/Второй раунд/
Заметки о языке, знании пути и прочем
На долю человеческого разума в одном из видов его познания выпала странная судьба: его осаждают вопросы, от которых он не может уклониться, так как они навязаны ему его собственной природой; но в то же время он не может ответить на них, так как они превосходят возможности человеческого разума.
И. Кант
Дискуссия, возникшая на сайте в связи с языком вещания «Немецкой волны», меня очень порадовала, по крайней мере, по двум моментам. Во-первых, тем, что на сайте, наконец, развернулся серьезный спор по принципиальным вопросам. В самом деле, «Наше мнение» публикует массу интересных материалов, но каждый из них зачастую живет в основном сам по себе. Конечно, сайт проводит «круглые столы» и т. п., но они все же не могут заменить вот такой спонтанный/неспонтанный разговор. И во-вторых, меня порадовал тон спора. Конечно, авторы, как водится, попытались расставить друг друга по полочкам, но без излишней стигматизации. Причем никто, слава Богу, не искал каких-то скрытых мотивов, «заговоров», «агентов», претензий на то, чтобы кого-то заменить, и прочих химер, спорить о которых, как и о верблюдах, просто бессмысленно. (В процессе написания данного текста на сайте, правда, появилась статья В. Цыганкова, по прочтении которой я вынужден уточнить: почти никто не искал. Впрочем, экспрессивность, декларированная автором, может заводить нас куда угодно.) Явно просматривалось стремление понять друг друга, найти общее, учесть позиции. И здесь я хотел бы опять же полностью поддержать блестящий ответ Александра Адамянца по поводу деления на «мы» и «они». Собственно в том же духе идет рассуждение В. Силицкого о логике «или–или», которая для меня столь же абсолютно неприемлема. Мне кажется, что такой поиск взаимопонимания очень знаменателен и говорит о вызревании новых тенденций в нашей интеллектуальной среде, особенно явных в контексте недавнего явления народу одной тени из прошлого, «ничего не забывшей, но так ничему и не научившейся», а также о стремлении к формированию действительной культуры публичного дискурса. Есть надежда, что призыв, выказанный А. Адамянцем в заметке «От бойкота к диалогу», все-таки будет услышан.
Продолжая разговор, я хотел бы остановиться на некоторых, на мой взгляд, принципиальных вопросах, требующих очень серьезного рассмотрения, причем в политическом контексте. А меня, подчеркну, интересует главным образом политическое измерение поставленных спорящими сторонами проблем. При этом для ясности хотел бы еще раз прояснить свою позицию.
Я не отношу себя ни к «русскоязычным», ни к «белорусскоязычным», ни к «сьвядомым» или «несьвядомым»; я отношу себя к самому себе. Я прежде всего гражданин своей страны, Беларуси, которая переживает сейчас социальную и нравственную катастрофу, и пытаюсь, именно как гражданин этой страны, моей страны, найти пути выхода из нынешней ситуации. Белорусский язык — мой исходный язык, я вырос в нем и всегда чувствовал себя именно белорусом, хотя и русская культура столь же близка мне. Я считаю, что белорусский язык и белорусская культура должны поддерживаться, и в меру своего влияния тоже старался делать в этом плане то, что мог.
