Царящее в тоталитарных государствах спокойствие
оплачено гибелью души.
Бруно Беттельгейм.
О психологической привлекательности тоталитаризма.
В 1749 году Дижонская академия объявила публичный конкурс на лучшее сочинение по теме, волновавшей умы эпохи Просвещения и заранее, казалось бы, предполагавшей в соответствии с духом времени положительных ответ: «Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов?». Малоизвестный литератор и начинающий философ Жан-Жак Руссо (по обыкновению, при упоминании этого факта добавляют «молодой» — Руссо было, однако, уже 37 лет, возраст не слишком юный для дебюта), случайно прочитав о конкурсе в журнале, решился принять в нем участие и написал статью, мгновенно сделавшую автора знаменитым. Небольшой по объему трактат Руссо, получивший на конкурсе первую премию, дерзко опровергал льстящие образованной элите представления о решающей для качества человека роли знания, о самом собой якобы разумеющемся единстве научной истины, добра и красоты. Работа, написанная будущим теоретиком грядущей революции, вовсе не была гимном невежеству, указывая всего лишь, что оснащенность познаниями и культурным инструментарием отнюдь не обязательно сопровождается воплощением этических и социальных достоинств, уважением к свободе и справедливости. Более того, совокупный художественный и интеллектуальный талант общества может легко обернуться пособничеством деспотии, которая повсеместно декларировалась в качестве главного врага Просвещения. Руссо обвинял современные ему «науки, литературу и искусство» в том, что они «покрывают гирляндами цветов железные цепи, коими опутаны … люди; подавляют в них чувство той исконной свободы, для которой они, казалось бы, рождены; заставляют их любить свое рабское состояние…»
Идея совпадения интеллектуального и нравственного прогресса человечества, пафосно сформулированная Возрождением, убеждение в самоценности роста знания трагически завершились потрясением от Первой мировой войны, использовавшей новейшие достижения технического гения для небывалого умножения, до миллионов, количества жизней, уничтоженных в кратчайшие сроки. В эзотерических философских теориях, создаваемых только для посвященных, тираны и убийцы 19-20 веков походя, при помощи даровитых фанатиков и энтузиастов, черпали вдохновение и оправдание. (Философы не были в этом виновны. Но это ничего не изменило, потому что никого не интересовало).
В 1909 году, в обстановке горького разочарования и растерянности, наступивших после краха первой русской революции, увидел свет сборник «Вехи», в котором несколько из числа самых, пожалуй, выдающихся русских мыслителей того исторического периода возложили ответственность за произошедшее на интеллигенцию, уверившуюся, как считали авторы сборника, в податливую гибкость российской действительности и поднявшую население на баррикады во имя поверхностных и умозрительных интеллектуальных построений. Выход из затяжного политического и социального кризиса, охватившего Российскую империи задолго до начала революции, авторы «Вех» видели в личном духовном самосовершенствовании, через которое должна было пройти интеллигенция, чтобы исполнить главное свое общественное призвание — мыслить и говорить. Призыв к самоуглублению и покаянию, содержащийся в «Вехах» в тогдашней России остался без отклика. Основные авторы «Вех», к которым присоединились и другие, в следующем программном творении — сборнике «Из глубины», подготовленном уже после революции 1917 года, фактически вернулись к признанию необходимости политического действия. Установившаяся власть большевиков предельно обострила проблему выбора, совершаемого интеллигенцией, не оставляя места для иллюзий молчаливого противостояния. Исповедуемая интеллигенцией тактика нейтральных «малых дел», представляющихся ценными и нужными при любом режиме — земского учительства, работы врачей и т. д. столкнулась с подчинением даже «малых дел» задачам власти — закрытием земств и гимназий, разделением, коснувшимся и врачей, на приближенных к власти «спецов» и преследуемых и истребляемых «классово чуждых», заменой философии и свободы творчества плоской «пролетарской идеологией». («С советской властью у меня расхождения эстетические», — скажет позже Осип Мандельштам. И заплатит за эстетику жизнью). Сам сборник «Из глубины», напечатанный в марте 1918, года так и не был допущен большевиками к распространению.
