«Дурное воспитание» — название последнего фильма (2004 года) испанского классика кинематографа Педро Альмодовара. На прошлой неделе минским зрителям представилась возможность увидеть этот фильм в рамках «Киноформата 4×4». Фильм, совсем недавно открывший Каннский фестиваль, добрался и до нас, получив в «Кинонеделе Минска» емкое обозначение: «фильм-загадка о таинственном исчезновении». Перенесшись в ходе просмотра фильма в «иную» испанскую реальность, при выходе из нее, я в очередной раз задалась вопросом, что такое этот фильм и как он может смотреться Тут?

Исключения и правила Педро Альмадовара

Начнем с того, что последний фильм Альмодовара совсем уж неожиданным мог показаться разве что тому, кто вообще ничего не знает о творчестве кинорежиссера. А творчество его всегда отличалось причудливой и лабиринтообразной экспрессивностью, выразителями которой были в основном гомосексуалисты, лесбиянки, транссексуалы, бисексуалы, трансвеститы.

Небольшим (хотя и не единственным) исключением из правил стал предпоследний фильм «Поговори с ней» (2002), где речь идет об отношениях «настоящих» мужчин и женщин, правда, Альмадовару и тут с легкостью удалось компенсировать данное исключение, предложив зрителю такие невероятные сюжетные извилины (главные героини фильма пребывают в коме), что поверить в подлинность происходящего могут, разве что, совсем уж сумасшедшие (к этому стоит добавить, что в одном из интервью, данном самому себе, Альмадовар признался, что в основу историй этого фильма легли реальные случаи, почерпнутые им из газет). И если зритель все-таки не считает себя сумасшедшим, то только потому, что кинематограф не имеет никакого прямого отношения к реальности, потому что тот Экран, на котором он разворачивается, является именно Экраном, как бы нам не хотелось с его помощью компенсировать собственный недостаток Реального…

Итак, последний фильм Альмодовара — это бесконечное столкновение одного «зла» с другим: каждый из героев пытается утолить свое насильственное для другого желание, оправдывая себя небезупречностью (желания) другого. Тайна и, скорей всего, скрытое за нею преступление, становится поводом для совершения своего собственного преступления, для которого уже заранее (через преступную фигуру другого) дано оправдание. Но Альмодовар не морализирует, он просто очаровательно водит нас за нос. В результате, последней произнесенной оказывается очередная реплика оправдания, которая вроде бы дает кому-то право на лишения этого права другого…

Подтверждается это и одним из кульминационных диалогов фильма в преддверии совершения ключевого преступления: герои оказываются в музее скульптур перед окружающей их с двух сторон скульптурной композицией смеющихся лиц. «Над чем они смеются?» — спрашивает один героев. «Над нами», — отвечает другой.

Что касается повествовательной стороны фильма, то это фильм о полученном в церковной школе одним из героев «дурном воспитании», которое привело его к смене пола и наркотикам. Однако, на манер Альмадовара, жертва «дурного воспитания» оказывается только поводом к разворачиванию куда более изощренной истории извращения и преступления, так что речь в фильме идет не столько о «дурном воспитании», сколько в целом о сплетении судеб и преступных соблазнов, каждый из которых является светом или тенью другого.

Вообразить Беларусь?

Перенесемся на мгновение в ту страну, из которой и о которой снимает фильмы Альмодовар. Да, страна играет здесь немаловажную роль, поскольку именно созданием ее нового имиджа обеспокоен режиссер. Это имидж Испании без предыстории диктатуры, одним из элементов которой были законопослушные граждане, в том числе и правильной сексуальной ориентации. Это не значит, что новым и разнузданным испанцам живется проще или интереснее, это значит, что режиссер, вынужденный 12 франкистских лет работать в Телефонной компании и снимать кино в свободное от работы время, желает и всеми силами конструирует иную Испанию, в которой можно было бы говорить на самые разные темы самыми непредсказуемыми способами.

Добавим еще, что фильм имеет и автобиографическую составляющую. Как и герои его фильма, режиссер учился в приходской школе Отцов-салестинцев и братьев-францисканцев, в результате чего, по его собственным признаниям и опять же как и упомянутые герои фильма, возненавидел Бога (что, возможно, имеет и некоторое отношение к гомосексуальности автора).