Да, мыслю и пишу я на русском языке (так уж случилось), но делаю это как белорус, т. е. как гражданин своей страны, проблемы которой мне не безразличны. И в этом для меня, соглашусь с В. Силицким, огромную роль сыграло то, что он называют белорусским национализмом. Я, как любит говорить Ольга Шпарага, нахожусь «тут» и мыслю «тут» и из «тут». Я давно пришел к выводу, для меня непростому, что мы должны социально и политически попрощаться с Россией, ибо никакая Москва не решит наши проблемы, скорее оттуда в Беларусь может прийти только беда. Выражусь банально, но для меня, как белоруса, мой дом — Европа. Но я также прекрасно понимаю, что ни Брюссель, ни Страсбург тоже не решат наши проблемы. Их решим только мы, но лишь в том случае, когда научимся думать в/о Беларуси современной и в/о Беларуси будущей. И думать политически в том широком смысле политического, о котором говорит, скажем, Х. Арендт и другие равнозначные ей мыслители. Именно необходимость серьезного политического подхода к проблеме вызвала резкость моей реакции на заявление В. Силицкого, меня несказанно удивившего. А вот во втором его письме я уже увидел хорошо мне известного со студенческих времен талантливого аналитика, поскольку Виталий ушел от всякого рода этикеток и призывов БТ-шного розлива в сторону реального и профессионального политического анализа проблемы. Анализа, с которым можно соглашаться или не соглашаться, но с которым нельзя не считаться.
Подчеркну главное, что меня не удовлетворяет во всей дискуссии и что я кратко обозначил в своей реплике на заявление В. Силицкого. А именно, разговор зачастую идет на языке устаревшей социальной теории, неспособной обозначить проблемы современных социальных процессов во всей их многомерности. Здесь мы и сталкиваемся с силой языка: если нечто не названо и не описано на адекватном языке, то этого нечто как бы и нет. Но верно и обратное: некие тенденции и феномены могут уйти в прошлое, но слова, их обозначавшие, остались, и ушедшее воспринимается как существующее.
Особенно это очевидно в случае «белорусскоязычной партии», многие представители которой, но далеко не все (достаточно напомнить о глубоких и современных текстах И. Бобкова или В. Акудовича), все еще мыслят в бинарной логике национально-освободительных движений XIX века. И как раз язык и ограничения этой логики не позволяют им увидеть совсем иные измерения реальной проблемы, как и иные возможности ее решения. Именно это, как я понимаю, попытался высказать, следуя П. Бурдье, и Янов Полесский. По моему глубокому убеждению, мы должны научиться говорить о Беларуси на языке современного социального знания, включая постколониальные, гендерные, глобальные, национальные и прочие исследования. Конечно, у кого-то может взыграть «местечковое» самолюбие. Но если мы хотим понять реальный мир, в который мы прорываемся, и если мы хотим, чтобы этот мир понял и принял нас, другого выбора нет. Иной путь — вот эти, извините, потешные кампании протестов по поводу языка «Немецкой волны». Можно подумать, что в родном отечестве уже совсем не осталось объектов для подобных протестов. И уж совсем забавно выглядят утверждения (в ответах на вопросы «Нашей нивы»), что «немцы» что-то там должны, причем сопровождаемые не совсем корректными выражениями по отношению к этим самым «немцам».
Складывается впечатление, что некоторые соотечественники полагают, что немецкое государство и власть в нем (как и Евросоюз в целом) устроены по образцу белорусской власти. Печальный провинциализм мышления. И если мы будем и дальше столь провинциально, не учитывая реальной политики, мыслить и действовать, то именно так нас и будут воспринимать и «немцы», и «всякие прочие шведы».
Не знаю, где Янов Полесский вычитал у меня формулу «сначала демократия — потом культура и язык». Соглашусь, что, возможно, моя аргументация не совсем точна, и из нее можно сделать такой, действительно абсурдный вывод. Выскажусь почти банально: вне культуры, особенно политической, вообще немыслима какая-либо демократия, и как раз получается то, что мы имеем под видом демократии на просторах СНГ. Под культурой же я понимаю прежде всего нравственно-этическую составляющую социальных и личностных отношений в форме их ориентации на диалог, на понимание позиции другого, коммуникативное действие и т. д. И тогда собственно проблема языка оказывается вторичной. Понимаю, какую волну гнева я навлеку на себя этим заявлением. Впрочем, по поводу белорусского языка я уже высказался выше. Но мне кажется не менее важным освоение другого языка — языка прав человека, гражданства, диалога, современной демократии в целом. Вот это, на мой взгляд, все время упускается при разговоре о языке. Язык творит мир, но творит прежде всего своим содержанием, как и формой предложения этого содержания. И здесь главное не то, на каком языке мы говорим, а то, что и как мы на нем говорим. Включен ли в этот язык дискурс прав человека или нет? Ориентирован ли он на нормы уважительного публичного дискурса, т. е. на практики включения, а не исключения? Именно здесь я вижу, пока четко неартикулированную, основу спора между «белорусскоязычными» и «русскоязычными». Причем разные ответы представлены в обеих «партиях». Т.е. я опять подчеркиваю политическое измерение проблемы.
