — преимущественно «экспортных» (т.е. тех интересов, которые располагались по ту сторону ее границ). В этом и состоит смысл «похищения Европы». Как подчеркивает В. Цымбурский, Россия легко расстается с Аляской, но при этом совершает безумные трансальпийские десанты во главе с Суворовым (десанты, которые ничьи интересы внутри России обслужить не в состоянии).
История с передачей приграничных островов Китаю вписывается в тот же сценарий «вечного возвращения». Как верно отмечает российский комментатор Сергей Шелин, «незначительность шума, поднятого по этому поводу нашей общественностью, объясняется, конечно, не трогательными разъяснениями властей, что данные острова по своей добротности, полезности и общей ценности бесконечно уступают Курилам, а просто тем фактом, что острова на китайской границе, в отличие от Курил, не включены в идеологический имперский миф и не являются его символами».
Тот же автор правомерно указывает на то, что отнюдь «не Минск является сателлитом Москвы, но Москва — экономическим сателлитом и политическим заложником Минска». Несколько уточняя, мы говорим о том, что Москва является заложницей набора фундаментальных иллюзий, которыми ее предполагаемые вассалы пользуются по своему усмотрению. Можно ли утверждать, что Беларусь является центральным терминалом, осуществляющим поставки в Россию ее собственных искаженных отражений? В отличие от демократических иллюзий Украины, данные иллюзии подстегивают Кремль к действиям, которые перекроить Современность не могут (словом, есть иллюзии и иллюзии), но зато способствуют порче реноме. В итоге «Россия» сама становится иллюзией, считаться с которой, по всей видимости, надлежит лишь в той мере, сколько в ней содержится реальности. Короче говоря, Россия — это сателлит собственной имперской иллюзии. Она продолжает служить ей, словно покорный вассал, и пока у нее немного идей насчет того, как бы это слинять со службы.
Если «оранжевая революция» способна инициировать серию комментариев, подобных тексту Сергея Шелина, то пусть она произойдет; и пусть Россия научится искусству думать о себе, а не об окраинах, ассоциирующихся с заманчивыми образами преемников Кучмы, Лукашенко и пр. Это так легко и так сложно — думать о себе.
Янов Полесский
01.12.04
Другие публикации автора