Вопрос о том, как должна и должна ли интеллигенция, определяемая в самом широком смысле в качестве образованного и творческого слоя общества реагировать на окружающие ее политические обстоятельства, в особенности когда они создают угрозу цельности и идентичности ее существования в той степени, в какой она не находится в непосредственной близости от власти, ни в дореволюционной многонациональной России, ни в унаследовавшем ей Советском Союзе так и не нашел ясного ответа.
* * *
Можно ли вообще выделять интеллигенцию из общего массива народа, навязывая ей некую изначальную «онтологическую» однородность? Если забыть о нюансах, отвлечься от дум Васисуалия Лоханкина, удержаться от приписывания данной социальной группе наднатуральной метафизической миссии, не вдаваться в модное выяснение семантических различий между понятиями «интеллигент» и «интеллектуал», в остатке окажется расплывчатый и многоликий портрет ускользающей личности с более или менее различимым дипломом о высшем образовании и претензией на то, что ее труд может быть определен как «интеллектуальный» («интеллектуальный» это то, что раньше называлось «умственный»). Очки, Гринуэй, иностранные языки и хорошие манеры — опционально.
Выступая носителем и, что еще важнее, производителем знаний, транслируя их последующим поколениям, меняя облик реальности в процессе технического, художественного и любого другого творчества, по своему статусу и функциям интеллигенция, заслуживающая этого наименования, наиболее приспособлена для понимания, а не только физического и эмоционального переживания своей экзистенциальной и социальной ситуации. Эта иногда возможность, а иногда действительность понимания и является источником ее высших духовных достижений и ее трагедий. Потому что знать еще не значит мочь. Или уметь. Или хотеть. Здесь начинается пространство нравственных решений. От знания можно, достигнув его, отказаться, уйдя в благоустроенный мир фантазий, или отдаться потоку событий, погрузившись в состояние, подобное тому, которое экзистенциалисты называли «машинальным» существованием, безликостью, «man».
* * *
Знаменитый психолог Бруно Беттельгейм, прошедший через Дахау и Бухенвальд, анализируя в своей книге «Просвещенное сердце» технологии порабощения личности в гитлеровских концентрационных лагерях, опираясь на личные наблюдения, подчеркивал, что в экстремальной обстановке концлагеря утрачивали стойкость и умирали в первую очередь именно те заключенные, для кого все содержание лагерного бытия сосредоточилось в физическом выживании. Любой ценой. Перед этой сверхцелью разрушались душевные силы, которые в обычных условиях придавали смысл человеческой жизни. Оказалось, однако, что психологически больше шансов выжить обеспечивало наличие иных стимулов, внешних природному инстинкту самосохранения. Выживали «сильные духом», сопротивляющиеся деградации, для которых гораздо важнее, чем просто выжить, было «как» выжить и «для чего».
Применительно к советской интеллигенции, занявшей место, очищенное большевиками и их последователями от авторов и адресатов «Вех», переведшей «вечные интеллигентские» вопросы совсем на другой язык и полюбившей отсутствие личной свободы, А. И. Солженицын ввел безжалостный термин «образованщина». Совсем не думать, однако, интеллигенция не могла и сублимировала накапливающееся недовольство «на кухне». Она тайно и с удовольствием читала о себе у Солженицына. И не верила ему.
Всякий бывавший в западных странах бывший советский человек вряд ли может не обратить внимания на обилие пикетов и демонстраций, шествующих в разных направлениях по центрам и окраинам городов, равно как и на постоянные перебои, например, с транспортом, вызванные очередными забастовками или необходимостью регулировать движение демонстраций. Иногда эти демонстрации, каждая решительно настаивающая на своем, объединяются в единое массовое шествие, если проблема задевает всех. Демонстрации и забастовки — не хулиганство, но следование обычаю жить свободно, убеждению в неотъемлемости права на собственное мнение и естественной уверенности в том, что власть обязана это мнение выслушать. Ведь именно для того ее и выбирают. В этом смысле Минск, о чем недавно с гордостью говорил белорусский президент, действительно спокойный город, как Багдад до свержения Хусейна.