В этой связи, хорошо понимая и принимая озабоченность В. Селицкого значением белорусского языка для развития белорусской культуры, я не совсем уловил, что он имеет в виду, говоря о «псевдокультурной бурде», которой кто-то «нас» «закармливает». Я всегда думал, что каждый по своему разумению выбирает из культуры приемлемое для него. А свинья, даже если ее закармливать апельсинами, всегда грязь найдет. При этом я прекрасно понял смысл и контекст деликатно поставленных мне Виталием вопросов. Но я все-таки речь вел не о «бурде», а об освоении различных языков современной социальной, политической и культурной теории, но освоении «здесь», т. е. в наших контекстах.
Собственно, тут мы и имеем тот случай, когда знание становится политическим фактором в высоком смысле этого слова: реальный культурный капитал укрепляет наш политический капитал. Знание всегда играло эту роль, и всякий когнитивный сдвиг означал сдвиг в реальном социальном действии и политических практиках. В современном же обществе (обществе знания) знание превращается в основную движущую социальную силу, становится сферой социальной борьбы, т. е. борьбы за то, что называть знанием и какому знанию следовать. Наши представления о мире, как показал П. Бурдье, определяются нашими классификационными схемами. Следуя устаревшему знанию, мы, соответственно, остаемся пребывать в пределах старой реальности и не способны выйти в реальность иную, хотя и желаемую.
Рассмотрим для убедительности некоторые примеры
Пример первый. Всем известно, что сегодня в Беларуси активно ищется «единый кандидат». Наверно, это работа очень важна, хотя результат всех этих усилий будет нулевым, ибо, как все мы понимаем, реальных выборов в нынешней белорусской ситуации не будет. И я вовсе не хочу бросить еще один камень в адрес оппозиции, ибо это неблагодарное занятие, а в чем-то и не совсем порядочное. На выборах, понимая всю бессмысленность затеи, я пойду голосовать за «единого» исключительно из нравственных побуждений. Но я о другом.
Вся проблема в том, что я не знаю, подо что, под какую программу выдвигается этот кандидат. Общие слова — демократия, Европа и пр., — постоянно произносимые, сами по себе мало что значат. Я не вижу реального анализа ситуации Беларуси именно на языке современной социальной (политической) теории. Я не вижу выражения этого анализа на понятном массам языке. Нет подлинной политики, есть, увы, политиканство, которому активно подыгрывает власть: вот, смотрите, как они проедают гранты. Хотя я, правда, ничего не знаю об этих грантах, но вообще-то догадываюсь, что их никто не проедает. Иначе власть, так любящая чемоданы с деньгами, таскаемые через границы, давно бы уже все нам рассказала. Как-то даже странно, что все эти постоянно отлавливаемые чемоданы потом вдруг куда-то бесследно исчезают.