Итак, хочет того Альмадовар или нет, но травматическое прошлое становится центральным содержательным моментом этого, да и практически всех остальных его фильмов. Причем налицо не исключительно приватное понимание этого прошлого: речь ведь идет о социальном институте, школе, что и делает травматическую ситуацию коллективной; она, как инфекция, передается от одного ее носителя к другому, и именно социальное оказывается для каждого полем оправдания: одному важно утверждение в глазах других, другой страдает из-за невозможности укрыть свою историю от пытливых глаз маленького городка, третий самым непосредственным образом связывает профессию с сексуальным удовлетворением.

Какой урок может преподнести нам этот фильм Альмодовара (если, конечно, у нас вообще есть интенция на некоторое научение у другого)?

Первое, что напрашивается, это стремление конструировать среду своего обитания таким образом, чтобы и самому было в ней хорошо, и другим она была интересна. Но Испания — не Беларусь, могут возразить мне на это, у Испании есть своя история, своя культура, свое настоящее; Испания — это, в конце концов, европейская страна, пусть и с недавним тоталитарным прошлым. С этим стоит согласиться, но из этого следует только то, что мы сами из этого выведем.

К примеру, что на нашем пути нет никаких принципиальных преград для воображения Беларуси европейской, культурной, многообразной, нормированной и ускользающей от нормирования. Или еще какой-то там… Обремененной либо окрыленной советским прошлым, устремленной к европейскому настоящему либо отстраненной от него. Беларуси не хватает именно нашего воображения, а не его конкретных конфигураций. При этом давайте не будем, вслед за Альмадоваром, морализировать, давайте просто рассказывать так, чтобы хотелось смеяться, рыдать, возмущаться, восхищаться… И начнем, к примеру, с нашего, не в пример «дурному» испанскому, воспитания, скажем, 80-х годов.

Свое «дурное воспитание» и его эффекты.

Мое первое воспоминание о школе связано с химическим экспериментом, с помощью которого старшеклассники демонстрировали нам, что Бога нет. Не помню уж точно, в чем была суть этого эксперимента (что-то там само возгоралось), но вместе с несуществованием Бога в мою жизнь вошел и «сам» Бог как «предмет» социально-школьного беспокойства (до этого о Боге я слышала только в узком кругу семьи и в связи с моими сугубо индивидуально-экзистенциальными страхами). Этот «предмет» ассоциировался с социальным злом, которое, по-видимому, в силу его всесилия, приходилось искоренять все снова и снова.

Другой менее значительный пример. Будучи чрезвычайно чувствительным ребенком, я очень тяжело перенесла свое вступление в пионеры. Проходило оно в одном из советских «дворцов», наш класс дожидался своей очереди, было душно и так ответственно, что в тот момент, когда дошла очередь до меня, температура моего тела поднялась до 38,5 и стоять я могла только поддерживаемая своими одноклассниками.

Полагаю, в моей личной жизни происходил тот важный перелом, когда в результате социального вменения становятся социально ответственными, а это значит превращаются в опоры существующего социального порядка.

Представить при этом, что в начале 80-х у кого-то из детей элитной школы города Минска было доверие к «заветам Ильича», кажется мне более чем абсурдным. Тогда вопрос: ответственным перед чем чувствовали себя (в особенности наиболее чувствительные) дети? Если Бог выступал бесконечным злом, то кто (или что) выступал тем конкретным реципиентом, к которому была направлена вся моя страстная ответственность?

Если вернуться к «дурному воспитанию» Альмадовара, то мое воспитание, как кажется на первый взгляд, было куда более безобидным. Но это только на первый взгляд. Если присмотреться, то и в первой, и во второй истории из моего детства, речь идет о совершенно безответственном и необдуманном порождении двойственной перспективы, которая возможна только за счет того, что утверждает то, существование чего отрицает. Бога нет, но нужно раз за разом утверждать факт его несуществования; отвечать некому (социального не существует), но этот никто возможен именно благодаря вменению мне ответственности перед ним. В таком случае, что удивительного в том, что вот уже год мы живем при Идеологии, содержание которой никому неизвестно? Разве не так было, начиная с тех самых 80-х, когда реальность Советской Империи стала настолько эфемерной, что начала всеми силами обосновывать позитивность своего несуществования?

Ну, а теперь вообразим другую Беларусь на руинах слишком уж затянувшегося несуществования Советской Империи…

Значит ли написанное выше, что невозможно смотреть на Экран, не видя в нем себя? Отнюдь нет. Стоит только иметь в виду, что без такой самореференции (равно отсылания к себе) столь яркие фильмы с еще более впечатляющими названиями могут с легкостью в один момент сыграть «против Вас». Т.е. этим я хочу сказать, что, не разобравшись в «прелестях» своего собственного воспитания, другое воспитание будет всегда оставаться «дурным», как и все другое вообще.