К сожалению, белорусский народ и интеллигенция как его элемент таких навыков не имеют. Условия для их формирования, как это произошло в других странах, не были созданы. Чувство ответственности и достоинства не пришло. Белорусский общественный механизм, отличительной чертой которого всегда была высшая лояльность и дисциплинированность, после потери в 1991 году стержня в лице тоталитарной системы разладился и застыл в ожидании. Интеллигенция, как и все, не успевшая научиться жить и мыслить самостоятельно и открыто, привычно ждала Хозяина, хоть самого завалящего, но с такими дорогими и понятными кнутами и пряниками. Профессор Шушкевич в силу полученного воспитания и прочитанных книг к этой роли никак не подходил. Любой не сомневающийся в себе ушлый человек, не обремененный муками интеллигентской рефлексии и совестливостью, не умничающий, соответствующий по уровню мышления и видения проблем неприхотливому и неопытному электорату, умеющий нравиться с экрана телевизора женщинам и пенсионерам был бы обречен на успех.
Разошедшиеся было от ветров демократии белорусские интеллектуалы опять вытянулись на цыпочках. Хождение на цыпочках, являющееся признаком либо боязливой осторожности либо безудержной преданности — органичный модус жизни белорусской интеллигенции, легко в обоих случаях допускающей понукание и иногда боящейся даже его отсутствия. В некоторых отношениях нынешние обстоятельства в сопоставлении с брежневскими временами способны доставлять интеллигенции бесхитростные радости. Запретные в советский период Сартр и Джойс — бери не хочу. Деррида и Гваттари — сколько угодно. Опасными сейчас могут стать, например, Локк и Монтескье, — критики деспотии и создатели теории разделения властей, разоблачительно, пуще оппозиции, противоречащей белорусским импровизациям. Но и они не запрещены и, более того, изучаются в университетах. По той, не исключено, причине, что главная белорусская власть не подозревает об их историческом существовании. Но вот Василю Быкову, вынужденному уехать на Запад, напечататься на родине было затруднительно. Но разве до того, когда не заметившая этого интеллигенция будет гордиться, что в продвинутой своей части знает, кто такой Бодрийар. (В конце концов, и в 30-е годы в Германии евреи сами были виноваты в своей этнической принадлежности, ставящей под удар их добропорядочных друзей и товарищей, благоразумно уродившихся немцами). Но и эти, впрочем, радости, пожалованные пока властью народу, в любой момент могут быть отобраны или поставлены под вопрос начатым идеологическим походом. Параметры его задаются преимущественно людьми, которые имен упомянутых не слыхали, а, если и слыхали, забудут, когда прикажут. И не жмутся они сиротливо в академической прихожей, а по хозяйски расправляют плечи, объясняя философам, что на этот раз первично. И те — внимают.
Замечательный лозунг «Искусство ради искусства», содержащий в себе высшую правду творчества, не мог быть реализован в условиях советского строя, опирающегося на кабалу убогих схем агитпропа. Он не может быть осуществлен и в сегодняшней Беларуси, о чем властью сказано неоднократно, недвусмысленно и угрожающе. Тем не менее за официально принятой в СССР марксистской идеологией стояла тень владеющей человечеством двухтысячелетней мечты о справедливом и праведном общественном устройстве, о достижении счастливого конца истории, об окончательном торжестве разума и свободы. Социалистические и коммунистические принципы под другими названиями разрабатывались и отстаивались выдающимися представителями человеческой мысли на протяжении ее развития, начиная с возникновения христианства, а может быть, и более глубокой Античности. За них шли на смерть, терпели муки и лишения, в них свято верила не худшая и не малочисленная часть обитателей планеты. (Нужно ли винить их творцов в том, что практика опровергла теорию, жизнь развеяла мечту, свобода обернулась рабством, преподав человечеству отрезвляющий урок)? Величие же белорусской идеологической программы пока исчерпывается проступающим желанием конкретного государственного руководителя получить санкцию на продление своих официальных полномочий. Кто станет отдавать за это жизнь? Но и этой идеологии в явственно изложенном виде до сих пор нет. Вряд ли кто-нибудь, включая авторов соответствующих учебников, возьмется без оговорок высказать хотя бы один ее основополагающий и непреходящий тезис. Между тем идеологическая борьба с населением ведется вовсю, защищая, в сущности, пустое место.
Действующие персоналии белорусской власти — люди на историческом горизонте не обязательные. Вполне могли быть и другие. Но мы имеем тех, кого хотели и заслужили.
Политический режим со всеми вытекающими из него последствиями не навязывается нам. Он каждодневно творится нами самими и держится на самих нас. Он такой, каким мы хотим его видеть.