Мне же хотелось бы увидеть серьезный анализ того, как «единый» и его команда будут выводить страну из серии назревающих катастроф. Катастрофы экономической, как только сломается российская нефтяная игла и закроется российский рынок. Кто-то работает над вопросами иного, нетрадиционного вхождения страны с быстро разваливающейся промышленностью, взрывным ростом безработицы, деградировавшей системой образования, спивающейся деревней и т. п. в современные социальные и экономические процессы? Катастрофы политической, ибо когда рухнет нынешний режим, общество будет совершенно атомизировано, разрушено, а власть будет валяться на улице, и ее может подобрать какой-нибудь авантюрист и демагог. Кто-то пытается понять на языке современной политической теории, что с этим делать? Катастрофы самой страшной — нравственной, ибо нынешний в геометрической прогрессии растущий в обществе цинизм в контексте «идеологической работы» пострашнее позднесоветского. Тогда почти никто не видел иного, а сейчас Интернет, свободные потоки информации и Евросоюз за речкой. Но при этом все делают вид, что принимают «государственную идеологию» и «пляскаюць у ладк і „.
Кто-то думал и предложил нестандартные решения того, как страна будет выходить из этой ситуации духовной и нравственной деградации, не сваливаясь в новый тоталитаризм? Или нас спасет язык предков? А ведь еще нужно помнить о прогрессирующем вымирании нации, когда через некоторое время и говорить-то на белорусском языке будет некому. Кто-то думал над тем, как нация сможет выжить в обществе риска, концепцию которого У. Бек разработал, между прочим, опираясь прежде всего на опыт Чернобыльской катастрофы? Вопросы предельно важные, глобальные, и никакие теории XVIII–XIX вв. нам здесь не помогут. Вот над чем нужно думать и о чем спорить. А мы зарядили — Немецкая волна, Немецкая волна, европейские бюрократы, европейские бюрократы… Да пусть они делают, что могут и как могут и именно в своих интересах. (А в чьих еще интересах они должны это делать? Белорусских? Ну, не будем так политически наивны, господа!) Скажем спасибо им за это, как, между прочим, и европейским налогоплательщикам. И попытаемся воспользоваться и этой помощью, в том числе и в осмыслении нашей ситуации. Как говорится, не важно какого цвета кошка…
Пример второй. Янов Полесский отнес меня к «партии» кантианцев, что меня несколько удивило, но особой проблемы я в этом не вижу. Ну, кто после И. Канта не является, в принципе, кантианцем? Я так и не понял, что так задело в этом обозначении А. Федуту, которому почему-то даже захотелось вынуть пистолет, как и известному историческому персонажу при слове «культура». А уж случайное российское подданство великого космополита и вообще тут сбоку припеку. Поверю Янову Полесскому как специалисту, что я близок к раннему Дж. Ролзу, хотя, как я понял, и с оговорками. (Улавливая смысл этих оговорок, замечу, что русская философия глубоко пронизана кантианством тоже, даже тогда, когда она ему яростно противостоит, например, в случае П. Флоренского или А. Лосева.) Но не в этом проблема. Кантианство ведь имеет массу разных выражений и интерпретаций, и здесь мы вновь выходим к современной социальной теории и ее политическому измерению. Если кантианство тождественно с индивидуализмом и либерализмом, а, кажется, так понимает кантианство Янов Полесский, то да, я кантианец, и именно этого кантианства нам действительно очень не хватает. Мы все как-то в гегельянство сворачиваем с его любовью к отвлеченным абсолютам.
Кстати, такое понимание кантианства, как мне кажется, в чем-то близко и к тэйлоровскому коммунитаризму. Я действительно не являюсь сторонником коммунитаризма, особенно в его советско-марксистской и неосоветской версиях, но в то же время думаю, что, может быть, нашему атомизированному обществу коммунитаризма в духе Ч. Тэйлора как раз и не хватает. При смене режима мы это очень резко почувствуем. Но при этом я далек от трансцендентализма (эссенциализма, примордиализма) и занимаю позицию радикального социального конструктивизма, истоки которого тоже у Канта и который стал одним из определяющих принципов современного социального знания. Т.е. я исхожу из того, что любое социальное явление творится здесь и сейчас (в том числе и языком), конечно, из массы подсобного материала (и отсюда особая ответственность при использовании языка). Совершенно очевидно, что такое социальное творчество зависит от нашей социальной и политической грамотности. При безграмотности же — я имею в виду социальной — даже если люди исходят из самых лучших побуждений, например, совершенно справедливо защищают национальный язык, получается то, что мы имеем. И именно поэтому я настаиваю на том, что нам нужно прежде всего учиться — учиться языкам современной социальной, политической и культурной теории, чтобы строить современную Беларусь, отвечающую на реальные вызовы времени.
И пример третий, возможно, основной, связанный с фундаментальной для современного социального знания и современных социальных и политических практик проблемой — проблемой идентичности. Воспользуюсь в этом случае интересным и очень искренним текстом А. Дынько. Автор выражает сомнение в том, может ли русскоязычный текст стать основой национального дискурса. Я понимаю и в чем-то разделяю его озабоченность. Но весь вопрос в том, что понимаем мы под национальным. Если как тождественное племенному, фольклорному и пр., то ответ на вопрос А. Дынько, конечно, отрицательный. Но если как гражданское осознание своего места «здесь» и стремление обозначить себя в этом мире именно из этого места, то положительный. Меня, кстати, в этом убеждает и постколониальный дискурс, весьма важный для ситуации белорусского культурного пограничья. Сплошь и рядом он представлен на английском языке, но именно этот дискурс в лице ведущих его представителей, национально и этнически весьма разнообразных, открыл миру многие особенности «недоразвитых» народов, а с другой стороны, во многом открыл эти народы самим себе. Как и в чем выразит себя национальное — это зачастую предельно загадочная и непредсказуемая вещь. Только в качестве одного примера напомню блестящий анализ А. Аппадураи того, как британская аристократическая игра крикет стала национальной игрой Индии, во многом фактически открывшей нацию самой себе как определенную целостность.
Я совершенно согласен с тем, что центральная проблема для белорусского народа сегодня — это конструирование собственной идентичности, т. е. превращение из тутэйшых (или «русских со знаком качества») в современную европейскую нацию. Но вот как это должно делаться, вопрос сложнейший, и одним рецептом на все времена тут не обойтись. Нам говорят (А. Дынько), что мы («белорусскоязычные») укрепляем идентичность, которая лежит в основе нашего общего дела — белорусского государства, что мы защищаем традицию, которая всех нас воспитала. Опять же я понимаю эту позицию, но не могу ее принять, ибо не принимаю ни эссенциализма, ни примордиализма. Простите, но где «лежит» та самая идентичность вкупе с воспитавшей нас традицией? Для кого-то они «лежат» в одном месте, а для кого-то в другом. Но когда «лежит в основе» и «воспитала», то, значит, кому-то эти идентичности и традиции доподлинно известны, и тогда «мы знаем, куда нам идти» (А. Дынько).
Понятно, что тот, кто не знает, тот заблуждается, и его надо научить, если, конечно, «пойдет с нами». А методы учебы этому, как известно, могут быть разными, вплоть до самых жутких. Я не говорю о конкретных людях, которые и в мыслях такого могут не держать. Я говорю о логике самого феномена притязания на полное знание, или господство, по словам Янова Полесского. Я высоко ценю то, что делают «Наша нива» и «ARCHE», всегда читаю их материалы, активно использую их в преподаваемых мною курсах (один из которых, кстати, называется «Беларусь и европейская идентичность»), но, увы, не обладаю такой уверенностью в знании «направления». Я совершенно не знаю, куда нам идти. Наверно, это мой серьезный недостаток. Более того, если мне будут навязывать некое направление пути как единственно верное, то я из принципа пойду в противоположную сторону, ибо знаю, что претензия на абсолютное знание изначально ошибочна и социально опасна. Но я знаю другое: если у нас будет общество со свободным публичным дискурсом, где каждая идентичность, каждая группа будет иметь свой голос, свободно выражать его, предлагать свои проекты, не подавляя другие голоса (кстати, не только национальный, но и множество других, о которых «национальные демократы», кажется, и не подозревают), где никто не будет говорить мне, профессионалу высокого класса, как мне жить, думать и работать, ибо я как-нибудь разберусь с этим и сам, хотя бы на уровне здравого смысла, то тогда в такой свободной коммуникации («цивилизованном мордобое», по А. Федуте) и будет вырабатываться некое общее направление. Кажется, это называется демократией. Скажете, утопия. Возможно. Но вот мне с возрастом становятся все понятнее поразившие меня в юности слова Герберта Маркузе: будьте реалистами — требуйте невозможного.
Иными словами, нет никакой единой и неизменной идентичности, которая где-то лежит в «национальном сундуке», и ее только нужно оттуда взять, отряхнуть и надеть. Есть множество идентичностей, а точнее процессов идентификации, где национальное является только одним из измерений и, возможно, сегодня не самым основным. И это я, именно я, а не кто-то иной за меня, конструирую и переконструирую свои идентичности, вступая в контакт с близкими мне другими или же отталкиваясь от других. Но при этом понимая, что с этими другими мне жить, а потому я должен вырабатывать с ними некие общие правила коммуникации. Современное общество предложило массу практик идентификации, или воображения идентичностей. Они должны быть доступны каждому, и соответственно не стоит зацикливаться на национальном, если, конечно, мы живем в веке XXI -ом.
Дискурс идентичности, таким образом, представляет собой достаточную сложную дискурсивную формацию, язык которой неоднозначен, мифологизирован и идеологизирован, пронизан политическими и иными коннотациями, что делает предельно сложной его адекватную интерпретацию. Чаще всего за используемыми словами скрываются совсем другие смыслы, тем более что разговор об идентичности обычно ведется в повседневной речи, слова которой, как известно, предельно многозначны. Тем самым мы сталкиваемся с проблемой выбора соответствующих концептуальных структур и их интерпретаций применительно к анализируемой социальной ситуации. Кроме того, всегда нужно учитывать реляционность идентичности, т. е. то, что идентичность это не свойство, а отношение, результат принципиально открытого процесса идентификаций, в который субъекты вовлечены в ходе социальной адаптации. Понятно, что результат этот никогда не бывает «окончательным».
Конечно, идентичность всегда связана с некоторым «местом», «почвой», «средой обитания» и, соответственно, территориально воображается. Современное общество мобильностей радикально меняет практики территориального воображения, для описания которого может использоваться метафора моста: люди обитают одновременно и дома, и вне дома, в чем проявляется диалектика корней и путей, или того, что Дж. Клиффорд называет «проживанием в передвижении», все более выходящим за пределы национальных границ. И хотя белорусы еще недостаточно включены в это «движение идентичностей», их включенность туда будет нарастать. А это все больше будет менять и представления о роли языка в конструировании таких подвижных идентичностей.
Все это означает, что идентичности формируются здесь и сейчас, конечно, не избегая опоры на исторический опыт, и что традиции мы изобретаем, т. е. нечто из прошлого именно сегодня и именно мы начинаем, исходя из определенных прагматических целей, считать традицией. Для кого-то ведь и все советское тоже традиция. Этот кто-то неправ? Не знаю, хотя все советское, по-моему, должно изживаться, как те самые «капли раба». Как замечает З. Бауман, когда о традиции говорят, она уже не существует. Традиция властвует в молчании, которое не требует никаких аргументов. Именно инновация открывает традицию как свое другое, продолжает Бауман, как нечто, чего не хватает, — как ностальгию по старому жилищу. Традиция живет лишь посмертно, в опыте детрадиционализации. Традиция — мечта странника, мечта об уверенности. И именно здесь мое основное расхождение с национальным проектом, о котором ведет разговор А. Дынько: для него этот проект уже есть («лежит») в готовом виде (в форме «традиции», и его только нужно воплотить; для меня — такой проект (вернее, один из проектов среди множества других, и не только национальных) постоянно создается всеми нами, точнее, воображается (соглашусь, зачастую совершенно иррационально) в каждый данный момент времени, но при опоре как на национальный, так и иной опыт. Иными словами, наше расхождение с Дынько есть одна их форм выражения расхождения между гносеологическими и социальными ролями «законодателя» и «интерпретатора», о чем пишет тот же Бауман: «законодатель» предписывает изначально существующее знание как уже готовую истину, ждущую воплощения; «интерпретатор» вписывает знание в контекст и исходит из контектуальности и проективности истины.
Именно поэтому я полагаю, что мы должны вести речь об идентичности прежде всего гражданской. Всякая идентичность, сколь бы лояльной она ни была, есть все же практика исключения. Данного недостатка относительно лишена именно гражданская идентичность, вокруг которой могут объединяться все другие идентичности. Тогда и разные проекты будут спокойно конкурировать, кроме, конечно, проектов, уничтожающих человеческое достоинство. И тогда действительно мы все будем не просто рядом, но и вместе, хотя и следуя правилам «цивилизованного мордобоя». Или, выражаясь более литературным языком, правилам борьбы за признание и разнообразных практик признания. В самом деле, «мы живем в одном контексте и думаем над одним контекстом» (А. Дынько). И язык «Немецкой волны» не имеет в этом смысле никакого значения. Главное — вот именно этот контекст.
И в заключение хочу в свете нашей дискуссии остановиться на одном вопросе, а точнее, высказать некий прогноз. Мне все больше кажется, что, пока мы будем спорить, власть сама решит проблему белорусского языка — и весьма радикальным образом. Я думаю, что где-нибудь поближе к зиме власть возьмет на вооружение все лозунги «белорусского национализма» и, с учетом своих возможностей, к весне воплотит их в жизнь. Более того, будет заключен союз, возможно, неформальный, с определенными «национальными силами», сигналы чему мы уже имели во времена известного «февральского замерзания». И потому, кстати, я не вижу ничего анекдотического в том, что г. Лукашенко вдруг «загаворыць» на белорусском языке. И что все чиновники — а следовательно, и вся страна — будут к весне разговаривать только на белорусском языке. Не верите? Полагаете, что это плод больного воображения свихнувшегося «русофила»? Я бы очень хотел ошибиться и даже признал бы себя свихнувшимся, но и логика развития тоталитаризма, и многие реальные события, которые явно увязываются в одну цепь, подталкивают меня к такому выводу.
Что касается логики тоталитаризма, то его органическая связь с различного рода национальными проектами исключения доказывается всеми примерами тоталитарных режимов XX века вплоть до режима Милошевича в Сербии. И понятно почему. Тоталитаризм претендует на целостность и органичность, на выражение сути жизни народа, фактически на биологическое измерение, и национальное, точнее, племенное и этническое, оказывается наиболее удобным элементом связывания разнородного в одно целое да еще «со знаком качества», как в случае Беларуси. Этническое превращается в опознавательный знак своего, как и в опознавательный знак чужого, знак, который легче всего усвоить и использовать. Фактически и говорить ничего не надо, достаточно указать пальцем. При этом, как правило, национальное отождествляется с природным, деревенским, архаическим, высоконравственным в противоположность разлагающим мораль и несущим нам «чуждые ценности» городу, Западу, глобалистам и пр. Естественно, что для тоталитаризма самым ценным оказывается государство, конечно, изолированное от всех других государств и обществ. Нужно ли приводить примеры из официального политического белорусского дискурса? Наверно, нет, они на слуху. Да, все это абсолютно не соответствует современным социальным процессам, но вполне логично для выживания данной системы. И не играем ли мы с ней в поддавки, настаивая на исключительно национальном (и еще уже — языковом) проекте демократической Беларуси?
Основной стимул всех действий нынешней белорусской власти — ее выживание как можно более максимальный срок. Собственно у нее нет выбора в силу того тупика, в который она сама себя загнала. И именно национальное, уверен, станет тем последним рубежом, на котором она будет давать бой всему миру. Кремлевских «византийцев», хотя и пообтрепавшихся, как обычно, обдурить не удастся; тем более что они тоже политически весьма прагматичны. Интеграции по-белорусски не будет, а если она будет, то только по-российски. И в качестве довеска к проглоченной Беларуси Москве нынешний режим совершенно ни к чему, ну, может первое время потерпит в опереточных одеждах. Единственный выход для белорусской власти — отождествить спасение режима со спасением нации от «восточных империалистов». Обратимся опять же к фактам.
Где-то в феврале этого года «Советская Белоруссия» провела дискуссию о «национальной философии». В свое время я высказался по поводу этой дискуссии именно в духе данной статьи. Однако все «партии» практически никак не откликнулись на это событие, очевидно, посчитав его малозначащим: ну, мало ли о чем там официозу захотелось подискутировать. И кого интересует философия… Я же продолжаю настаивать на том, что это было знаковое и неслучайное событие, выявляющее все более обозначающуюся тенденцию «национализации» нынешней белорусской власти. Напомню, что активное слияние сталинского тоталитаризма с национализмом и шовинизмом началось тоже с тоста за великий русский народ (в белорусском варианте эту звучало бы за «нашу Россию») и «дискуссии» о книге Александрова «История западноевропейской философии». Казалось бы, причем тут история философии, когда нужно страну поднимать из руин. События показали, что очень даже причем, ибо дальше последовали борьба с космополитизмом, расцвет антисемитизма, выселение народов, прославление русской науки, культуры, философии и пр., «дело врачей» и т. д. Т.е. режим понял, что именно в национальном, а не пролетарском он может найти себе опору и усилить свои позиции.
При этом тоталитаризму всегда нужен враг, и его в национальном обличье найти очень легко. Поэтому далеко не случайны нынешние события, связанные с белорусскими поляками — идеальным вариантом для исполнения роли «врага». На антисемитизме далеко не уедешь, да и евреев в стране уже почти не осталось. А тут вон он, враг, рядом, да и проводит политику зарубежного государства, которое тоже рядом, за речкой. Для племенного сознания ситуация идеальная. И опять же, как мне кажется, увлекшись обсуждением всякого рода внешних событий вроде «размена дипломатами» и пр., мы не улавливаем действительную тенденцию этого процесса. Кстати, я слышал, что организован сбор подписей под петициями против решения «Немецкой волны». Но я что-то не слышал, чтобы подписывались петиции с протестами против действий властей по отношению к польской общине. А ведь это в миллион раз более опасное событие, грозящее очень серьезными внутриполитическими последствиями в стране (внешнеполитические давно очевидны), где никогда не было особых национальных распрей. Остается только порадоваться, что в Беларуси нет Сибири и потому негде устроить нечто вроде пресловутой Еврейской автономной области, только для поляков. А многим, думаю, этого хотелось бы, и почему-то мне кажется, что не только представителям власти. И еще одно, совсем уж фантасмагорическое, наверно, предположение: поскольку выбор в Беларуси, в отличие от сталинского Советского Союза с его сотней различных наций и этносов, совсем не велик, то не станут ли следующим «врагом», когда Россия начнет заглатывать Беларусь, но выплевывая режим, этнические русские?
Можно говорить и о других примерах, но тенденция, на мой взгляд, обозначается все более четко. И это самое опасное, что нас ждет. Знаем ли мы, что с этим делать? Знаем ли мы, куда идти? Боюсь, что нет. Иначе не увлеклись бы спорами и протестами по не самому значительному поводу. Или нам все же страстно хочется выполнять и перевыполнять планы по производству грабель?